Глава 7. Историческая конкретность символа. Мировой образ Прометея. Продолжение

напечатанной в 1883-м) как раз соединил обе эти идеи, то есть героизм художественного творчества и героизм гордого и непокор­ного духа. Алексей Веселовский писал по поводу этой поэмы Гу­бера, что в ней «широко разработан (в первой сцене «Мастер­ские Прометея») гётевский мотив художественно-творческого увлечения титана своими созданиями, трепета и радости при ви­де того, как загорается жизнь в первой женщине, как пробужда­ется сознание в статуе мужчины и вслед за ними оживают и рвутся к свету и борьбе целые хоры творений Прометея, а вторая сцена воспроизводит традиционный рассказ о стойкости и силе ду­ха»*.

Эпигон романтизма Бенедиктов в своем стихотворении «Про­метей» (1850—1856) нашел необычные для мифа о Прометее весьма нежные краски, которые до некоторой степени делают и образ самого Прометея не столь суровым. В начале стихотворе­ния мы читаем:

И страдальца вид ужасен, Он в томленье изнемог, Но ив муках он прекрасен, И в оковах — все он бог!

Посещение Прометея «нимфами» (у Эсхила это Океаниды) рисуется у Бенедиктова в таких тонах:

Вдруг — откуда так приветно Что-то веет? — Чуть заметно Крыл движенье; легкий шум, Уст незримых легкий шепот Прерывает тайный ропот Прометея мрачных дум**.

Далее в стихотворении происходит диалог между Зевсом и Прометеем, причем Зевс старается всячески унизить слабомощ­ный и неразумный род людей, а Прометей говорит о возможности возвысить и укрепить род людской, что он и делает при помощи доставления людям огня.

У Я. Полонского в стихотворении «Прометей» (1880—1885) сам Прометей говорит о себе:

Я шел под скалами, Мглой ночи одет, Я нес темным людям Божественный свет — Любовь и свободу

*А. Веселовский, Этюды и характеристики, т. II, М., 1912, стр. 127. ** В. Г. Бенедиктов, Прометей.— «Стихотворения В. Бенедикто­ва», т. 2, Спб.— М., 1884, стр. 187.

234

от страха и чар, И жажду познанья, И творческий дар.

Дальше появляются молнии Зевса, разгневанного деянием Про­метея, просыпаются боги, и к Прометею посылается хищный во­рон, чтобы терзать его тело. Но дух Прометея непреклонен. Прометей в этом стихотворении говорит:

Пусть в борьбе паду я! Пусть в цепях неволи Буду я метаться И кричать от боли!— Ярче будет скорбный Образ мой окчиться, С криком дальше будет Мысль моя носиться... И что тогда боги! Что сделает гром С бессмертием духа, С небесным огнем? Ведь то, что я создал Любовью моей, Сильнее железных Когтей и цепей!!*.

В-третьих, были у нас и критики Прометея ввиду совершения им безрассудного подвига, для которого не приспособлена ничтож­ная человеческая масса. У Баратынского в стихотворении «К Дель­вигу» (1821) о Прометее мы читаем:

Похищенной искрой созданье свое

Дерзнул оживить безрассудный; Бессмертных он презрел,— и страшная казнь

Постигнула чад святотатства.

Баратынский яркими красками рисует эту «казнь», полученную людьми от Прометея:

Наш тягостный жребий: положенный срок

Томиться болезненной жизнью, Любить и лелеять недуг бытия

И смерти отрадной страшиться**.

Людям остается только мечтать о небе, и Прометей в этом ничем не может им помочь.

Н. Щербина, которого мы уже упоминали выше, не только во-* Я. П. Полонский, Прометей.— Поли. собр. стихов Я. П. Полон­ского в 5-ти томах, т. 2, Спб., 1895, стр. 318.

** Е. А. Баратынский, Полное собрание стихотворений, Л., 1957, стр. 71; см. также в сб.: Е. А. Баратынский, Стихотворения и поэмы, М., 1971, стр. 62.

235

спевает Прометея за дарование людям свободы и справедли­вости, но и рисует тот тяжкий путь, на который встало человечест­во после получения дара Прометея. Этот путь рисуется у Щербины в стихотворении 1842 года «Дар Прометея», между прочим, так:

Когда мы приняли огонь самосозданья, Природа спрятала в свою немую грудь И тайны ясные, и легкие познанья, И тернием усыпала нам путь... И бледен пламенник блестящий Прометея, И стал уж он приметно догорать, И мало сил у нас, и нет у нас елея Божественный светильник поддержать*.

К. М. Фофанов, рисуя беспомощность человеческой природы, которая не в силах воплотить свои высшие видения, свои фантас­тические, но счастливые призраки, причину этого видит в том, что он лишен творческого дара Прометея. Это свидетельствует о том, что поэт признает творческую силу и мощь Прометея, но себя счи­тает лишенным этой силы и мощи. В стихотворении 1893 года «Не зажигая звезд, плывет по небосводу...»** он пишет, обра­щаясь к своим «призракам»:

О нет! Летите прочь, скорей летите прочь! Не я вас напою дыханьем Прометея,— Я нищ огнем души, я тростника слабее,— Летите от меня в заоблачную ночь!

У Всев. Соловьева » рассказе «Бессо безумный» (1883) некий осетинский пастух Бессо набрел на прикованного Прометея и хотел его освободить, чему помешали его соседи по аулу, а он сам стал бродить вокруг скалы Прометея как безумный. Здесь нет прямой критики Прометея (который к тому же и не назван по имени), но почему-то местный пастух сошел из-за него с ума и проводит жизнь в непрерывном бродяжничестве***.

В-четвертых, Прометей трактовался в русской литературе также как символ буржуазной и вполне политической револю­ции, хотя она далеко не всегда выражалась буквально. Скорее, нужно говорить не о революционном содержании этих стихотво­рений, но о той радикальной атмосфере, в которой они появились и которая тоже невольно придавала им радикальный смысл. У Кю­хельбекера, писавшего в атмосфере назревающего декабризма,

* Н. Щербина. Избранные произведения, стр. 148.

** Стихотворения К. М. Фофанова, ч. 5, «Монологи», Спб., 1896, стр. 24—25.

*** В с. С. Соловьев, Сочинения в 7-ми томах, т. 6, Спб., 1887, стр. 25—32.

236

Прометей покамест еще прародитель поэзии и вдохновитель чело­вечества на лучшие мечты и подвиги. В стихотворении «К Про-мефею» (1820) Кюхельбекер пишет:

О, прийми ж, Промефей, все мое лучшее в дар — Не удивленье одно, но любовь и звуки простые Робких еще, но тобой смело настроенных струн!*

Формально здесь не выражено никакой революции, а изложение мифа о Прометее идет в плоскости гётевского изображения Прометея как символа художественного творчества. Формально никакого революционного пафоса не дается у Кюхельбекера также и в стихотворении 1839 года. «Они моих страданий не поймут». Здесь поэт рисует тяжелейшую обстановку своей жизни в ссылке, где он окружен мелкими людьми и их ничтожными интересами и готов даже немедленно умереть, чтобы избавиться от окружаю­щего его ужаса. Но среди этих страданий он все же не забывает великого имени Прометея и пишет:

Не говорите мне «Ты Промефей!» Тот был к скале заоблачной прикован, Его терзал не глупый воробей, А мощный коршун**.

Таким образом, даже страдания Прометея Кюхельбекер трак­тует как весьма завидный удел в сравнении с ничтожеством, мелкой и полной бессмысленностью как своих собственных страданий, так и состояния окружающей его общественности.

Нет никакой открытой революционности и в стихотворе­нии Н. П. Огарева 1841 года «Прометей». Здесь он призывает коршуна клевать его внутренности и называет его «палачом Зевса». Кончается стихотворение таким обращением к Зевсу:

А я, на вечное мученье Тобой прикованный к скале, Найду повсюду сожаленье, Найду любовь по всей земле, И в людях, гордый сам собою, Я надругаюсь над тобою***.

Формально здесь тоже не выражено никакого политического радикализма. Тем не менее в устах Огарева в 40-х годах прошлого

* В. К. Кюхельбекер, Избранные произведения в 2-х томах, т. 1, М.—Л., 1967, стр. 136—137.

** Там же, стр. 297.

*** Н. П. Огарев, Избранные произведения в 2-х томах, т. 1, М., 1956, стр. 136—137.

237

века подобного рода стихотворение обязательно обладало полити­ческим и даже революционным подтекстом.

Шевченко в своем стихотворении «Кавказ» (1845) уже прямо понимает Прометея как политический символ непобедимой мощи завоеванных и угнетенных народов. Приведем самое начало этого стихотворения.

За горами горы, тучами повиты, Засеяны горем, кровию политы.

Спокон века Прометея

Там орел карает,

Что ни день, клюет он ребра,

Сердце разрывает,

Разрывает, да не выпьет

Крови животворной,

Вновь и вновь смеется сердце

И живет упорно.

И душа не гибнет наша,

Не слабеет воля,

Ненасытной не распашет

На дне моря поля.

Не скует души бессмертной,

Не осилит слова,

Не охает славы бога,

Вечного, живого*

Радикальнее всех мыслила, пожалуй, Леся Украинка, хотя ее общественно-политический пафос в те времена, конечно, не мог быть выражен буквально, а получал более философские или философско-религиозные формы. В стихотворении 1896 года «Fiat nox!» эта писательница рисует окружающую ее действитель­ность в виде мрачного хаоса, которому «земной бог» отдал один приказ: «Да будет тьма!» Среди этого темного и холодного хаоса жизни мелькают искры Прометеева огня, но и они оказываются бессильными**.

В небольшой драме 1905 г. «В катакомбах»*** раб, разуве­рившийся в религии, вспоминает Прометея:

Я честь воздам титану Прометею. Своих сынов не делал он рабами, Он просветил не словом, а огнем, Боролся не покорно, а мятежно, Не трое суток мучился, а вечно И все же не назвал отцом тирана, Но деспотом вселенским заклеймил,

* Т. Шевченко, Кавказ, пер. П. Антокольского.— Собр. соч., т. 1, М., 1964, стр. 340.

** Л. Украинка, Собрание сочинений в 3-х томах, т. 1, М., 1950, стр. 100. ••* Там же, т. 2, стр. 94.

238

Предвозвещая всем богам погибель. Я вслед за ним пойду. Но я погибну Не за него,— не требует он жертвы,— Но лишь за то, за что и он страдал.

Еще в одном своем произведении, в драматической поэме 1907 года «Кассандра», Леся Украинка говорит о Прометее не столь принципиально, но все же указывает на его муки за людей, предопределенные ему Мойрой:

Жизнь и огонь дал людям Прометей И знал, что муки ждут его за это, Все муки принял на себя провидец, За всех сынов праматери Земли Его жестоко покарала Мойра*.

В. Я. Брюсов в стихотворении 1904 года «К олимпийцам» тоже настроен весьма пессимистически, несмотря на дары Проме­тея, но даже и после его гибели память об этих дарах он считает вечной.

Здесь же, долу, во вселенной — Лишь обманность всех путей, Здесь правдив лишь смех надменный Твой, о брат мой, Прометей! Олимпиец! бурей снежной Замети мой буйный прах,— Но зажжен огонь мятежный Навсегда в твоих рабах!**

В-пятых, в русской литературе появлялась картина полного дуализма и безвыходного противоречия между Зевсом и Промете­ем без всякого судейского осмысления образа Прометея, но на фоне роскошных картин кавказской природы — у Н. Минского в «Счастье Прометея»***.

В этом стихотворении Н. Минского сначала рисуются неиз­меримые страдания Прометея с подчеркиванием их безвыходности и как будто бы даже какой-то окончательности. Кроме того, сам Прометей не уверен в том, что его огненный дар людям действи­тельно имеет для них решающее значение. И этим только подчер­кивается мука Прометея, удаленного от всякого нормального существования и пребывающего в безвыходном противоречии с Зевсом. Однако не этим важно для нас стихотворение Н. Минского. Поэт жил в ту эпоху, когда многие писатели и обширные круги читателей были склонны верить в искусство как некоторого рода

* Л. Украинка, Собрание сочинений в 3-х томах, т. 2, стр. 111. ** В. Я. Брюсов, Собрание сочинений в 8-ми томах, т, 1, М., 1973, стр. 420—421.

*** Н. Минский, Счастье Прометея.— Поли. собр. соч., изд. 4, т. III, Спб., 1907, стр. 19—26.

239

всемогущую и всеисцеляющую силу. Прочие ценности старого мира уже изживались. Но одна ценность, именно искусство, не только продолжала утешать культурных людей, но часто казалась им единственной силой, способной утешить человека и дать ему такое удовлетворение, которое уже было потеряно в других облас­тях. Под влиянием подобного рода настроений предсимволист Минский и находит возможным утешить Прометея не чем иным, как именно созерцанием красоты кавказских гор. Об окончании своих страданий Прометей уже не думает. О примирении с Зевсом также нет у него никакого помысла. Даже значение дарованного им людям огня вызывает у него сомнения. Отогнать хищных птиц, терзающих его внутренности, у него нет не только ника­кой возможности, но даже не приходит в голову. Но вот красота кавказской природы вдруг заставляет его забыть свои страдания, у него делается на душе тихо и спокойно, и он погружается в свои эстетические переживания, обо всем прочем просто забывает. О том, что Прометей имеет отношение к искусству и красоте, мы читали и у зарубежных и у русских писателей. Мы видели выше, что он часто трактовался вообще как предначинатель и поборник художественного творчества. Но о том, что Прометей самые муки свои забывает в результате своего погружения в глубину эстети­ческих переживаний, об этом, кажется, до Минского негде было прочитать. Красота, пусть хотя бы даже красота только природы, уже способна если не излечить раны, то по крайней мере заставить забыть о доставляемых ими муках. Красота, по мысли Минского, оказывается выше и сильнее даже всех нечеловеческих и трудно­выразимых на человеческом языке страданий Прометея.

Погружаясь в созерцание засыпающей природы и наполня­ясь этим космическим покоем и всеобщей тишиной, Прометей у Минского начинает всерьез забывать свои страдания и тоже включается в эту всеобщую и прекрасную тишину вечернего Кавказа и всего космоса.

И позабыл титан, что эта груда

Алмазных льдов — его тюрьмы стена.

Сияньем их душа опьянена,

И силы нет бороться против чуда.

Он все забыл... И если даже ты

Пред ним теперь предстанешь, Зевс надменный,

В тебе благословит он луч нетленный

Все вместе озарившей красоты!

Это преодоление Прометеем своих мук не религиозными, не философскими, не цивилизаторскими и не общекультурными методами, но методом чистейшего эстетического созерцания кра­соты, несомненно, является в европейской литературе большой

240

новостью, и для этого были свои вполне определенные социально-исторические причины в России в начале нашего века.

В качестве завершения дореволюционного индивидуализма и углубленно-субъективистского понимания Прометея мы привели бы одно стихотворение, которое, по нашим наблюдениям, совер­шенно никому не известно. Этот безвестный поэт, Петр Сияль-ский, не упоминается ни в каких библиографиях, ни в каких справочниках и картотеках (по крайней мере, в Москве) и ни в каких руководствах по изучению русской литературы. Поэтому мы позволим себе сонет Петра Сияльского «Прометей» (1919)* при­вести целиком:

Пусть ночь мертва, пусть мертво светят луны Над крышками нахмуренных гробов, Но я живу, .и голос вечно юный Звучит для вас, как вечно новый зов.

Так тихо спят дремливые лагуны... Но слышу я — во мгле седых веков — Стремят на нас жестокие буруны Бушующие полчища валов.

Я в этот мир для жертвы снизошел. И мне не страшен мстительный орел, Мне сладок яд его великолепий.

Закованный в заржавленные цепи Своих нечеловеческих страстей, Я солнечный, я гордый Прометей.

В стихотворении П. Сияльского выражена антитеза мировой тьмы и ярко сияющего человеческого подвига, который не бо­ится никаких страданий и который пытается преодолеть эту мировую тьму. Если брать русский и зарубежный индивидуа­лизм и чувство красоты сильной личности, как они выражены в литературе, то сонет П. Сияльского отнюдь не займет здесь последнего места, а, пожалуй, будет соперничать и со стихами гораздо более крупных и общеизвестных поэтов.

Однако, в-шестых, наиболее значительной идейно-художест­венной разработкой образа Прометея необходимо считать траге­дию Вяч. Иванова «Прометей» (1919)**. Здесь Прометей трактует­ся как символ абсолютного индивидуализма, попытавшегося рас­торгнуть первоначальное и общее единство вещей на отдельные дискретные единичности, из которых каждая мнит себя целым, и потому все эти единичности убивают друг друга или прибегают к

* «Прометей». Журнал освобожденного творчества и независимой мысли, вып. 1, 1919, Украина (Полтава), стр. 22. ** Вяч. Иванов, Прометей, Пг., 1919.

241

самоубийству. Но эта всеобщая дискретность, согласно автору, предполагает дионисийское всеединство, с которым она и должна объединиться, чтобы первобытный, слепой хаос вещей превратился в расчлененный, но в то же самое время единый и закономерный космос. Дискретное действие есть грех и зло, потому что оно пред­полагает свое противодействие, в борьбе с которым и терпит воз­мездие. Полная истина бытия наступит только вместе с полным взаимопроникновением титанического (то есть узколичного и дис­кретного) начала и всеобщего мирного состояния вещей, когда они будут не дискретными друг в отношении друга, но существен­но едиными.

В этой трагедии Вяч. Иванова, безусловно, имеется несколько больших новостей. Во-первых, весь миф о Прометее трактуется в космогонических тонах, что, несомненно, приближает его к античной интерпретации. До с*их пор и в русской и в зарубежной литературе мы имели по преимуществу человечески-индивидуалис­тическое, часто субъективистское, но почти всегда цивилизатор­ское толкование. Космогонизм можно было находить в указанной у нас выше трагедии Шелли. Остальные же новоевропейские концеп­ции Прометея, может быть, только намекали иной раз на космого­низм мифа, но не проводили его в такой грандиозной и последо­вательной форме, как это сделал Вяч. Иванов. Во-вторых, рисуя индивидуализм Прометея в его предельном завершении, когда Прометей впервые только и является титаном в античном смысле слова, Вяч. Иванов дает, и притом тоже античную, критику тита­низма и указывает путь выхода из этого титанизма к той полноте бытия, в которой все титаническое внутренне объединялось и теряло свой исконный характер исключительности, дохо­дящей до прямого уничтожения всего того, что оказывалось вне титанизма. Вяч. Иванов в своей трагедии не рисует этого пути полного восстановления исконного и нетронутого совершен­ства. Но в многочисленных намеках в трагедии и в своей всту­пительной статье Вяч. Иванов в целях восстановления именно античного мифа привлекает мифологию Диониса, который учил людей, правда в экзальтированной форме, но так или иначе все-таки восстанавливать исконную и первозданную полноту бытия, которую Прометей нарушил на путях индивидуализма как своего собственного, так и общечеловеческого. Поэтому необходимо кате­горически возражать против тех, кто находит в «Прометее» Вяч. Иванова критику человеческого волевого напряжения, чело­веческого титанизма, а заодно и критику всей цивилизаторской стороны мифологии Прометея.

Необходимо отдавать себе отчет В тех целях и в той тематике, которые Вяч. Иванов поставил в своей трагедии. Ос­вобождение Прометея и созданных им людей, а также ликви-

242

дация всего рационализма и всего титанического индивидуализ­ма, которые заставили Прометея отойти от Зевса, являются подлинной темой трагедии и единственной ее внутренней про­блемой. У Вяч. Иванова было слишком много материалов во всем его творчестве, которые касались Диониса и которые могли бы составить собою целую отдельную трагедию, где воспева­лось бы полное освобождение Прометея и полное торжество Диониса во всем мире. Но Вяч. Иванов не стал писать эту новую трагедию, которая, конечно, явилась бы еще другим и тоже весьма значительным произведением искусства. Вяч. Иванов в напечатанной им трагедии разрабатывает только тему отпадения индивидуализма Прометея от нетронутой и всеобщей мировой полноты. Поэтому и не нужно ожидать в этой трагедии торжества Диониса, которое привело бы мир к новому и небывалому состоянию. Здесь очень ярко рисуется мир именно в его состоя­нии отпадения от исконной полноты, и наиболее яркие поэтические краски посвящены здесь именно этому. Но кто знаком с творчест­вом Вяч. Иванова, тот без всякого труда может себе представить, какая бы могла появиться у Вяч. Иванова трагедия, которая рисовала бы торжество Диониса. В написанной им в 1919 году трагедии торжества Диониса нет, и на него делаются только некоторые намеки. Затем весьма красочно рисуется буйное неистовство и мятежный дух Прометея, хотя бы, например, в следующих словах хора Океанид, единодупйю чувствующих себя вместе с Прометеем.

Мы выи не клоним Под иго Атланта, Но мятежимся нивами змей; И ропщем, и стонем В берегах адаманта, Прометей!..

Ненавидим оковы

Светлозданного строя

И под кровом родимых ночей

Колеблем основы

Мирового покоя, Прометей!

Непрочны и новы Олимпийские троны; Древний хаос в темнице — святей. Слышишь черные зовы, Непокорные стоны, Прометей?

Сам Прометей, как люди ни рабствуют перед собственными страстями, все же считает их свободными, и в особенности

243

свободными в отношении высших богов, которым они уже не раболепствуют, а может быть, только приобщаются к ним как равные:

Прометей.

Не мир мне надобен, но семя распри.

Довольны братья будут, я творил

Вас, первенцы, и нет средь вас раба;

И будет рабство, но раба не будет.

Своим страстям и вожделеньям низким

Вам рабствовать дано; но, как челом,

Подъятым к небу, ты не в силах долу

Поникнуть, человек; уподобляясь

Четвероногим,— так не в силах ты

Забыть в тебе зачатую свободу.

Ты жертвы хочешь возносить богам,

Но не иные жертвы, чем моя.

Не раболепствовать, но приобщаться

Старейшим в небесах, а в них Тому,

Кто Сам в богах и Сам в тебе, свободном,—

Такие жертвы учредить промыслил

В отраду людям, в исполненье правды,

И в испытанье вольном, и в соблазн,

И в гнев Крониду Прометей.

Трагедия Вяч. Иванова не посвящена торжеству Диониса, признанного воссоединить все титанические раздельные существа в единую мировую полноту. Однако намеков на это будущее царство Диониса в трагедии достаточно. В уста Пандоры, например, вложен довольно большой рассказ о таинственном рождении Диониса, о растерзании его титанами, о воплощении его в новых людях и об его конечном торжестве во всей вселен­ной. Об этом будущем торжестве Диониса и о даруемой им все­ленской свободе мечтает и сама Пандора.

При всем том, что торжеству Диониса и полному освобож­дению как самого Прометея, так и всего управляемого им ти­танизма в трагедии не уделено достаточно места, все же траге­дия Вяч. Иванова «Прометей» является замечательным произ­ведением в контексте всех новоевропейских Прометеев. Во-пер­вых, Вяч. Иванов восстановил здесь древний космогонизм антич­ного мифа, в то время как в новой и новейшей литературе Прометей почти всегда оказывался символом только свободы человеческого духа, свободы науки и техники, свободы философии, свободы художественного творчества или свободы общественно-политической. У Вяч. Иванова образ Прометея является колос­сальным обобщением, так что ставится вопрос о законности человеческого индивидуализма перед лицом вселенской полноты, которая им была нарушена. В этом отношении Прометей Вяч. Иванова, пожалуй, является максимальным обобщением всех досо­циалистических Прометеев. Во-вторых, также и титанизм Про-

244

метея, изолированный и мятежный, по мысли Вяч. Иванова, тоже должен слиться с некоей мировой полнотой в результате небывалых революционных переворотов. Те мировые перевороты, которые мыслит здесь Вяч< Иванов для перехода от изолирован­ного индивидуализма к общей свободе всех и во всем, не идут ни в какое сравнение с теми социально-историческими реформами, ко­торые мыслились либерально-буржуазными поэтами в их много­численных изображениях античного Прометея. Может быть, толь­ко английский поэт Шелли возвысился до вселенского понимания дела Прометея, но и он достаточно не проникся античным духом древнего Прометея. В общем можно сказать, что только античные неоплатоники, Шелли и Вяч. Иванов в своей интерпре­тации античного Прометея возвысились до космогонической кон­цепции, причем у Вяч. Иванова особенно эффектно и красочно выступила нервозная, острейшая космическая и апокалиптическая настроенность буржуазной психологии периода ее катастрофи­ческого распада.

Вот почему Прометея Вяч. Иванова нельзя понимать как представителя только изолированного, только ущербного и только слепо титанического героя современной литературы.

И. Нусинов пишет: «У Вячеслава Иванова Прометей, пре­поясываясь к действию, заранее признает, принимает и волит его односторонним, насильственным, содержащим в себе отпадения от божественного всеединства». Действие Прометея предполагает «раскол его целостной полноты»*. Прометей, стало быть, характе­ризуется ограниченностью, односторонностью. Все это является самой настоящей клеветой на «Прометея» Вяч. Иванова. Дело в том, что в трагедии Вяч. Иванова проводится мысль об одно­сторонности и неизбежной ущербности всякого индивидуалисти­ческого действия отдельного и изолированного человека. Однако такого рода действие, конечно, и мы теперь считаем и односто­ронним и ущербным. Прометей, как он рисуется в трагедии Вяч. Иванова, отнюдь не воплощает собой картину окончательного и вполне идеального состояния мира и жизни. JTo, что в мире явля­ется целым и неделимым, необходимо должно расчлениться и уже потом, после расчленения, опять воссоединиться в исконной полно­те и целости, но без потери своей индивидуальности. Конечно, Прометей, как титан, есть нечто одностороннее и для Вяч. Иванова, и для античности, и для нас, теперешних деятелей и исследова­телей. Но это прометеевская раздельность должна воссоединить­ся в исконной полноте, и потому исторически она абсолютно необходима

Мы не будем приводить здесь дальнейших рассуждений И. Нусинова. У И. Нусинова дело доходит до того, что Прометей

*И. Нусинов, Вековые образы, М., 1937, стр. 145—146.

245

Вяч. Иванова несет с собою контрреволюционную и антисовет­скую идею. Опровергать эти идеи И. Нусинова мы здесь не станем. Мы напомним только о том, что даже и революция вовсе не мыслит своего дела как всеобщую и необходимую войну, борьбу и драку. Революция совершается вовсе не для этого, а для достиже­ния всеобщего мира, для уничтожения эксплуатации одним чело­веком другого человека, для мира и благоденствия. Если И. Нуси-нов критикует Прометея Вяч. Иванова за его односторонность, то в еще большей степени И. Нусинов должен был бы критиковать и вообще всякую революцию.

Само собой разумеется, Вяч. Иванов является главой рус­ского символизма, а его язык насыщен такими приемами, которые в настоящее время уже ушли в прошлое. За символизм . и декадентство можно критиковать Вяч. Иванова сколько угодно. Но за то, что титанизм является отпадением от исконной целостности жизни и что он должен быть преодолен теми или другими, отнюдь не индивидуалистическими приемами, за это Вяч. Иванова критиковать никак невозможно. Можно только удивлять­ся, с какой мощью и глубиной он восстановил античный образ Прометея и как глубоко сумел разгадать Прометея как всемирно-исторический символ.

18. Советская поэзия. Советские поэты являются про­тивниками Прометея как индивидуалиста и сверхчеловека и понимают его неотделимо от всего народа, который и является подлинным создателем своей истории и своей цивилизации, то есть понимают его прежде всего коллективистически.

В немифологической форме трактуется Прометей уже не как единоличный индивидуалист, но в конце концов как целый вос­ставший народ именно в советской поэзии.

В стихотворении «Баллада прощания» (1938) грузинский поэт А. Гомиашвили, рассказывая о герое гражданской войны комиссаре Серго Бутырине, отождествляет его с легендарным героем грузинских сказаний Амирани. который, как мы уже видели, является дублетом греческого Прометея.

Опять апрель, и снег вершин Колеблется в тумане, И горы в линиях долин Горят в рассветной рани — Там день и ночь летит один Сраженный Амирани. Туман над каждою горой, Закрыт хребет Кавказский, Где ты, охотник и герой, Мудрец из старой сказки? Зовет Серго дружины в бой, И кони рвутся в пляске.

246

В другом своем стихотворении, «Приход Амирани», тот же грузинский поэт пишет:

Ты видал ли Казбек В облаках снежно-утренней пены? Окружен ледниками, Купелями девственных вьюг, Весь он в солнце одет: Пламенеют скалистые стены, Пламенеет в лучах Амирани бестрепетный дух.

Этот Амирани — Прометей трактуется у поэта как освобожден­ная сила для социалистических преобразований, и поэтому

Нынче — доблестный муж — Он похищен у дебрей Кавказа, .Нынче волей народной Свобода ему вручена...

Очень важны и следующие строки:

—Разорвали мы цепь, Амирани навек расковали.

—Где ж теперь Амирани?

—Он всюду, он в каждом из нас.

Если в неоконченной поэме знаменитого украинского поэта Ив. Франко «Лесная идиллия» говорится, что слово — это огонь и что правдива искра Прометея, которая является «чудотворной феей», то в поэмах украинских поэтов П. Тычины «Ходит Фауст» (1935) и А. Малышко «Прометей» (1947) Прометей прямо отож­дествляется с движением народных масс. Везде в этих произведе­ниях, в сущности говоря, содержится критика сверхчеловека-индивидуалиста, и Прометей здесь является символом целого на­рода, который отстаивает свою независимость и свободу. Так же трактуется Прометей в произведениях советских украинских по­этов В. Сосюры и М. Руденко. В лирической миниатюре, входя­щей в сборник В. Сосюры «Щоб сади шумши» (1947), говорится, что у советского народа — «молодая душа Прометея», которая помогает ему выстоять в бурях и сражениях. В стихотворении М. Руденко «России» Прометей понимается как русский народ, «поборник свободы», вознесший над миром факел воли и борьбы. Белорусский поэт Якуб Колас в стихотворении «Раскованный Прометей» понимает Прометея как символ социалистических преобразований, и в частности как электричество, то есть как электрификацию Советской страны, как символ героизма строи­телей социалистического общества. В этом безусловная новизна советского понимания Прометея.

247

В своем стихотворении «Пламя Прометея» (1945) грузинский поэт Ражден Гветадзе говорит об И. В. Сталине, что он «дал народам пламя Прометея». Далее, Г. И..Серебрякова в своей трилогии «Прометей» изображает жизнь Маркса, исходя именно из прометеезского понимания великого социально-исторического дела, осуществленного Марксом. Украинский поэт Иван Драч в стихотворении «Прометеева баллада» (1962) как бы подводит итог всей мировой значимости Прометея как символа в смысле истол­кования этого символа в связи с передовыми и революционными движениями разных эпох.

Заметим, что черты отнюдь не революционного, но чисто художественного образа Прометея встречаются в советской по­эзии, хотя, правда, имеют они здесь вполне третьестепенное значение. О. Э. Мандельштам еще в 1937 году* написал одно стихотворение, в котором Прометей рисуется именно в этом виде (оно было напечатано значительно позже). Здесь говорится о том, что хотя сам миф о Прометее и умер, тем не менее в настоящее время достаточно высокое искусство может нам вернуть этот миф и сделать понятным.

Где связанный и пригвожденный стон?

Где Прометей — скалы подспорье и пособье?

А коршун где и желтоглазый тон

Его когтей, летящих исподлобья?

Тому не быть — трагедий не вернуть, ~^

Но эти наступающие губы,

Но эти губы вводят прямо в суть

Эсхила — грузчика, Софокла — лесоруба.

Он — эхо и привет, он — веха, нет — лемех...

Воздушно-каменный театр времен растущих.

Встал на ноги, и все хотят увидеть всех,

Рожденных, гибельных и смерти не имущих.

Для того чтобы понять эти стихи, необходимо учитывать, что под «наступающими губами» О. Э. Мандельштам, по-видимому, понимает здесь губы актера или декламатора, то есть, попросту говоря, современное искусство, воспроизводящее антич­ную трагедию Прометея и, вероятно, прежде всего трагедию Эс­хила.

19. Заключение о Прометее. Анализ мировой истории Проме­тея как символа убедительнейшим образом доказывает всю не­обходимость социально-исторического рассмотрения символики. Уже на этом только одном, правда, всемирно-историческом символе можно проследить, как этот символ менялся от одного ав­тора к другому, от одного десятилетия к другому десятилетию, от одного столетия к другому столетию и, наконец, от одной об­щественно-исторической формации к другой. В той общественно-

* О. Мандельштам, Стихотворения, Л., 1973, стр. 189—190.

248

исторической формации, которая обычно носит название перво­бытно-общинной, или общинно-родовой, уже заметно постепен­ное превращение Прометея как огненного фетиша в Прометея как защитника и представителя матриархата, где он дается в виде титана или сына титана; а титаны в античной мифологии были непосредственным потомством земли. Уже здесь он как сын земли борется с Зевсом как представителем целенаправленной, а не сти­хийной воли и мирового ума, подчиняющего все своим устойчи­вым закономерностям.

В рабовладельческой формации Прометей проделал путь от символа передовой, земной и чисто человеческой цивилизации к разложению этой последней в конце античности и к фигуре оратора с оттенками комизма, сатиры и мелкоты (наравне, правда, со всеми другими уже исчезнувшими богами и демонами).

В эпоху феодализма и в средние века символ Прометея расценивался и положительно и отрицательно. Это был либо предшественник христианского учения о боге-творце (Тертул-лиан), либо эвгемерически рассматриваемый образ (Лактанций), а Эвгемер, как мы видели выше, в порядке логической ошибки petitio principii или даже попросту idem per idemy рассматривал каждого бога как обожествленную человеческую личность, в том или другом смысле крупную, замечательную и исторически зна­менательную. Отрицательно же Прометей, как и все языческие боги и демоны, трактовался в виде бесовской силы.

С наступлением буржуазно-капиталистической формации Прометей был кардинальным образом секуляризирован. Он тут безусловно очеловечился, вошел в мир человеческих мыслей, страс­тей и чувств, превращаясь в символ то одной, то другой способ­ности человеческого духа, впрочем, почти всегда с некоторым сохранением своего цивилизаторского значения. Революционно мыслящие поэты продолжали трактовать его как сверхчеловека, богоборца и освободителя людей. Консерваторы видели в нем опять-таки предшественника Христа либо представителя чисто умственной и даже рассудочной культуры. Вместе с внутренним разложением данной формации Прометей не раз трактовался и как враг людей, не понимающий того, что на самом деле нужно людям, не понявший их бессилия и ничтожества, причем дело доходило даже до карикатурного и сатирического изображения этого про­славленного богоборца и освободителя людей.

Наконец, с наступлением социалистической формации ци­вилизаторское дело Прометея отождествлялось с общенародной революцией, и Прометей снова принимал свои титанические революционные функции.

Таким образом, уже на одном Прометее видна вся зависи­мость его смысловых функций от социально-исторических

249

формаций, часто придававших ему совершенно неузнавае­мый вид.

Насколько тема Прометея не замолкает в литературе до самых последних десятилетий, свидетельствуют хотя бы два зна­чительных произведения современных крупных зарубежных писа­телей, одного — греческого, другого — испанского*.

Мы не будем приводить других примеров, чтобы не перегру­жать нашей настоящей работы. Таковы шекспировские образы, и прежде всего образы Макбета и Гамлета. Таковы образы Дон Кихота Сервантеса, Фауста и Мефистофеля у Гёте, Чайльд-Гарольда и Дон Жуана у Байрона. Таковы грандиозные символы вагнеровских музыкальных драм или романов Достоевского. Все такие образы уже с самого начала не мыслились только в виде литературных образов, но были нагружены огромной символи­ческой значимостью, которая с течением прследующих времен при­обретала в глазах культурного человечества все более и более гран­диозное символическое значение. Ясно поэтому, что отбрасывание социально-иеторической значимости символа может доводить его до полной непонятности и бессмыслицы. И даже когда теоретики не производят социально-исторического анализа изучаемых ими символов, бессознательно они все же им пользуются, так как иначе не только символ, но и всякий художественный образ пре­вратился бы в пустую игру хорошо если логических, а то и прямо обывательских категорий.

20. Прометеи в других искусствах. Мы не исчерпали всех известных нам Прометеев в литературе, потому что большей частью это малоинтересные и довольно шаблонные образы. Скорее, имеет некоторый смысл указать на Прометеев в других искусствах, хотя бы не давая их характеристики.

В скульптуре были Прометеи Ж. Прадье (1827), П. Бурэ (1844) и Г. Маркса (1948).

В живописи Прометея изображали Тициан (1549—50), Рубенс (1613—14), Корнелиус (1825), Моро (1826—98), Бёклин (1882), Ричмонд (1842—1921), Грейнер (1909).

В музыке Прометею посвятили свои оратории Г. Гофман, Ф. Вольфарт (1955); оперы, посвященные Прометею, были напи­саны Г. Хр. Вагенсейлем (1762), И. А. Фишером (1776) и Г. Форэ (1900). Свой балет посвятил Прометею Бетховен (1801). Что касается симфоний, посвященных Прометею, то из них извест­ны симфонии Ф. Листа (1855), И. Селмера (1844—1910),

* Драматическая трилогия в стихах «Прометей» принадлежит Казанд-закису: Nicoy Kazantzake, Theatro, I, Athena, 1955, p. 7—265. Другой писатель —Ramon Perez de Aula, Obras selectas, Barcelona, 1957 (повесть в прозе со стихотворными прологами к каждой из пяти частей «Prometeo» находится на стр. 247—290).

250

А. Н. Скрябина (1913) и трилогия современного композитора Ж.-Л. Мартине.

Из музыкальных Прометеев нам хотелось бы остановиться на «Прометее» А. Н. Скрябина, написанном в 1913 году.

В настоящее время можно установить, что образ Прометея даже и без этой симфонической поэмы «Прометей» является центральным почти для всего музыкального творчества Скрябина. Сначала мы приведем высказывание самого Скрябина, и притом более общего характера, чтобы читателям стали ясными та воля, та свобода и то человеческое самоутверждение, которыми отли­чается все музыкальное творчество Скрябина. А затем мы попробу­ем дать небольшой анализ скрябинского «Прометея» как тоже од­ного из последних досоциалистических Прометеев.

Около 1900 года Скрябин писал:

«Не по своему желанию пришел я в этот мир. Ну, так что же?

В нежной юности, полный обмана, надежд и желаний, любо­вался его лучезарной прелестью и от небес ждал откровения; но откровения не было.

Ну, так что же?

Искал вечной истины у людей, но увы! Они знают ее меньше меня.

Ну, так что же?

Искал вечной красоты и не нашел. Чувства увядали, как цветы, едва распустившись. Лучезарный день сменяла холодная дождли­вая ночь.

Искал утешения в новой весне, в новых цветах, но не нашел; то были лишь старания что-то заменить, вернуть утраченное, вспомнить пережитое. В жизни каждого человека весна бывает лишь раз. А как люди спешат отделаться от этого чарующего обмана, от этих дивных грез! Наконец, искал утешения в воспоми­наниях, но к ним привык, то есть утратил их. Ну, так что же?

Кто бы то ни был ты, который наглумился надо мною, который ввергнул меня в темницу, восхитил, чтобы разочаровать, дал, чтобы взять, обласкал, чтобы замучить,— я прощаю тебя и не ропщу на тебя. Я все-таки жив, все-таки люблю жизнь, люблю людей, люблю еще больше за то, что и они чрез тебя страдают (поплатились).

Я иду возвестить им мою победу над тобой и над собой, иду сказать, чтобы они на тебя не надеялись и ничего не ожидали от жизни, кроме того, что сами могут себе создать. Благодарю тебя за все ужасы твоих испытаний, ты дал мне познать мою бесконечную силу, мое безграничное могущество, мою непобеди­мость, ты подарил, мне торжество.

251

Иду сказать им, что они сильны и могучи, что горевать не о чем, что утраты нет. Чтобы они не боялись отчаяния, которое одно может породить настоящее торжество. Силен и могуч тот, кто испытал отчаяние и победил его»*.

Эти слова Скрябина действительно могут рассматриваться как музыкальная программа того Прометея, которому он отдавался очень часто в своих композициях и именем которого назвал свою симфоническую поэму 1913 года «Прометей. Поэма огня».

Что касается подлинно огненной стихии огня, достигающей к тому же космической трактовки, то об этом можно очень много говорить, так как материалы Скрябина в этом отношении буквально превосходят всякие индивидуальные возможности музыковеда, литературоведа и критика. Но нам сейчас хотелось бы обратить внимание на ту сторону скрябинского «Прометея», которая действительно дает этот древний образ в максимально обобщенной форме и вместе с «Прометеем» Вяч. Иванова является одним из самых последних образов досоциалистической интерпре­тации античного мифа 6 Прометее.

Именно изображение стихии космического огня, как это установлено музыковедами, дается при помощи максимально раци­ональной и даже какой-то мелочной системы соотношения отдель­ных музыкальных тем. Скрябин хотел лишить своего Прометея традиционной изоляции и индивидуалистически рациональной сис­тематики. Он его объединил с полнотой космического единства. Однако он нисколько не забыл, что Прометей во все время был апостолом индивидуализма и рационализма. И поэтому изображен­ная в его поэме стихия огненного космоса вся насквозь пронизана до последней степени рассудочной систематикой и торжеством разума. Прометей теперь уже не изолирован от мирового целого. Однако, слившись с ним в одно нераздельное единство, он все-таки сохранил свой рационализм, и этой счетностью оказалась означена у него и вся стихия мирового огня. Это обстоятельство очень важно с точки зрения социально-исторической. Будучи последним обобщением всех буржуазно-революционных Прометеев, этот до­социалистический и предсоциалистический Прометей Скрябина совместил в себе все черты рационального индивидуализма, не­смотря ни на какие космические обобщения. Вот что пишет по этому поводу один музыковед: «Такова особенность фактуры «Прометея»; каждая песчинка, входящая в его состав, является частью основных тем, то есть основного ядра. Отрезки тем в раз­личных видоизменениях окружают темы, которые в свою очередь постоянно совмещаются, переплетаются и чередуются. Такая структура, конечно, построена на большом предварительном расче-

* «Русские Пропилеи», т. 6, под ред. М. О. Гершензона, М., 1919, стр. 121 — 122.

252

те. Однако тщательная огромная конструктивная работа компози­тора остается незаметной для слушателя, и это свидетельствует о гениальности самой музыки. Строгий и мелочный расчет по­крывается огромной художественной интуицией. Мало сказать покрывается,— они сосуществуют, взаимно проникая. Все прове­дено через фильтр разума, логики. Но только детальное изучение музыки обнаруживает эту конструктивную умственную работу. Единый принцип — «принцип Единства» — торжествует здесь всюду. Гармония и мелодия составляют единство. Мелодия да­ется как развернутая гармония. «Тема Прометея», «тема движе­ния», «тема томления» (с повторением полутона) являются раз­вернутым изложением «прометеевского шестизвучия». «Тема разума», «тема воли», «тема томления» (с хроматическим ходом), «тема самоутверждения» построены на чередовании двух «проме­теевских шестизвучий», играющих роль тоники и доминанты. Взлеты, глиссандо, гаммообразные ходы вверх и вниз не отсту­пают от последовательного изложения звуков «прометеевского шестизвучия». Колокола, скачки квартовых созвучий соблюдают единый принцип квартового построения. Таким образом, единый принцип гармонического строения, единая фактура музыкального произведения, то есть использование почти исключительно мате­риала основных тем, единый план трансформации тем — вот что представляет собой скрябинский Прометей»*.

У нас здесь нет никакой возможности входить в анализ отдельных музыкальных тем скрябинского «Прометея», их после­довательности, их развития и взаимоналожения. Желающие могут обратиться хотя бы к статье, которую мы сейчас цитировали. Но интереснее всего то, что это самое экстатическое, самое иррацио­нальное и самое «огненное» произведение все насквозь пронизано максимально рациональной и чисто арифметической расчетливос­тью. Поскольку Прометеи Вяч. Иванова и А. Н. Скрябина являют­ся самыми зрелыми и самыми обобщенными образами европей­ских Прометеев, подобное совмещение в них экстатизма и интел­лектуализма достаточно рисует и их художественный стиль, и их социально-историческую значимость. Однажды автор этой книги уже выразил свое отношение и к художественному стилю «Про­метея» Скрябина и к его социально-исторической значимости, на­звав его не «поэмой огня» (как это было угодно самому А. Н. Скря­бину), но, скорее, «поэмой электричества».

Тем самым вырисовывается и подлинное социально-истори­ческое значение скрябинского «Прометея». Такое произведение было возможно в эпоху крайнего развития всяческого субъекти­визма и индивидуализма, которое к тому же отличается и край-

* Н. Вольтер, Символика «Прометея».— «А. Н. Скрябин, 1915— 1940. Сборник к 25-летию со дня смерти», М.— Л., 1940, стр. 143—144.

253

ней степенью рациональной организованности, превращающей все живое в мировой механизм тотальной политической и экономи­ческой системы. Это одно из крайних проявлений самого зрелого империализма.

В заключение всего анализа скрябинского «Прометея» нам хотелось бы указать еще на одну глубочайшую особенность этого произведения, которая где-то в случайных разговорах была формулирована самим же композитором, но которую, по-видимо­му, он не мог додумать до конца. Дело в том, что «Прометей» Скрябина есть картина восстания, и притом величайшего среди все­го того, что мы находим в досоциалистической истории искусства. Но восстание против кого? Античный Прометей восставал против Зевса. А здесь против кого восстает Прометей? Очевидно, против того абсолютного духа, который выше всего человеческого и даже мирового, против той абсолютной личности, которая и создает, и направляет, и спасает мир и человека только своей любовью. Другими словами, Прометей — это Сатана. Но такое понимание Прометея едва ли было продумано Скрябиным до кон­ца. Поскольку, однако, подобное высказывание мы все-таки находим в материалах по Скрябину, ясно, что этот композитор и философ действительно доводил идею Прометея до ее логического конца не в пример тем концепциям Прометея, которые были до Скрябина, то есть концепциям главенства науки, искусства, чело­веческого прогресса и даже революции.

Ближайший друг Скрябина Л. Л. Сабанеев в своей книге о Скрябине писал: «Не могу не указать и не подчеркнуть, что в настоящем труде, при изложении философской позиции Скрябина, я держался строго объективной точки зрения, излагая доктрину Скрябина его же терминами...»*. Сабанеев, характеризуя филосо­фию, заложенную в «Прометее» Скрябина, пишет: «Прометей» — это символ активной энергии Вселенной, первоначальный твор­ческий принцип, который своею силою создает Мир. Это — то же, что Сатана, Люцифер, это Огонь, Борьба, Мысль, Сила, Свет. Первоначальная его манифестация есть томление, жажда жизни, рождающаяся в Духе; в этом томлении обнаруживается поляр­ность Духа и Материи, творческий порыв рождает сопротивление, которое кристаллизуется в материальность и эволюционирует во все многообразие мировых форм, в их неподвижность и инерт­ность. Это — прогресс материализации. Когда материализация достигнута, то этот же активный творческий принцип, который составляет как бы «дрожжи Вселенной», проявляется в том, что он вступает в борьбу с этой неподвижностью созданной им же мате­рии и, разрушая ее, возвращается в первоначальное состояние.

*Л. Л. Сабанеев., Скрябин, М., 1923, стр. VII—VIII.

254

Это — обратный процесс дематериализации. Эта схема музыкаль­но воплощена в «Прометее»*.

В этом замечательном рассуждении несомненно содержится некоторая двойственность. С одной стороны, Скрябин здесь про­водит свою старую идею абсолютизации человеческого «я». «Я хо­чу», «Я создаю мир» и прочие подобные выражения всякий знаток и просто даже любитель Скрябина в изобилии может найти в указанном выше издании («Русские Пропилеи», № 6). Все это человеческое самообожествление в концепции Сатаны, очевидно, доведено здесь до последнего предела. Это есть восстание и бунт против всяких надмирных богов, претендующих на все­ленскую власть; и такого бунта мы действительно не находим ни в одном из доскрябинских Прометеев. С другой стороны, однако, Скрябин думал, что в своем Прометее он изображает борьбу личного человеческого «я» с порожденной им же самим неподвижной и косной материей. Тут абсолютизация человече­ского «я» вполне остается; но это «я» бунтует уже не против бо­гов, а против неподвижной и косной материи. И тут, по-видимому, не заходит речи о сатанизме.

Так или иначе, но все окончательные выводы в отношении абсолютизации человеческого «я» в скрябинском Прометее, несо­мненно, достигнуты, хотя сам композитор в своих логических рас­суждениях был в этом отношении не вполне последователен. 21. Общественно-политическая символика. Наконец, необ­ходимо специально коснуться и общественно-политической симво­лики, хотя из предыдущего она уже и так достаточно для нас ясна. Нам хотелось бы поговорить об общественно-политическом символе, как он господствует в нашей литературе, поскольку советская литература является литературой глубоко идейной и революционной. Мы ограничимся материалом только советской по­эзии, который сравнительно легко обозрим и в котором символика получает свою доказательность с применением уже простейших методов символики.

Напомним прежде всего, что советская поэзия отнюдь не всегда и отнюдь не буквально заполнена только одним содержа­нием. Чистая художественность тоже является большой воспита­тельной силой, она тоже весьма часто бывает нам и нужной, и полезной, и ею пользуются иной раз даже наши лучшие писатели. Если эта чистая художественность не отвлекает от борьбы и пе­реустройства жизни, а, наоборот, утешает нас и облегчает наш труд, если ее условность и ограниченность сами собой становятся ясными при анализе общественно-политического мировоззрения данного периода, данного писателя или данного его произведения, то она и желательна и даже необходима; она в этих условиях *Л. Л. Сабанеев, Скрябин, стр. 21.

255

обнаруживает все свои лучшие стороны даже "и без применения специального агитационно-пропагандистского аппарата.