Глава 2. От знака к символу. Продолжение

не получалось ни платонического гипостазирования понятий, ни номиналистического их субъективизма, ни той предельной (а мы бы, скорее, сказали, беспредельной) формализации языка, с кото­рой многие современные формалисты вообще отождествляют всю теорию языка целиком*.

Наконец, из теорий, уже близко подходящих к положительно­му и реалистическому охвату изучаемой проблематики, некоторые наши исследователи придают большое значение теории значения как 13) информационного инварианта. На большую роль этой теории указывают у нас Л. О. Резников, И. С. Нарский и Н. Г. Ком-лев**. На первый взгляд здесь как будто бы дается настоящее решение вопроса о знаке, значении и обозначаемой предмет­ности. Информация — это извещение или сообщение, а инва­риант — это то, что остается постоянным среди текучих показа­ний и многообразных извещений, которые выражаются обозна­ченным предметом для внешнего восприятия. Правда, указанные исследователи обращают наше внимание на математический фор­мализм, свойственный современному пониманию информации, на частое равнодушие этой теории к семантике и на приложимость ее по преимуществу к максимально элементарным моментам в языке.

Но, несомненно, эта теория во многом уже перестает быть только негативной и представляет собой переход к положительно­му учению о нашем предмете.

В заключение необходимо сказать, что все указанные у нас негативные теории так или иначе, пусть косвенно и непоследова-

* Этот крайний и абсолютизированный формализм, породивший боль­шую литературу и в теории знаков, и в теории функций, и в теории структуры, подвергается у нас принципиальной критике: А. Ф. Лосев, О пределах применимости математических методов'в языкознании (О срав­нительной характеристике языкового и математического знака).— Сб. «Ленинизм и теоретические проблемы языкознания», М., 1970, стр. 184—-194; П. В. Палиевский, Мера научности.— «Знамя», 1966, № 4, стр. 229—236 (эта статья вошла в сборник того же автора «Пути реализ­ма. Литература и теория», М., 1974, стр. 57—71); Э. Г. Аветя н, Природа лингвистического знака, Ереван, 1968 (где формалистический абсолю­тизм снимается теорией эволюции самой категории знака, особенно стр. 89—217). В самое последнее время о вздорности абсолютного формализма в языкознании талантливо писал Р. А. Будагов (Р. А. Б у-дагов, О предмете языкознания.— «Известия Академии наук СССР», серия литературы и языка, т. XXXI, вып. 5, М., 1972, стр. 406— 409).

**Л. О. Резников, Гносеологические вопросы семиотики, Л., 1964; Его же, Понятие и слово, Л., 1958; И. С. Нарский, Проблема значения «значения» в теории познания, стр. 34—39; Н. Г. К ом л ев, Компоненты содержательной структуры слова, стр. 22—24 (стр. 23, прим. 73— Указана также огромная литература по этому предмету, существую­щая в советской науке).

64

тельно, являются все же искажением какой-то истинной теории и тем самым невольно на нее указывают. Общелогические теории тождества, различий, отношения, функции, чистой описательности и информационной инвариантности, как и многие другие теории, здесь пока еще у нас не формулированные,— все они при условии нашего критического осознания их односторонности и неправо­мерности абсолютизации обязательно должны найти свое место и играть соответствующую им смысловую роль в той истинной теории, которая пока еще только создается и, вероятно, еще не скоро будет создана в окончательной форме. Основой для этой намечающейся у нас истинной теории должна явиться теория отражения, понимающая под этим последним не механистический, но диалектически-творческий процесс* вместо господствовавших до сих пор теорий соссюрианского формализма и неогумбольд-тианского выдвижения на первый план «этнического» «видения» мира**.

Много положительных элементов для построения удовлетво­рительной теории языкового знака дала одна из конференций по специфике языкового знака, именно конференция 1967 года в Москве***. Для определения сущности знака весьма плодотвор­ным оказался 1974 год. Появилась работа А. А. Уфимцевой****, а также прошла Всесоюзная научная конференция по теоретичес­ким вопросам языкознания (Москва), где для нас важны тезисы докладов В. 3. Панфилова*****, А. А. Уфимцевой, Р. С. Гинзбург и О. Селиверстовой.

* Одним их хороших примеров творческого толкования процессов отражения может служить исследование А. М. Коршунова «Теория отражения и творчество», М., 1971, особенно стр. 173—193.

** Эти две последние семантические теории критикует С. Д. Кацнельсон в своей работе «Содержание слова, значение и обозначение», М.—Л., 1965, с правильным выдвижением других моментов языка, искаженно представленных в этих двух теориях.

*** Материалы к конференции «Язык как языковая система особого рода», М., 1967. Из множества ценнейших докладов на этой конференции мы бы указали на доклады Г. В. Колшанского, стр. 30—32; В. Г. Гака, стр. 14—17; А. А. Уфимцевой, стр. 30—33; что касается самого опре­деления природы языкового знака, см.: А. А. Ветров, Семиотика и ее основные проблемы, М., 1968 (тут важны рассуждения о языковой ситуации, стр. 98—185); А. Г: Волков, Язык как система знаков, М., 1966; Ю. С. Степанов, Семиотика, М., 1971.

**** А. А. Уфимцева, Типы словесных знаков, М., 1974, где все языковые знаки делятся на характеризующие (стр. 90—156), индивидуали­зирующие (стр. 156—160); квантитативные (стр. 160—164), дейктические (стр. 164—199).

***** В. 3. Панфилов, Отражательная функция естественных языков и проблема языкового знака.— «Всесоюзная научная конференция по теоре­тическим вопросам языкознания. Тезисы докладов и сообщений пленарных заседаний», М., 1974, стр. 105—112; А. А. Уфимцева, Проблемы значения при исследовании знакового аспекта языка.— Там же, стр.

65

4. Предварительный положительный вывод из рассмотренных выше негативных теорий. Уже последние из рассмотренных у нас работ по знаковым теориям не только косвенно, но во многих от­ношениях даже и положительно наводят нас на диалектическое определение знака, значения и связанного с ним понятия символа. Попробуем формулировать сейчас этот положительный вывод, ко­торый ни в каком случае не может считаться окончательным, но который, безусловно, свидетельствует о том, что многие из этих работ даже без употребления термина «диалектика», уже в силу огромного процесса общего языкознания в нашей стране, дают многое для диалектического понимания всей этой огромной об­ласти — от знака до символа. Эти диалектические выводы о знаке и символе возникают сами собой, даже помимо воли самих иссле­дователей, потому что даваемые у них недостаточные или невер­ные определения при их ближайшем анализе сами наталкивают нас на необходимость создать именно диалектическое определе­ние знака и символа. Этот вывод из негативных или неокончатель­но диалектических определений мы могли бы дать в следующей форме.

Знак вещи есть 1) отражательно- 2) смысловая и 3) кон­текстуально- 4) демонстрирующая 5) функция 6) вещи (или дей­ствительности вообще), данная как 7) субъективно преломлен­ный, 8) предельно обобщенный и 9) обратноотобразительный 10) инвариант 11) текуче-вариативных 12) показаний 13) пред­метной 14) информации.

К этой сводной формуле сделаем несколько замечаний для устранения возможных недоразумений.

Мы утверждаем, что знак есть прежде всего система отноше­ний. Это совершенно правильно. Но не нужно хвататься за одно это определение и отбрасывать все прочее. Ведь всякое отношение существует между чем-нибудь одним и чем-нибудь другим. И если этого «чего-нибудь» у нас не будет, то не будет и отношений между этими несуществующими нулями. Поэтому наша «система отноше­ний» предполагает, что во всяком знаке есть то, что не есть отноше­ние, и что знак вовсе не сводим только на отношение, хотя бы этих отношений и была целая система. Взятая сама по себе и в чистом виде, «система отношений» уже предполагает те или другие члены отношения, которые, взятые сами по себе, уже не являются отно­шениями. Поэтому не нужно хвататься только за нашу «систему отношений», поскольку дальше ведь и говорится, что эта знаковая система отношений является не чем иным, как отражением того

127—134; Р. С. Гинзбург, К «опросу о типологии значения.— Там же, Тезисы докладов секционных заседаний, стр. 151 — 154, О. Селиверстова, К вопросу об определении значения и методах его описания.— Там же, стр. 166—169.

66

или иного предмета и той или другой вещи. Если нет никакого предмета, то нет и никакого знака предмета, а следовательно, нет и никакой системы отношений внутри знака или между разными знаками. Знак вещи как ее отражение не является поэтому пустой формой, но всегда в той или иной мере наполнен содержанием, которое он позаимствовал от той вещи, знаком которой он являет­ся. чТакие наши термины, как «вещь», «предмет», «действитель­ность», в корне уничтожают всякий формализм, которым часто страдают многочисленные теории знака.

Далее, если о значении контекста теперь уже едва ли кто-нибудь спорит, то может вызвать некоторое недоразумение такой наш термин, как «демонстрирующий». Да, знак вещи всегда именно демонстрирует эту вещь, вырывает ее из смутного и не­познаваемого (потому что нерасчлененного) потока действитель­ности. Если мы обозначили данную вещь и если мы назвали дан­ную вещь, то уже тем самым сделали ее предметом нашего ясного и расчлененного как ощущения, так и мышления. В этом смысле значение языка в истории мышления огромно. Едва ли даже вообще возможна история мышления, да и само мышление, если оно не оперирует обозначенными предметами. Если предмет никак не обозначен, то это значит, что он для нас остается чем-то весьма туманным, расплывчатым и неясным, а может быть, и вообще несуществующим. Ведь разумно ощущать и мыслить — это обя­зательно значит оперировать с какими-нибудь пусть еще недоста­точно определенными и недостаточно ясными, но уже во всяком случае так или иначе обозначенными предметами. Вот почему знак вещи или знак предмета как бы взывает к нам о существовании этих вещей и предметов, как бы повелительно требует их призна­ния, демонстрирует их перед нами. Можно сказать даже больше. Знак вещи манифестирует нам эту вещь, впервые повелевает при­знать ее существование. А уж дальше наше сознание и наша мысль могут как угодно глубоко анализировать эту вещь и как угодно да­леко отходить от ее непосредственного называния. Наше сознание и наша мысль в результате нашего исследования могут даже переименовать нашу вещь, дать ей другое название, употребить другой термин и вместо первичного и непосредственного называ­ния вещи прийти к необходимости употребить здесь целое мно­жество разных названий и терминов, то есть разных знаков. Но, как бы Мы ни анализировали данную вещь, без ее обозначения, пусть разнообразного, пусть переменчивого, пусть ясного или неяс­ного, никакой вещи для нашего сознания и мышления ни в каком смысле не может существовать. Или это существование будет для нас непознаваемым. Но это будет равносильно тому, что такой вещи или предмета опять-таки для нас не существует без обозна­чения. Итак, если вещь существует, то она обязательно является

67

для нас обозначаемым предметом. Конечно, такое обозначение и по своему количеству, и по своему качеству, и по количеству своих разновидностей может быть самым разнообразным и, вероятно, бесконечным. Только эта бесконечность, теоретически постули­руемая как нечто необходимое, в данное время и в данном месте, конечно, предстает перед нами в виде некоего вполне конечного семантического комплекса.

Мы здесь не будем полностью доказывать истину предло­женного у нас .сейчас определения знака. Ведь все моменты этого определения возникли отнюдь не в плане систематического ис­следования, а только в плане перечисления негативных теорий знака: указывая на тот или иной недостаточный характер какого-нибудь определения знака, мы волей-неволей сталкивались с ка­ким-нибудь позитивным элементом правильного определения зна­ка. Чтобы наше определение знака было более или менее удовле­творительным, необходимо не просто случайное, но именно систе­матическое перечисление главнейших моментов определения.

Этим мы займемся сейчас специально.

5. Введение в аксиоматику теории знака и символа. Доказы­вать необходимость, очередной характер и популярность знаковой теории языка в настоящее время не приходится. Можно ска­зать, что все передовое советское языкознание в значительной мере заполнено рассуждениями о языковых знаках. С одной сто­роны, это безусловно нужно приветствовать. То, что слово и язык вообще являются знаковой сферой,— это всегда знали все и повто­ряли на разные лады. Изучение языковых знаков в этом отноше­нии является не только своевременной, но, пожалуй, даже одной из самых значительных и постоянных проблем науки о языке вооб­ще. С другой стороны, современное развитие языкознания, логики, учения о структурах дошло до такой степени тонкости и глубины, что изучение знаковой теории в такой языковедческой атмосфе­ре является делом чрезвычайно трудным и малопонятным. Каза­лось бы, что может быть проще того, что слово есть знак? Но вот оказывается, что знаковое понимание языка требует в настоящее время огромных усилий и теоретической мысли и практических наблюдений, так что, в конце концов, языковеды уже теряют точное представление о том, что же такое знак и что же такое слово как орудие знака. Оказалось, что само понятие знака окружено десят­ками разных других понятий, очень близких к теории знака, но отнюдь не совпадающих с нею. Оказалось, что в головах и языко­ведов и неязыковедов царит огромная путаница по поводу всей этой терминологии; может быть, только обыватель продолжает по­нимать, что такое знак, а специалисты уже давно утеряли точное и единообразное понятие знака, в результате чего возникают споры в тех областях науки, которые раньше казались самоочевидными.

68

Для выяснения понятия знака приходится входить в разные глуби- , ны логики и теоретического языкознания, которые раньше имели свое глубокое, но самостоятельное значение и ни в какой мере не связывались с понятием знака.

Путаница в употреблении термина «знак» — огромная. Но как раз это обстоятельство и побуждает, пусть предварительно и не вполне своевременно, попытаться ставить и решать вопросы о том, что же тут, в конце концов, является более или менее ясным, более или менее очевидным и что именно представляется запутан­ным, неясным и требующим немедленного исследования.

В математике, да и не только в ней, уже давно установилась традиция различать основное и очевидное, с одной стороны, и, с другой стороны, то, что не очевидно, а пока требует еще специаль­ных доказательств. И в геометрии и в алгебре уже давно вырабо­таны такие суждения или, по крайней мере, такие проблемы, без которых эти науки никак обойтись не могут. Выяснилось, что с применением одних аксиом и исключением других возникает каж­дый раз также и другая наука. Например, геометрия Евклида, то есть наша современная школьная геометрия, основана на соблюде­нии определенного рода самоочевидных суждений, не требующих никаких доказательств; а геометрия Лобачевского или Римана тоже является точнейшей наукой, но основанной уже на совсем другом наборе этих исходных и самоочевидных истин и на исклю­чении других, которые фигурируют в геометрии Евклида. Такое по­ложение дел в математике не может не быть заманчивым для язы­коведа, для литературоведа и вообще для работника в области гума­нитарных наук. Кто изучил теории, например, Гильберта о геомет­рических аксиомах, тот, конечно, не переставал завидовать точ­ности анализа и ясности построения разного типа пространств в за­висимости от разного признания того или другого списка аксиом.

Однако с самого же начала необходимо сказать, что такого рода математическая точность совершенно невозможна в настоя­щее время для гуманитарных наук. Всякого рода аксиоматика дается математикам без особого труда потому, что они оперируют с точными числами и величинами, раз навсегда обладающими определенным и бесспорным содержанием. Таблицей умножения мы пользуемся не только на земной поверхности, но даже в наших попытках летать на Луну и на ближайшие планеты. Все равно эта таблица умножения остается одной и той же, единообразной и не допускающей никаких сомнений или споров. Но возьмите любое понятие, например, из исторических дисциплин, хотя бы, напри­мер, понятие римского сената, понятие Возрождения, понятие послереволюционной буржуазии,— и вы всегда встречаетесь здесь с трудноисчислимым множеством разных подходов, разных оттен-ков'мысли, разных субъективных тенденций и набором объектив-

69

ных факторов, и, наконец, вообще с такими трудностями, разре­шать которые весьма нелегко, а тем не менее без их разрешения невозможна никакая историография как точная дисциплина. Поэтому при современном состоянии гуманитарных наук, в том числе и языкознания, приходится совершенно отказываться от аксиоматики этих дисциплин в точном смысле слова.

Правда, в языкознании есть нечто более понятное и нечто менее понятное, нечто не вызывающее никаких сомнений и нечто сомнительное, трудное для формулировки и упорно не поддающее­ся никакой классификации. В таких условиях многозначности употребляемых в науке терминов аксиоматика, повторяем, в этом смысле слова здесь совершенно невыполнима. С другой стороны, однако, и в языкознании и в литературоведении накопилось до­статочное количество факторов, спорить о которых вполне беспо­лезно ввиду их ясности, точности и очевидности. Зачем же нам пренебрегать такого рода фактами? Пусть их сводка будет далека от полноты, и пусть значительная часть языкознания и литера­туроведения останется пока нами не охваченной, и пусть еще много нужно будет работать над такой аксиоматикой, которая хотя бы отдаленно приближалась к математической.

Перечислим в хронологическом порядке главнейшие работы на русском языке за последние два десятилетия, когда знаковая теория языка стала развиваться особенно бурно. В значительной мере наше исследование будет основываться на этой литературе, хотя по многим вопросам придется произвести логическую ра­боту заново, имея в виду огромную сложность предмета.

А. Ф. Лосев, Критические замечания по поводу современных зна­ковых теорий языка.— «Ученые записки МГПИ им. Ленина», № 403, М., 1970, стр. 26—40 (здесь критический обзор знаковой литературы до начала 60-х гг.).

О. С. Ахманова и др., О точных методах исследования языка, М., 1961.

Э. Геллнер, Слова и вещи, М., 1962.

А. Шафф, Введение в семантику, М., 1963.

Э. Бенвенист, О природе языкового знака.— А. А. Звегинцев, История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях, ч. 1, М., 1964, стр. 457—464.

«Научная конференция/Проблемы формализации семантики языка. Тезисы докладов», М., 1964.

«Ученые записки Тартуского гос. университета. Труды по знаковым системам», II, Тарту, 1965 (для нашей темы особенно важны статьи Ю. М. Лотмана, Б. Л. Огибенина, В. В. Иванова и В. Н. Топорова, Т. В. Цивьян).

Вяч. В с. Иванов и В. Н. Топоров, Славянские языковые моделирующие семиотические системы, М., 1965.

А. А. Леонтьев, Слово в речевой деятельности, М., 1965.

С. Д. Кацнельсон, Содержание слова, значение и обозначение, М.—Л., 1965.

A. Г. Волков, Язык как система знаков, М., 1966.

«Язык и мышление», М., 1967 (в этом сборнике особенно важны статьи В. И. Кодухова, И. Ф. Вардуль, Н. 3. Котеловой, В. С. Юрченко, Д. П. Горского, Н. Г. Комлева, Г. В. Колшанского, Э. В. Кузнецова, Н. Г. Крушельницкой, А. Н. Савченко, В. А. Подушкина, Н. А. Слюса-ревой, Ю. С. Маслова).

Л. В. Уваров, Образ, символ, знак (анализ современного гносеоло­гического символизма), Минск, 1967.

«Ученые записки Тартуского гос. университета. Труды по знаковым системам», III, Тарту, 1967 (особенно важны для нашей темы статьи Б. А. Успенского, X. Удам).

B. Г. В а р и н а, К проблеме семантики слова (автореферат диссер­
тации), М., 1967.

Симпозиум «Методы исследования семантики лингвистических еди­ниц» (тезисы докладов), М., 1967 (важны тезисы Ю. С. Степанова, Е. С. Кароляка, С. И. Сятковского, А. Г. Волкова, 3. Д. Поповой, Ю. Н. Караулова).

Материалы к конференции «Язык как знаковая система особого рода», М., 1967.

А. Ф. Л ос е в, Введение в общую теорию языковых моделей, М., 1968. Э. Аветян, Природа лингвистического знака, Ереван, 1968. А. А. Петров, Семиотика и ее основные проблемы, М., 1968. Научный симпозиум «Место терминологии в системе современных наук» (тезисы докладов), М., 1969.

Н. Г. К о м л е в, Компоненты содержательной структуры слова, М., 1969.

«Проблемы языка и значения» под ред. И. С. Нарского, М., 1969. «Тезисы докладов IV летней школы по вторичным моделирующим системам 17—24 авг. 1970 г.», Тарту, 1970.

А. Ф. Л о с е в, О нецелесообразности математических обозначений в лингвистике для лингвистов.— «Ученые записки Гос. педагогического института им. В. И. Ленина», М., 1970, стр. 5—25.

А. Полторацкий, В. Швы рев, Знак и деятельность, М., 1970. А. Ф. Л о с е в, О пределах применимости математических методов в языкознании (О сравнительной характеристике языкового и математи­ческого знаков).— «Ленинизм и теоретические проблемы языкознания», М., 1970.

Л. В. Уваров, Символизация в познании, Минск, 1971. «Семантическая структура слова. Психолингвистические исследова­ния под ред. А. А. Леонтьева», М., 1971.

А. М. Коршунов, Теория отражения и творчество, 1971. «Вопросы семантики». Тезисы докладов, М., 1971. Научный симпозиум «Семиотические проблемы языков науки, тер­минологии и информатики», ч. 1, М., 1971. Ю. С. Степанов, Семиотика, М., 1971.

«Тезисы научной конференции «Глубинные и поверхностные структуры в языке», М., 1972.

С. Р. Вартаз арян, От знака к образу, Ереван, 1973. «Ученые записки Тартуского гос. университета. Труды по знаковым системам», VI Тарту, 1973 (статья Вяч. Всев. Иванова).

А. М. К о р ш у н о в, В. В. М а н т а т о в, Теория отражения и эври­стическая роль знаков, М., 1974.

А. А. Уфимцева, Типы словесных знаков, М., 1974. «Материалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам», I (5), Тарту, 1974 (статьи Ю. М. Лотмана, И. А. Чернова и ДР.).

71

Нам кажется, что все это современное обилие работ по зна­ковой теории языка вполне дает нам право поставить кардиналь­ный вопрос о том, что же такое, в конце концов, сам языковый знак, пусть не в своем его объеме, но, по крайней мере, в том его объеме, который, состоит из истин простейших и очевиднейших. Думается, что при всех трудностях такого рода работы она все же оказывается небесполезной, поскольку хотя бы отметает то, что пока еще неочевидно, сомнительно, спорно и пока требует разно­го рода мало совместимых между собой решений.

Аксиома есть простое и самоочевидное суждение, не требую­щее для себя никаких доказательств и, наоборот, само лежащее в основе всяких доказательств определенной области знания. Свод­ка такого рода аксиом есть аксиоматика. Возможна ли такого рода аксиоматика в языкознании вообще и, в частности, в облас­ти знаковой теории языка? Нам думается, что при условии созна­ния предварительности такой аксиоматики, при условии логиче­ской скромности ее определений и при условии необходимости и желательности ее исправления, ее дальнейших пополнений и покамест еще временной и не очень надежной условности вхо­дящих в нее аксиом такая знаковая аксиоматика не только воз­можна, но и необходима. Окончательная аксиоматика и в языко­знании и в знаковой теории языка и литературы возникнет еще очень и очень нескоро. Ставить и решать здесь какие-нибудь окончательные вопросы было бы весьма легкомысленным и вполне дилетантским занятием. Автор настоящей работы, вероятно, допустит много разного рода погрешностей, неточностей и не­ясностей, но в абсолютных решениях и дилетантстве этот автор, во всяком случае, не будет повинен.

6. Аксиомы общей информации. Вступительные замечания. К сожалению, единственный имеющийся на русском языке словарь по информатике* не только не ставит никаких аксиоматиче­ских целей, перечисляя все виды информатики в разбросанном виде, но и виды этих аксиом большей частью основаны на логиче­ской ошибке idem per idem. Документальная информация основа­на «на использовании документов»; устная .информация выражена «при помощи устной речи»; письменная информация выражена «в письменном виде»; цифровая информация выражена «при помо­щи цифр». Таковы же определения в этом словаре семантической, входящей, выходящей, экономической, политической, библиогра­фической информации и т. д. Везде здесь только idem per idem.

Это заставляет нас пользоваться по преимуществу основным определением информации в данном словаре: информация — это «содержание какого-либо сообщения; сведения о чем-либо, рас-

* Словарь терминов по информатике на русском и английском языках под ред. А. И. Михайлова, М., 1971.

72

сматриваемые в аспекте их передачи в пространстве и времени». «В более общем смысле информация — это содержание связи между материальными объектами, проявляющееся в изменении состояний этих объектов»*. Тут тоже не вполне понятно, почему речь идет только о пространстве и времени, почему имеются в виду только материальные объекты, а не какие-нибудь другие (например, умственные), что такое «содержание» и что такое «сообщение». Никак нельзя сказать, что употребленные термины вполне очевидны и являются первичными.

Однако составители этого словаря, вероятно, не преследовали логических целей, а больше ориентировались на общедоступный и обывательский язык, что тоже имеет свое огромное значение и не снижает ценности данного словаря. Ясно только то, что знаковая аксиоматика должна начинаться с чего-то более первичного, пусть хотя бы и банального, но зато в логическом смысле первич­ного и не требующего никаких доказательств. У нас могут иметь место разве только некоторые разъяснения и уточнения терми­нов, но никак не система доказательств смысловой теории языка, каковая система, конечно, уже не есть аксиоматика, а только то, что на этой аксиоматике основано и чем, кстати сказать, мы здесь вовсе не собираемся заниматься. Из предыдущего мы сдела­ем только один вывод, который и ляжет в основу нашей аксиомати­ки знаковой теории языка. А именно, уже с самого начала мы будем относить язык к знаковой сфере, а эту последнюю к ин­формации, информацию же — к сфере сообщения или содержа­ния сообщения. Все эти исходные понятия аксиоматики останутся у нас вначале без всякого определения. Информация — «сведения, содержащиеся в данном речевом сообщении и рассматриваемые как объект передачи, хранения и переработки»**. Насколько трудно обойтись без логической ошибки idem per idem в опреде­лении слова «знак», показывает также словарь О. С. Ахмановой, у которой знак есть «показатель, выразитель данного языкового значения»***, где «знак» определяется через «значение», в то "вре­мя как логически нужно было бы идти в обратном порядке. Это - просто означает то, что такие слова, как «знак» и «значение» в своих логических истоках просто неопределимы. Если уже и аксио­мы являются такими принципами, которые не требуют доказатель­ства, то тем более не требуют доказательства те категории, кото­рые лежат в основе этих принципов. Так, собственно говоря, мы не определяем, что такое язык, считая такое определение излишним

* Словарь терминов по информатике, стр. 29.

** О. С. Ахманова, Словарь лингвистических терминов, М., 1966, стр. 184.

*** Там же, стр. 158.

73

и слишком уж очевидным. Точно так же мы не будем опреде­лять и то, что такое сообщение или его содержание, а тем самым и то, что такое вообще информация.

Однако вернее будет сказать, что определение всех этих исходных первичных и далее же неопределимых понятий не то чтобы осталось у нас решительно безо всякого определения, точнее будет сказать, что неопределимыми останутся здесь только исходные пункты всех этих категорий. Это существенно необхо­димо и для всякой науки вообще и для избежания ухода в дурную бесконечность в поисках окончательных определений. Но вместе с развитием аксиоматики знаковой теории все эти категории будут все больше и больше наполняться определенным смысловым со­держанием и потому в конце концов получат необходимое для них логическое определение. Одно только необходимо сказать: не нужно гнаться за моментальным и немедленным определением. В результате нашего исследования, возможно, такого рода опре­деление и будет простым и выразимым только при помощи одной небольшой фразы. Но эта последняя краткость и ясность потре­бует от нас большого напряжения мысли и, главное, внесения логи­ческого порядка в хаотический и достаточно случайный набор мыслей по этому предмету, имеющих хождение у языковедов и тем более у неязыковедов. И только после всего этого можно будет надеяться на получение кратких и ясных определений. Да и то это явится делом едва ли какого-нибудь одного научного работника, а потребует больших усилий от большого числа работ­ников в этой области.

7. Первичные аксиомы знаковой теории языка. Казалось бы, такие термины, как «первичность» или «аксиома», не должны были бы вызывать никакого сомнения у читателей. К сожалению, однако, дело обстоит совсем иначе. То, что мы считаем первич­
ным, может показаться слишком банальным. Но ведь аксиома по­тому и первична, что она банальна, то есть всем понятная и не требует доказательства. Вопрос может стоять только о том, ставить ли такого рода аксиомы вначале, или ставить их в дальнейшем, или, может быть, совсем не ставить. Так как нам хотелось бы все же так или иначе распутать этот клубок первичных установок для знаковой теории, мы все же попробуем выставить на первый план эти «банальные» утверждения, хотя читатель тут же увидит, что банальность эта здесь только внешняя, а на самом деле она определяет собою целое направление в знаковой теории; и, пожа­ луй, даже не всякий с этим согласится, несмотря на всю баналь­ ность наших первых утверждений.

8. Аксиомы общей информации в собственном смысле. Здесь мы имеем в виду те три первичные аксиомы, без кото­ рых, как нам кажется, совершенно невозможна не только материа-

74

листическая, но и вообще реалистическая знаковая аксиоматика.

Аксиома I. Всякий знак предполагает, что существует нечто внезнаковое обозначаемое, и уж тем более нечто означаемое или значащее. Казалось бы, тут и думать не о чем. Раз есть знак, значит, есть и тот предмет, который он обозначает. Однако философы и логики умудрились даже и это самоочевиднейшее утверждение подвергнуть таким интерпретациям, после которых сама эта аксиома теряет всякий смысл. Те, кто вращается в области только чистого мышления, конечно, затрудняются пони­мать это «означаемое», да еще если мы прибавим, что под «озна­чаемым» мы понимаем внезнаковое означаемое. Дело заключа­ется в том, что всякое А существует только тогда, когда есть какое-нибудь и не-А, от которого оно чем-нибудь отличается. То, что ничем ни от чего не отличается или существует, но в та­ком случае оно непознаваемо, или, точнее будет сказать, что совсем не будет существовать. Если для знака не существует никакого предмета, который бы он обозначал, это попросту значит, что знак вовсе не функционирует как именно знак, то есть никакого знака вообще не существует. Но могут сказать, что существует и вообще много всяких предметов, отличных от знака, и все-таки эти предметы вовсе пока еще не есть означаемое. Разумеется, кроме знака существуют краски и цвета, зрительные и слуховые предметы и вообще много всего другого. Противополагать знак всем этим внезнаковым предметам, конечно, можно сколько угод­но, но при таком условии мы зайдем слишком далеко. Мы совсем выйдем из знаковой области, и наш знак вовсе не получит или не станет получать своего именно знакового существа. Кроме того, отвергая существование означаемого, мы рискуем впасть в субъек­тивный идеализм, который вовсе не является основой для нашей настоящей работы и который хотя бы в минимальной степени, но все лее обеспечивает собою или, по крайней мере, начинает обеспечивать собою реалистический, то есть вполне здравый и общедоступный, подход к предмету.

Аксиома II. Всякое обозначаемое и уж тем более означаемое предполагает, что есть знак, которым оно обозначено. Эта акси­ома, как это ясно само собой, является обратной в отношении аксиомы I. Тут тоже, казалось бы, разговаривать не о чем. Однако нежелание размышлять на эту тему может быть только тогда, когда либо признается реальное существование обозначаемого, но оно в таком случае будет непознаваемым, либо требует таких знаков, которые ничего не обозначают. Под этим, невинным с первого взгляда, отрицанием первичности нашей аксиомы II кроется, попросту говоря, самый настоящий агностицизм, то есть учение о непознаваемости вещей в себе, либо субъективизм, для которого знаки есть только внутрилогическая или внутрипсихологическая

75

игра понятий, не имеющих никакой объективной направленности, либо учение Канта об идеях, которые хотя и необходимы для полноты знания, но которые недоказуемы и противоречивы ввиду отсутствия для них такого же объективно-реального предмета. Таким образом, отрицание аксиомы II является уже не таким не­винным предприятием. Под этим последним кроется определенно­го рода абстрактная метафизика, которая вовсе не для всех обязательна, а особенно для автора настоящей работы.

Аксиома III. Всякий знак функционирует как акт обозначе­ния для чего-нибудь обозначаемого, и уж тем более для всякого означаемого. Тут тоже многие могут сказать, что мы занимаемся пустословием. И действительно, что же это за знак, который сов­сем не функционирует как знак?

Раз имеется знак, следовательно, он нечто обозначает и, сле­довательно, между знаком и обозначаемым происходит какой-то определенного рода процесс. Но какой же здесь может быть процесс, кроме акта обозначения? И все-таки имеются языко­веды и философы, которые не считают нужным говорить об ак­тах обозначения. И "хорошо, если это только результат сознания самоочевидности акта обозначения и результат сознания, что нече­го тратить время и бумагу на такие пустые темы, как тема, касаю­щаяся акта обозначения. Однако часто бывает гораздо хуже. Об акте обозначения часто не говорят потому, что не считают нужным разговаривать о каких-нибудь предметах, которые обозначаются. Это уж совсем плохо. Это указывает собой просто на тот же самый метафизический дуализм, о котором мы говорили в первых двух аксиомах. Ведь, казалось бы, такая простая вещь, что знак не­что обозначает и что для знака необходим тот внезнаковый пред­мет, который им обозначается. И все же идут бесконечные споры о том, что это за внезнаковый предмет, какие его свойства, да и существует ли он вообще. Может быть, для понятия знака достаточно только кружения или верчения предмета в голове и никаких других внезнаковых предметов даже и представить себе невозможно? Или представление о них — всего только пустая и бессодержательная, вполне субъективная и даже вполне произ­вольная метафизика отдельных мыслителей? Вот для избежания как раз именно этой субъективной метафизики, которая как раз и хочет свести язык на субъективное кружение понятий, а логику свести только на язык, для избежания именно такого рода мета­физики и для освобождения языка от логических пут, ради воль­ного проявления своей специфической сущности мы и ввели эти наши первые аксиомы I — III. Ясно также и то, что без этих аксиом I — III, в конце концов, не может обойтись даже самая оголтелая абстрактная метафизика, потому что ведь и она тоже нечто произносит, нечто означает или обозначает и всегда имеет

76

какой-то предмет обозначения, пусть хотя бы самый извращен­ный.

Аксиома IV. Всякий знак предполагает для себя того или иного внезнакового, но вполне специфического носителя. Не бу­дем удивляться и этой, казалось бы, очевидной аксиоме. Скажут: как же это возможен язык без языкового аппарата артикуля­ции? Казалось бы, тут и говорить не о чем. Но мы и здесь будем настаивать на том, что говорить здесь есть о чем и что здесь кроет­ся вполне определенный и притом необходимый предмет для раз­мышления. В самом деле, когда мы что-нибудь говорим кому-нибудь, ведь мы же не думаем о своем языке как органе про­изношения, о своих губах или зубах, о своем нёбе, переднем, среднем или заднем, или о своей гортани. Зачем же в таком случае в число аксиом знаковой теории языка вводить аксиому о носи­телях произношения? Однако вводить это нужно и вполне необ­ходимо.

Во-первых, знаки могут создаваться вовсе не только одним нашим артикуляционным аппаратом. Когда гремит гром и блестит молния, это тоже нечто значит, тем не менее ни о каком челове­ческом языке тут нет и речи. Когда раздается громкий звук выстрела или хотя бы торжественного салюта, ведь это тоже нечто значит. Но где же тут человеческая артикуляция? Мало ли лягушек, которые квакают, соловьев или канареек, которые тоже поют; шумов и стуков, гудков и звуков, которые издаются паровозами, электровозами, самолетами и простыми извозчиками, и нигде здесь нет человеческой речи. По крайней мере, арти­кулированной. Следовательно, указание на то, что знаковая при­рода человеческого языка требует также и своего, тоже вполне человеческого, носителя, а именно органов артикуляции, уже это одно вовсе не такая пустая истина, она является принципом отличия человеческого членораздельного языка от всяких других шумов, криков, стуков и даже таких, например, членораздель­ных звуков, которые издает попугай.

Одна аксиома о внезнаковом носителе знака имеет гораз­до более широкое и даже гораздо более глубокое и специфи­ческое значение. Спросим себя: может ли знак языка быть зна­ком, если его носитель, его, так сказать, субстанция только и сво­дится к нему же самому? Ведь если такой знак действительно существовал, то он был бы только знаком вообще, пусть и чело­веческим, но не имел бы никаких различий внутри самого себя и был бы всегда одним и тем же. Представим себе, что на= свете существует только один белый цвет, что все предметы и вещи, все существа и люди, все растения и животные, все человеческие изделия, наконец, вся земля, все реки и небо облада­ют только одним цветом, а именно неподвижно белым цветом,

77

лишенным всякого различия внутри самого себя. Представим себе, что нет ничего серого, близкого к белому цвету; и нет ни­чего серого, близкого к черному цвету; и, наконец, уже тем более нет никаких хроматических цветов. Имея такое представление о всеобщей неподвижной и абсолютной белизне, могли бы мы гово­рить о белом цвете вообще, о тех или других цветах, да и вообще о цвете? .Повторим суждение, которое мы высказали выше: если .что-нибудь есть, оно чем-нибудь отличается от другого; а если оно ничем не отличается ни от чего другого, то оно не имеет никаких свойств или качеств, и можно ли будет в таком случае говорить об его существовании вообще? Ведь придется говорить о том, что не имеет никаких свойств и, следовательно, о том, о чем мы ничего не знаем. Будь это человеческая речь,— не будет ли она мертвой пустотой и непознаваемой бездной? Следовательно, если человеческая речь есть именно человеческая речь, то есть если она что-нибудь значит, она должна быть прежде всего самой собой. А для этого она должна чем-нибудь отличаться от всего другого, так как иначе она не будет иметь никаких свойств или качеств и, в частности, не будет ничего значить и ничего означать, то есть не будет самой собой. Но как же это может быть, чтобы речь остава­лась сама собой и чтобы ее знаковая природа была именно зна­ковой природой, а не пустым и незначащим ничто?

Это возможно только в том случае, если при ней или, если угодно, под ней имеется тот или иной, но уже внезнаковый носи­тель знака. Артикуляционный аппарат человеческой речи как раз и является этим внезнаковым носителем человеческих речевых знаков. Шлепание губами, взятое само по себе, вовсе не есть ни человеческая речь, ни даже внезнаковый носитель. Двигание зу­бами или языком тоже не есть ни то, ни другое, как не является ни тем и ни другим также издавание голосовых звуков. Ведь все это есть у животных, вовсе не обладающих никакой челове­ческой речью.

Другими словами, отсутствие в языке его внезнакового но­сителя лишило бы язык этой возможности вообще быть челове­ческим языком. Внезнаковый носитель языка, отличный от языка как такового, лишил бы его возможности быть носителем разной степени его знаковости, как и существование всего мира в усло­виях однородной и лишенной всяких различий абсолютной бе­лизны лишило бы этот мир не только обладания разными цве­тами и красками, но и цветом вообще. Следовательно, вполне очевидна та аксиома, которая требует для всякого знака обя­зательно также и носителя этого знака, вполне определенного, вполне специфического, но обязательно уже внезнакового.

Аксиома V. Всякое обозначение требует для себя своего соб­ственного и специфического, а главное, своего собственного

78

внезнакового носителя. Едва ли требует больших разъяснений эта аксиома. Ведь уже всякий физик знает, что не только чело­веческая речь, но и всякое вообще издавание звуков приводит в движение воздушную среду; и это движение воздушных волн не только специфично, но даже математически исчисляется. Едва ли кто-нибудь станет утверждать, что в знаковой теории языка дело только и кончается этими математически исчисляемыми воздуш­ными волнами. Ведь, взятые сами по себе, эти волны вовсе ничего не обозначают, кроме как только самих себя. Ни о человеке, ни о человеческом языке или речи тут даже и не возникает ни­какого вопроса. Это — физика или, в крайнем случае, физиология. Но ведь произнося свои слова и общаясь с другими людьми, мы не только ничего не помним о воздушных волнах, вызываемых нашей речью, но мы можем даже и вовсе ничего не знать о суще­ствовании этих воздушных волн. Человек, не изучавший физики, акустики или физиологии, ничего и не знает о самом существова­нии этих воздушных волн, тем не менее он говорит нечто осмыс­ленное или пусть даже бессмысленное, но зато понимаемое другими как именно бессмысленное. Он осмысленно (или пусть даже бессмысленно) общается с другими людьми при помощи произносимых им слов. И в этом случае он тоже ничего не знает ни из физики или акустики и ничего не знает из физиологии. Зна­чит, существует внезвуковой, внеязычный, внезнаковый, несозна­ваемый и даже совсем, бессмысленный носитель речи или языка. Тем не менее осмысленная (или пусть даже бессмысленная) речь и такой же язык не могут не обладать знаковой природой, а суще­ствовать без всякой внезнаковой материальной стихии они все рав­но не могут, как знаковая сфера.

Аксиома VI. Всякий обозначаемый и уже тем самым всякий означаемый предмет необходимо требует для себя своего собствен­ного и специфического, а главное, своего собственного внезнаково­го носителя. Мы нечто обозначаем. Существует ли это нечто? Во всяком случае, и при любых предположениях оно обязательно существует. Иначе что же именно мы тогда обозначаем? Суще­ствуют предметы, пока нами не обозначенные и даже пока нами не опознанные. Но можно ли сказать, что их существование воз­никает только в связи с нашим обозначением и находится в какой-то зависимости от него? Пусть пока мы еще не знаем точно средней температуры Марса, значит ли это, что на Марсе вовсе нет никакой температуры? Самое большее, что мы можем здесь ска­зать, это то, что мы пока еще не установили среднюю тем­пературу Марса, что пока еще не существует точно установлен­ной нами температуры Марса. Но ведь что-нибудь утверждать вовсе не значит это впервые создавать или что оно впервые только начинает существовать в связи с нашим утверждением,

79

в зависимости только от наших исследований. Ведь это было бы чистейшим пустословием — думать, что предметы существуют только по причине того, что мы их сознаем. До последнего вре­мени мы, например, не знали, какова обратная поверхность Луны. А теперь многое из этого знаем. Так значит ли, что до 'наших заключений о Луне в целом и до наших ее исследований никакой задней стороны Луны совсем не существовало?

Но в таком случае можно ли обозначенное нами признавать без всякой, пока еще не обозначенной нами, стороны обозначен­ного? Если что-нибудь обозначено, значит, оно существует. Ина* что же мы в таком случае обозначили? Допустим, что обозначен­ное нами вовсе не то, что мы обозначили, то есть допустим, что мы обозначили свой предмет неправильно. Но и в этом случае обозначенное нами неправильно было только одной стороной всего предмета, подлежащего обозначению. Однако допустим самый крайний случай, что в данном предмете мы не только все обозна­чили, но что все наше обозначение совершенно правильно. Даже и в этом случае наше правильное и окончательное обозначение предмета обязательно будет предполагать то нечто, что мы обозна­чим, потому что и здесь возникает все тот же вопрос: что же именно мы правильно и окончательно обозначили? Ведь если обозначенное есть только обозначенное и не имеет никакого своего внезнакового носителя, тогда получится, что все на свете уже обо­значено нами и что обозначенное нами вовсе не есть какая-нибудь вещь, какой-нибудь предмет, какая-нибудь субстанция, какой-нибудь носитель нашего обозначения. Другими словами, обозначить что-нибудь можно только тогда, когда это что-нибудь существует.

Итак, обозначенное может иметь самые разные виды и спо­собы своего обозначения, правильные и неправильные, глубокие и поверхностные, цельные или частичные, ярко выраженные. Все это возможно только потому, что обозначенное не есть только просто обозначенное, оно имеет самую разнообразную степень и стороны своей обозначенное™. А это значит, что под всем этим разно­образием бесконечных обозначений существует какой-то опреде­ленный носитель этих обозначений. А ведь если бы не было этого общего носителя разнообразных обозначений, если бы не было это­го предмета, который с разных сторон правильно или неправиль­но обозначается, если бы не было внезнакового носителя всех этих бесконечных обозначений, возникающих в результате зна­кового функционирования, то не существовало бы никакого и обозначения. Ведь всякое обозначение в этих условиях было бы субстанциально оторвано от другого обозначения; и тогда получи­лось бы, что у нас вовсе не один определенный предмет обозна­чения, пусть разнообразного, пусть правильного или неправиль-

80

ного, а было бы столько же разных предметов обозначения, не имеющих ничего общего между собою, сколько и самих обозначе­ний.

Другими словами, нарушение этой аксиомы разрушило бы са­мый предмет обозначения и рассекло бы его на бесконечное множество разных предметов, пусть много или мало имеющих общего между собою, но уж во всяком случае дискретных. Наш единый и общий предмет обозначения просто исчез бы.

9. Аксиомы отражения. До сих пор мы касались значения или обозначения, собственно говоря, только с их фактической стороны и со стороны их фактического взаимоотношения, но мы еще не входили в содержание знака, а брали его лишь как таковой, между тем как далеко не всякое тело и вещество и далеко не всякая материя или субстрат могут считаться знаками. Может быть, они что-нибудь и значат, но это их значение относится к совсем другим сферам и не вскрывает нашего знака в его содер­жательном отношении и в его специфическом отношении, то есть они не обозначают знак именно как этот самый знак, а не какой-нибудь другой. Кроме фактической стороны вся область обозначе­ния еще имеет и свою специфику, а именно свою смысловую специфику. Чертежник определенным образом и вполне специ­фически относится к своему чертежу. А то, что чертежник тоже относится или соотносится с вычислителем, маляром, каменщи­ком и т. д., это нас здесь не может интересовать, поскольку такого рода соотношения хотя и фактичны, тем не менее имеют совсем другой смысл, другую логику и вовсе не относятся к сфере нашего рассмотрения.

Для характеристики понятия знака необходимо вскрыть имен­но знаковое содержание. Чтобы знак был знаком и именно спе­цифическим знаком для того, что он обозначает, необходимо, чтобы он имел свое собственное, внутренне присущее только ему специфическое содержание. Это последнее может быть и более об­щим и менее общим. Отсюда вытекают следующие аксиомы, по нашему мнению, тоже не нуждающиеся ни в каких доказательст­вах.

Аксиома VII. Всякий знак предмета есть отражение предмета.

Аксиома VIII. Все обозначаемое есть то, на чем отразился определенный знак.

Аксиома IX. Соотношение между знаком и обозначаемым, кроме их фактического соотношения, находится еще в состоянии взаимного самоотражения.

Ясно, что с понятием отражения мы впервые начинаем вхо­дить в область знака по его смыслу. О каких бы соотношениях знака и обозначаемого, числовых, психологических, физических,

81