Глава 2. От знака к символу. Продолжение

связи с этой контекстуальной значимостью варьируется значение также и означаемого и акта обозначения.

Тут, следовательно, главное внимание нужно обращать на кон­текст, который может быть и очень бедным и очень богатым, очень разнообразным, противоречивым и в количественном отно­шении даже бесконечным. Даже если мы возьмем знак в его пол­ной изоляции от его контекста, то есть от всякого окружения, то и в этом случае знак, если мы все же продолжаем его трактовать как знак, тоже будет иметь свое значение. Но тогда, ввиду исключе­ния всякого контекста, необходимо будет сравнивать знак с ним же самим, то есть он сам явится для нас не только знаком, но и тем, что обозначено. Если мы выставим такой, не подлежащий никакому сомнению тезис, что «знак есть именно знак», то в дан­ном случае мы неопределенную и непонятную для нас природу знака сопоставили с ней же самой, то есть отождествили знак с ним же самим. И это вовсе не пустословие. Когда говорится: «Война есть война», то это неопределенное слово «война» хотят разъяснить при помощи указания на необходимость, например, сражений, необходимость всякого рода лишений и страданий для населения и т. д. и т. д. Во всяком случае, такого рода тезис вовсе не есть пустословие, а является только попыткой уяснить, что же такое в самом деле война. Поэтому и наша следующая аксиома тоже отнюдь не является в логическом отношении каким-нибудь пустословием, но тоже указывает на неопределенное, правда, в данном случае примитивное, но уж во всяком случае несомненное значение знака как такового.

Аксиома значения единичного знака VIII (XXIV). Всякий знак есть именно знак, а не что-нибудь другое, то есть имеет зна­чение именно знака, а не чего-нибудь иного; и поскольку он в данном случае сравнивается с самим собою, он обязательно есть нечто, отличное от самого себя. Фактически, конечно, всякий языковой знак указывает на нечто иное, чем он сам. Однако чтобы продумать этот вопрос до его логического конца, при­ходится сказать, что даже если нет ничего иного, кроме данного знака, и не имеется в виду какого-нибудь внешнего для него кон­текста, то даже и в таком случае наличие контекста оказывается несомненным, поскольку таковым контекстом окажется для себя самого сам же знак. Можно поэтому и вообще сказать, додумы­вая эту проблему до ее логического конца, что всякий знак, пока­мест он остается для нас знаком, обязательно имеет значение, если даже нет ничего другого, кроме него, с чем мы могли бы его сравнивать.

Между прочим, здесь возникает та проблема, которую обыч­но не считают проблемой, потому что употребляют слово «смысл» хотя и в правильном, но в обывательском и вполне некритическом

101

виде. Все в языкознании, и литературоведении, и в эстетике употребляют слово «смысл», но никто не ставит перед собой проблему смысла, поскольку самое понятие смысла считается общепонятным и не требующим никакого анализа. В настоящем пункте нашего исследования мы должны и поставить проблему смысла и решить ее, поскольку предыдущее исследование предо­ставляет нам для этого все необходимые данные.

Пусть мы имеем какую-нибудь фигуру, например геометри­ческий круг. И пусть мы при помощи карандаша отмечаем все те точки, которые находятся в пределах нашего круга. Количество этих точек бесконечно, так что фактически мы, собственно говоря, никогда и не сможем отметить все эти точки. Для этого понадобил­ся бы не какой-нибудь промежуток времени, но все время цели­ком, без начала и без конца, то есть целая вечность. Однако теоретически вовсе не так трудно представить себе, что мы действи­тельно прошли всю бесконечность точек, содержащихся внутри круга. Мы исчерпали весь круг, и больше идти некуда, поскольку круг у нас начерчен на какой-то плоскости, а никакого начала или конца этой плоскости не видно. Что нам остается дальше делать в поисках новых точек и в поисках нового предмета, на котором мы могли бы остановиться? Если мы действительно, двигаясь внутри круга, на самом деле просмотрели и прошли его целиком, а мысль наша не остается на месте и движется дальше, причем двигаться дальше некуда (у нас ведь при таком положении дела и нет ничего, кроме данного круга), то остается единственный выход — это зафиксировать весь пройденный нами круг, но уже как целое, как неделимое на отдельные точки, как нечто выходя­щее за пределы пройденного нами круга, хотя, как мы сказали, идти дальше в наших условиях вообще некуда. Остается только вернуться к самому этому кругу, внутри которого мы до сих пор двигались, и всей бесконечности точек, которые мы уже охватили, но к такому кругу, который дан уже как нечто целое и как нечто иное, совсем не похожее на отдельные точки, которые внутри него были рассыпаны в виде целой бесконечности.

Другими словами, мы в данном случае должны сказать: фи­гура, внутри которой мы двигались, есть круг или «круг есть именно круг, а не что-нибудь иное». Ясно, что покамест мы двига­лись внутри круга, мы еще не знали того, что движемся внутри именно круга. А когда мы охватили весь круг, то получили его уже как нечто целое, и притом отличное от того бесконечного фона, на котором он начерчен, или, рассуждая логически, мы должны сказать: мы теперь поняли круг как некоторого рода смысловую конструкцию. Круг получил для нас значение именно круга, а не чего-нибудь другого. Раньше, когда мы двигались внутри круга, этого вопроса у нас и не возникало, но когда мы

102

охватили весь круг, то есть охватили всю бесконечность состав-ляющих его точек, то круг стал для нас именно кругом и стал кру-гом впервые именно здесь.

Точнее же будет сказать, что именно здесь, после исчерпа­ния всех бесконечных внутренних возможностей круга, мы узнали смысл самого круга, то есть, другими словами, в точнейшем логическом смысле слова мы должны сказать, что смысл данной вещи возникает только тогда, когда мы ее сравнили с ней же самой или когда мы эту вещь отождествили с ней же самой. И когда мы говорим: «Крут есть именно круг», то это не означает какой-нибудь пустой болтовни. Это означает, что круг как непонятную и только смутно данную фигуру мы поняли именно так, как она по­нимается в геометрии. Ведь когда во время войны говорят: «Война есть война», то это ведь тоже не является пустой болтовней. Это является вполне определенным указанием на то, что войну как нечто смутное, неопределенное и слишком общее мы начинаем понимать как нечто вполне определенное, как нечто дающее одним людям какие-нибудь права, а другим людям какие-нибудь обязан­ности и вообще как несущее с собой определенного рода направ­ленность жизни и личной, и общественной, и политической, и исторической. Все это стало возможно только потому, что мы некое А отождествили с ним же самим.

Правда, это же самое значит также и то, что некое А мы в то же самое время и отличили от него же самого. Но только в первом случае, когда это А было подлежащим, оно было неясно. А во втором случае, когда мы его взяли как некое целое, создаю­щее определенного рода свои особенности и вытекающие из этого факты, оно стало именно сказуемым, и само это суждение «А есть А», возможное только совместно с суждением «А не есть А», и явилось для нас принципом осмысления этого А*. Смысл вещи есть, таким образом, сама же вещь, но только взятая в тождестве сама с собой, а поскольку отождествлять можно только то, что различно, то смысл вещи есть сама же вещь, но взятая в то же са­мое время и в различии с самой собой. Ясно, что смысл вещи, формулированный таким образом, впервые делает возможным так­же и сопоставление всякой данной вещи со всякой другой, то есть наделение ее специфическими (но, возможно, также и неспеци­фическими) свойствами и качествами.

Поэтому, когда мы в нашей последней аксиоме постулирова­ли отождествление знака с ним же самим, а это возможно было сделать только при различении знака с ним же самим, это и зна-

* О сущности диалектического перехода и об условиях возможности диалектического перехода от одной категории к другой автор настоящей работы трактует в статье «Логика диалектическая» в «Философской энциклопедии», т. Ill, M., 1964, стр. 219—220.

103

чило, что всякий знак есть некоторого рода смысл, или смысло­вая конструкция, система не каких бы то ни было отношений, но именно смысловых (и, в частности, отражательных).

Аксиома значения вообще IX (XXV). Всякий знак в любом случае имеет значение, понимать ли под контекстом нечто вне-знаковое или понимать ли под контекстом знака самый знак, взя­тый сам по себе.

15. Символ. Мы установили, что всякий знак что-нибудь зна­чит и что-нибудь обозначает, самого ли себя или нечто другое. Каждый знак поэтому имеет одно или несколько или даже большее количество значений. В заключение этой главы нам хотелось бы указать на тот интересный случай, когда знак имеет бесконечное число значений. На первый взгляд такой «бесконечный знак» как будто бы является чем-то нев'озможным, нелепым или бессмыслен­ным. Но не нужно останавливаться только на первом взгляде. Ведь не требует же доказательства тот факт, что контекстов для любого текста может существовать сколько угодно. Когда в наших словарях или грамматиках перечисляются значения того или дру­гого слова или грамматического термина, то всегда можно при­думать такой контекст, который ведет нас дальше и шире указан­ной группы значений, как бы она ни была велика. Поэтому разве может что-нибудь помешать нам мыслить знак как принцип бес­конечного количества значений. Автор настоящего очерка зани­мался-, например, семантикой такой грамматической категории, как падеж*. Нам пришлось прийти к выводу, что обычное пере­числение значений того или другого падежа, которое мы находим в русских или иностранных грамматиках, несравнимо с тем фак­тическим разнообразием этой падежной семантики, которое мы фактически находим в естественных языках. Перечислить все значения даже какого-нибудь одного падежа нет никакой возмож­ности, как бы далеко мы ни шли по пути этого перечисления. Мы могли прийти только к одному выводу, а именно, что значе­ний, например, родительного падежа данного слова столько же, сколько всех тех контекстов, в которых данное слово употреб­ляется, то есть практически это бесконечность. Вполне понятно, что составители словарей и грамматик, а также строго научные исследователи падежной категории волей-неволей должны ограни­чиваться констатацией только определенного количества как зна­чений данного падежа, так и падежей вообще. Однако достаточно наметить хотя бы основные вехи семантики данного падежа, чтобы тут же констатировать возможность возникновения еще новых и новых семантических оттенков между установленными ос нов-

* А. Ф. Лосев, Введение в общую теорию языковых моделей, стр. 229—246.

104

ными вехами. Поэтому нет ничего странного или нелепого в на­шем утверждении, что всякий падеж имеет бесконечное количе­ство значений и что даже само количество падежей в окончатель­ной форме неперечислимо.

Становление и текучесть внутри семантики отдельного паде­жа, а также между падежами вообще настолько неперечислимы и для терминологии неуловимы (зато они весьма отчетливо уло­вимы для непосредственного «чувства языка»), что мы будем пра­вы воспользоваться для этой непрерывной семантической текучес­ти каким-нибудь специальным термином. Нам представляется под­ходящим для этого термин «символ». Опять-таки здесь необхо­димо отвлечься от разнообразного значения этого термина, кото­рое в истории науки настолько велико, что даже едва ли пере­числимо. В таких случаях приходится каждому автору исполь­зовать свой собственный лингвистический вкус и свое собствен­ное «чувство языка» и терминологии. Ведь иначе нельзя будет употреблять даже и такие термины, как «смысл», «значение», «контекст» и даже самый термин «знак». Мы исходим здесь только из того общепонятного факта, что количество значений любого языкового знака невозможно перечислить ни в каком виде и что эту неперечислимость, вполне фактическую и вполне необхо­димую, нужно как-нибудь обозначить; если наш термин «символ» не подходит, мы не станем возражать против другого, более подхо­дящего термина. В настоящем же пункте нашего исследования по разным причинам, рассуждения о которых завели бы нас далеко в сторону, мы считаем единственным исходом употребле­ние этого термину «символ», откуда возникает и соответствую­щая аксиома.

Аксиома символа X (XXVI). Всякий знак может иметь бес­конечное количество значений, то есть быть символом. Неко­торого рода пояснение этой аксиомы с приведением литератур­ных примеров будет дано ниже.

16. Заключение. В заключение мы должны сказать, что ука­занными аксиомами общей и специальной информации исследо­вание аксиоматики знаковой теории языка отнюдь не исчерпы­вается. Мы начинали с указания на существование самого факта знака. Мы специально изучили смысл этого факта, заключаю­щийся в отражении той или иной действительности. Мы указали на соотношение в знаке, существующее между фактом и носи­телем знака и самим знаком. Наконец, мы перешли к вопросу о соотношении знака с окружающим его знаковым или внезнаковым фоном. Этим самым мы не столько исчерпали учение о знаковой природе языка, сколько подвели под него необходимый логиче­ский фундамент, да и то ограниченный самыми общими кате­гориями. Остается изучение еще огромной и для нас как раз самой

105

важной области знаковой теории, а именно области чисто функцио­нальной, а не просто структурной, куда, между прочим, относит­ся и вопрос о специфике языкового знака, о стихийности воз­никновения и развития языка, об его коммуникативной функции и, в частности, о функции конструктивно-технической, то есть о той функции языкового знака, когда он, сначала обозначивший дейст­вительность только в пассивном виде, переходит в активное на­ступление и начинает переделывать самую действительность. Однако все эти функциональные стороны языковой знаковости рассматриваются нами в другом исследовании.

17. Знак и символ. Мы прошли долгий путь от знака к сим­волу. Однако к понятию символа мы пока только еще подошли и не вскрыли его больше, чем было сказано у нас в первой главе о девяти необходимых категориях, без которых невозможно построить понятие символа. Поскольку термин «знак» в настоящее время является сильным конкурентом термина «символ», необ­ходимо яснейшим образом представлять себе весь пройденный нами путь от знака к символу. Одним из главнейших выводов на­шего предыдущего исследования является не только то, что символ есть разновидность знака, но также и то, что и знак в некотором отношении тоже является символом. Символ есть развернутый знак, но знак тоже является неразвернутым символом, его заро­дышем. Чтобы отношение между знаком и символом стало для нас окончательно ясным, мы должны сделать несколько допол­нительных пояснений к тем двадцати шести аксиомам, которые мы признали необходимыми для раскрытия понятия знака.

Прежде всего мы должны выставить такое общее положе­ние: поскольку символ есть не что иное, как развернутый знак, то естественно, что все указанные у нас выше аксиомы знака явля­ются также и аксиомами символа. Однако в этих аксиомах знака, ввиду того, что знак есть символ еще только в зачаточной форме, необходимо здесь еще кое-что подчеркнуть, кое-что выдвинуть на первый план и кое-что дополнить, чтобы у нас в конце концов воз­ник анализ именно символа, а не просто знака.

Некоторую сводку основных категорий, участвующих в по­нятии символа, мы сделали не только в конце первой главы, но и в обзоре негативных теорий знака (выше, стр 52—65). Правда, эти категории не имели намеренно систематического значения, а были получены при обзоре негативных теорий знака, поскольку не­достаточность или неверность той или иной теории знака только и можно было обнаружить путем приведения соответствующих по­ложительных тезисов. Их невольная бессистемность, как мы на­деемся, восполнена в дальнейшем нашей подробно развитой ак­сиоматикой знака. Остается, повторяем, только подчеркнуть и уточнить некоторые из моментов понятия знака или символа,

106

полученные в результате как негативных теорий, так и нашей собственной позитивной теории знака и символа.

В первую очередь необходимо обратить внимание на понятие модели. Модели ведь имеются везде и во всем. То, что вода является самой собой, а именно водой, это ведь есть не что иное, как та или иная крпия той основной модели, которая за­фиксирована в химической формуле воды. И, собственно говоря, символ в первую очередь и является именно такого же рода простейшей копией такого же рода простейшей модели. Но для такого примитивного и элементарного понимания соотношения смысла вещи и самой вещи едва ли необходим термин «символ». В таких случаях не говорят о символах, а говорят или просто о «знаках», или о «признаках», или, как в химии, о химических фор­мулах.

Термин «символ» получает свое значение в связи с той или другой значительностью символизируемой им предметности. Ведь в конце концов и каждого героя любого реалистического или даже натуралистического романа тоже можно назвать симво­лом того, что им обозначается (его личный характер, его личная профессия, его поведение в семье или обществе, окружающая его общественность и политика, определенный для него момент исто­рического развития человеческого общества). Но в этих случаях не употребляется термин «символ», да и нет нужды его упо­треблять. Здесь ведь только зародышевое, зачаточное функциони­рование символа, в то время как под символом вещей, лиц и со­бытий понимается нечто гораздо более значительное. Герои «Мерт­вых душ» Гоголя настолько ничтожны, что их вовсе не стоит называть символами. И если мы скажем, что Плюшкин — это тип скупца, то такого рода выражения будет вполне достаточно, и ни о каком символе говорить здесь не стоит. Но вот Гоголь назвал свое произведение не как-нибудь иначе, но «Мертвые души». Это уже сразу превращает изображенные им типы ничтожных людей именно в символы. Собакевич не просто человек, который любит поесть, не просто обжора, но именно символ мертвой души. А ведь можно было бы изобразить человека, любящего поесть, не как мертвую душу, а как вполне живую душу, но только с некоторыми снижающими ее особенностями; и это вовсе не было бы символом, а, самое большее, только типом или натуралистической копией. Но у Гоголя Собакевич — это символ мертвой души. Плюшкин — это символ мертвой души. Манилов или Коробочка — тоже сим­волы мертвой души. И почему здесь нужно рассуждать именно так, об этом всякий мыслящий историк литературы расскажет нам очень подробно. Итак, всякий символ, как и всякий знак, есть мо­дель определенной предметности.

107

Далее, необходимо подчеркнуть еще и тот момент, что вся­кая модель чего бы то ни было есть не просто прообраз или идеально нарисованный предмет, необходимо подчеркнуть, что символ требует для себя не просто модели, но еще и порождаю­щей модели. Нельзя думать так, что модель изображенного героя в искусстве существует сама по себе, а изображенный герой суще­ствует тоже сам по себе. Тут не может быть никакого дуализма, если мы действительно заговорили о символе. Модель художест­венного произведения должна быть такова, чтобы она как бы раз­ливалась по всему художественному произведению, обнимала и об­вивала его в виде некоего идейно-художественного, то есть смысло­вого, потока. Да еще при этом модель художественного произ­ведения в произведениях достаточно высокой значимости должна неразличимо сливаться со всеми отдельными моментами этого произведения и с произведением, взятым в целом. И это доходит до того, что не только простолюдин, но даже и глубокий цени­тель искусства при созерцании художественного произведения любуется им настолько восторженно, что для него оказывается не важным и не нужным даже само различение идейного смысла художественного произведения и его внешней, только чувственной формы. И чтобы проанализировать такое произведение, необходим уже ученый-специалист, потому что только он может отличить в художественном произведении его идею от его внешней формы и его внутренний смысл от тех фигур и красок, которые здесь употребил художник. Итак, и знак и символ одинаково возможны только при условии их моделирующего функционирования. Но моделирующая структура символа гораздо значительнее, заметнее, гораздо больше бросается в глаза и гораздо больше сливается с чувственными и материальными приемами и материалами худож­ника. Поэтому хотя всякий знак обязательно есть порождающая модель (он говорит сам за себя; он требует от нас признания той вещи, которую он обозначает; он демонстрирует и манифестирует эту вещь для нас; и без обозначения вещи мы бы даже и не знали об ее существовании, не только что об ее свойствах), тем не менее в символе эта порождающая модель дается максимально интенсивно, она особенно глубоко заинтересовывает нас в отно­шении символизируемой предметности, она обладает особенно об­щим характером, она использует свою образность в подчеркнуто значительном смысле, она часто даже ее просто пропагандирует и острейшим образом за нее агитирует.

Другими словами, различие между знаком и символом опре­деляется степенью значимости обозначаемого и символизируемого предмета. Несомненно, существует знак просто сам по себе, ко­торый только теоретически предполагает наличие соответствующе­го символа, но который практически имеет вполне однозначное,

вполне одномерное и начальное значение, которое указывает толь­ко на факт существования чего бы то ни было другого, не входя ниЪ какую обрисовку этого другого и не вступая с ним ни в какие иные отношения, кроме самого акта обозначения. Однако несомненно и то, что знак может функционировать и более расширенно, более многопланово, неодномерно и неоднозначно. В этом всякий убе­дится, если возьмет в руки словарь любого языка и вычитает в нем разные значения данного слова, играющего здесь, очевидно, роль знака. Ведь таких значений данного слова-знака может быть очень много. Однако несомненно, наконец, и то, что таких единичных значений знак может иметь бесконечное количество, причем не то бесконечное количество, которое выводится из того, что под дан­ное слово подпадает бесконечное количество предметов. Сущность дела заключается здесь в том, что символ не просто обозначает бес­конечное количество индивидуальностей, но что он есть также и за­кон их возникновения. Тем самым мы приходим к проблеме сопоставления символа с другими художественными структурами, в которых везде тоже ведь идет речь об отношении общего и индивидуального.

Этим мы сейчас и займемся.

108