В заключение нашего анализа суждений Аристотеля о поэзии сосредоточимся на тех его высказываниях (они большей частью нам в отдельности уже попадались), которые скорее нужно отнести к литературной критике, чем к истории литературы или к теории литературы. При достаточно подробном анализе огромного количества текстов, приводимых у Аристотеля из греческой литературы, вероятно, можно было бы сделать много принципиальных выводов и для самой эстетики Аристотеля. Анализ этих высказываний Аристотеля о греческих поэтах, однако, еще не нашел для себя достаточно глубокого и всестороннего исследователя, и многое здесь все еще остается неясным.

Прежде всего, в качестве введения в аристотелевское понимание Гомера мы приведем текст, который имеет не только глубоко принципиальное значение для всей эстетики Аристотеля, но даже упоминает одно догомеровское имя, которое мы теперь обычно считаем мифическим или полумифическим. Аристотель пишет:

"Интеллектуальное развлечение, по общему признанию, должно заключать в себе не только прекрасное, но также и доставлять удовольствие, потому что счастье состоит именно в соединении прекрасного с доставляемым им удовольствием. Музыку же все считают за очень приятное удовольствие, будет ли она музыкою инструментального или вокально-инструментальною. И Мусэй говорит, что "смертным петь – всего приятней". Поэтому музыку, как средство, способное развеселить, с полным основанием допускают в такие собрания людей, куда они сходятся, чтобы провести время" (Polit. VIII 5, 1339 b 15-24).

1. Аристотель и Гомер.

а) При чтении разных трактатов Аристотеля поражает то множество мест, в которых он говорит что-либо о Гомере. Это – безусловно любимейший и совершеннейший поэт мирового значения для Аристотеля. Хотя Аристотель в случайной связи и говорит о том, что Гомер "когда-то был" (Phys. IV 12, 221 b 32), на самом же деле Гомер для Аристотеля существует в литературе как бы вне времени. Мы не будем касаться разных сведений о Гомере биографического характера, которые у Аристотеля попадаются (фрг. 66, 161; Meteor. I 14, 351 b 32 – 352 а 2; Poet. 4, 1448 27-34). Аристотель сообщает, что хиосцы почитали Гомера за его мудрость, хотя он и не был их согражданином (Rhet. II 23, 1398 b 12). Гомер воспроизводил в своих произведениях древнее государственное устройство, когда цари объявляли народу уже принятое ими решение (Ethic. Nic. III 5, 1113 а 8). Афиняне оспаривали у мегарцев остров Саламин при помощи ссылки на стихи Гомера, Il. II 557-558 (Rhet. I 15, 1375 b 30). Все это говорит об огромном авторитете Гомера для Аристотеля. Особенно Аристотель хвалит Гомера за мудрость, и даже за "точную" мудрость.

б) Что касается чисто художественных оценок Гомера у Аристотеля, то все они отличаются обычным для Аристотеля совмещением гениальной прозорливости и теоретической беспомощности.

Мы уже говорили выше, что в 1-й главе "Поэтики", сопоставляя Гомера с Эмпедоклом, Аристотель говорит, что, несмотря на то, что Эмпедокл писал стихами, все равно он оставался натурфилософом, а не поэтом. В то же самое время Гомер оценивается как величайший поэт. Из этого можно сделать вывод, что ценность Гомера вовсе не в стихосложении, а в чем-то другом. И эту поэтическую сущность Гомера Аристотель глубоко чувствует, хотя проанализировать ее не может. Правда, в 9-й главе "Поэтики" поэзия превозносится в сравнении с историей и философией как такое творчество, которое имеет дело не с частностями, но с обобщениями. И тут опять говорится, что если бы сочинение Геродота было написано стихами, то от этого оно не перестало бы быть сочинением историческим и от этого не превратилось бы в поэзию. Отсюда мы вправе сделать вывод, что сущность поэзии не в стихосложении. Но тогда опять и опять возникает вопрос: в чем же в конце концов заключается поэтическая сущность творчества Гомера? В указанных местах "Поэтики" об этом ничего не говорится.

Тем не менее необходимо сказать, что как бы Аристотель ни понимал художественную сущность Гомера, он все-таки понимает ее интенсивно и, можно сказать, задушевно. Так, например, лгать не считается приличным делом, но Гомер настолько велик в своем искусстве, что даже ложь является у него искусством и красотой.

Аристотель пишет (Poet. 24, 1460 а 19-27):

"Преимущественно Гомер учит и остальных, как надо сочинять ложь. Прием этот основан на неправильном умозаключении; именно – люди думают, всякий раз, как при существовании того-то существует то-то или при возникновении – возникает, что, если есть последующее, то существует или происходит и предыдущее. Но это неправда. Поэтому-то, если первое – ложь, а второе, при существовании первого, необходимо существует или происходит, то (чтобы сделать первое вероятным) надо прибавить к нему второе, ибо ум наш, зная о действительности второго, ложно заключает и о существовании первого. Примером этому служит [отрывок] из "Омовения".

Имеется в виду тот отрывок (Od. XIX 220-260), где Пенелопа, вполне доверяя притворившемуся Одиссею, думает, что муж, о котором этот последний рассказывает, является действительно ее собственным мужем. Получается так, что А (реальный муж Пенелопы) есть В (то есть тот самый человек, которого описывает ей скрывающий себя Одиссей). Аристотель хочет сказать, что, по Гомеру, если А есть В, то и В есть А, а между тем это совершенно не обязательно. Здесь, действительно, Аристотель усматривает такую ошибку у Гомера, которая не имеет никакого значения для художественной стороны дела. То, что философ Аристотель не придает никакого значения имеющейся у Гомера логической ошибке, это только естественно.

Аристотель приводит и другой пример бессмыслицы у Гомера, которая нисколько не мешает его художественным методам.

Аристотель пишет (а 27 – b 2):

"Следует предпочитать невозможное вероятное возможному, но маловероятному. Разговоры не должны составляться из нелогичных частей, но лучше всего не должны совсем заключать в себе ничего противного смыслу, или же, по крайней мере, вне изображаемой фабулы, например в "Эдипе" – незнание его, как умер Лай, но не в самой драме, как в "Электре" – рассказ о Пифийских играх, или в "Мисийцах", где немой из Тегеи пришел в Мисию. Поэтому смешно говорить, что фабула была бы уничтожена [этим]: ведь с самого начала не следует слагать таких фабул; но если [поэт уже] сложил [подобную фабулу] и она кажется [ему от этого] более вероятной, то можно допустить и бессмыслицу: ясно, что противные смыслу части "Одиссеи", например высадка [героя на Итаку], были бы невыносимы, если бы их сочинил плохой поэт; а теперь поэт прочими красотами скрасил бессмыслицу и сделал ее незаметною" (Od. XIII 70-125).

На основании подобных рассуждений Аристотеля необходимо с полной убежденностью сказать, что никакая философия, никакая логика никогда не мешала Аристотелю видеть у Гомера красоту. Пусть у Гомера что-нибудь было нелогично. Это не важно. Красота имеет такое самостоятельное значение, что и при наличии какой-нибудь несообразности она нисколько не теряет от этого. Художественность должна быть логична, если это можно. Но если этого нельзя, то Аристотель из-за красот Гомера готов забыть любую нелогичность и несообразность.

Но, может быть, именно это огромное чувство художественности Гомера и помешало ему давать здесь такие точные анализы, которыми он прославился в философии на все времена.

Аристотель утверждает, что Гомер изображал людей лучшими, в отличие от тех поэтов, которые изображали их худшими или обыкновенными (глава 2). В то же самое время Аристотель вместе со всей античной традицией приписывал "Маргита" тоже Гомеру. Но сам же Аристотель говорит: "Маргит" имеет такое же отношение к комедии, какое "Илиада" и "Одиссея" – к трагедии" (4, 1448 b 37 – 1449 а 2). Поскольку Маргит есть персонаж отрицательный и комический, значит, в своей высокой оценке положительного героя у Гомера Аристотель несколько путается. С другой стороны, Аристотель находит героев Гомера не только "лучшими", но и "благородными". Значит, дело здесь не только в "лучших" характерах. "Поэт, изображая раздражительных, легкомысленных и имеющих другие подобного рода недостатки характера, должен представлять таких людей облагороженными, как, например, представили жестокосердого Ахилла – Агафон (фрг. 10 N.-Sn.) и Гомер" (15, 1454 b 11-15). Отсюда, если гоняться за последовательностью литературно-критических оценок Аристотеля (хотя последовательность эту уловить у него бывает иной раз очень трудно), то можно сказать, что если Гомер является также и комедиографом, то и его Маргит тоже содержит в себе черты облагороженного героя. "А Гомер и в серьезной области был величайшим поэтом, потому что он единственный не только создал прекрасные поэмы, но и дал драматические образы, и в комедии он первый указал ее формы, представив в действии не позорное, а смешное" (4, 1448 b 33-37). Тут, правда, неясно, каким образом Гомер попал в драматические писатели, но, во всяком случае, ясно то, что предметы его изображения подаются в положительном и облагороженном виде. Гомера, по Аристотелю, можно сопоставлять с Софоклом, который тоже изображал положительных героев, но не с Аристофаном, который изображал отрицательных героев (3, 1448 а 25-26).

Далее, конечно, вполне чувствуя недостаточность своей похвалы Гомеру за благородство его изображений (сам же Аристотель говорит, что дело не в том, что изображено, а как изображено; 25, 1460 b 18-21), Аристотель выдвигает на первый план и моменты гомеровского стиля. Гомер, по Аристотелю, соблюдает подлинное единство действия, изображая не какие-нибудь случайные события, но такие существенные, которые вытекают из самой фабулы по необходимости или по вероятности (8, 1451 а 21-28). В смысле единства и цельности вся гомеровская поэзия представляется Аристотелю даже в виде какой-то геометрической фигуры или тела, вроде круга или шара (Soph. elench. 10, 171 а 10; ср. Anal. post. I 12, 77 b 32). За подобные приемы Аристотель считает нужным назвать Гомера даже "божественным" (Poet. 23, 1459 а 31, thespesios).

Как мы уже говорили выше, – что такое эпос в своем отличии от драмы, Аристотель, можно сказать, понимает очень плохо. Но и здесь эпическую объективность повествования Аристотель все же несколько затрагивает, хотя, правда, и косвенно: Гомер у него – представитель повествования (какого – неизвестно; ведь Геродот – тоже повествователь, но уж никак не поэт); кроме того, о включении Гомера в число драматических поэтов мы только что читали в специально приведенной цитате. Наконец, для Аристотеля выше всяких похвал и вообще все, что относится к трагедии, так как Гомер для него, кроме всего прочего, является еще и трагическим поэтом. Прочитаем следующий панегирик творческим методам Гомера, где после перечисления основных особенностей эпоса, параллельных трагедии, Аристотель во всех этих особенностях считает Гомера непревзойденным поэтом.

"Все это первый и в достаточной степени использовал Гомер. Из обеих его поэм "Илиада" составляет простое и патетическое произведение, а "Одиссея" сложное – в ней повсюду узнавания – и нравоописательное. Кроме того, языком и богатством мыслей Гомер превзошел всех" (23, 1459 b 12-17). "Гомер и во многих других отношениях заслуживает похвалы, но в особенности потому, что он единственный из поэтов прекрасно знает, что ему следует делать. Сам поэт должен говорить от своего лица как можно меньше, потому что не в этом его задача как поэта. Между тем как другие поэты выступают сами во всем своем произведении, а образов дают немного и в немногих местах, [Гомер], после краткого вступления, сейчас вводит мужчину или женщину или какое-нибудь другое существо, и нет у него ничего нехарактерного, а все имеет свой характер" (1460 а 6-12).

Между прочим, трактуя о своем "узнавании", Аристотель больше приводит примеров из Гомера, чем из трагиков. Узнавание прибывших лиц по каким-нибудь приметам (Poet. 16, 1454 b 19-21, 25-30) Аристотель иллюстрирует узнаванием Одиссея Евриклеей (Od. XIX 386 слл.) и свинопасами (XXI 217 слл.). Узнавание при помощи воспоминания (Poet. 16, 1454 b 637 – 1455 а 4) иллюстрируется опять-таки картиной из Гомера (Od. VIII 521 слл.), где пение и игра кифариста о троянских событиях заставляет Одиссея плакать, а по этим слезам другие догадались, что это именно Одиссей.

Во всех этих рассуждениях Аристотеля чувствуется его восторженное отношение к Гомеру, однако большей частью чисто интуитивного характера, поскольку эти восторги отнюдь не всегда сопровождаются теоретическим анализом. Но и среди этих общих фраз, хвалебных по адресу Гомера, указываются разные черты, действительно характерные для Гомера. Эти черты мы отметили в цитатах выделением соответствующих терминов. Даже и основной принцип эпоса остался в последней приведенной нами цитате отнюдь не без внимания Аристотеля. Мы знаем и по другим местам "Поэтики", что, по Аристотелю, Гомер говорит не от себя и не от своего имени, становясь как бы "посторонним" к своему собственному рассказу (3, 1448 а 21-22). Но и в этом отношении Аристотель не выдерживает своего ни теоретического, ни литературно-критического подхода. Он здесь почему-то отрицательно отзывается о всех поэтах, которые, вопреки Гомеру, говорят именно от себя, изливая именно свои внутренние чувства и настроения. Но если так посмотреть на дело, то Аристотель должен был бы забраковать всякую лирику. Однако, в явном противоречии с этими высказываниями, Аристотель, как мы увидим ниже, придерживается совсем других взглядов на лирику. Между прочим, одной из особенностей Гомера, которой больше всего восторгается Аристотель, является ясность рассказа (Тор. VIII 1, 153 а 14-17). Это главным образом характерно для философа, который в своих рассуждениях, как известно, меньше всего отличается ясностью, в) Что касается поэтического языка Гомера, то в Греции, вероятно, не было более тонкого его ценителя, чем Аристотель. Приведем сейчас суждения о метафорическом стиле Гомера, который так безукоризненно был сформулирован Аристотелем в его "Риторике".

"Гомер часто пользовался [этим оборотом], с помощью метафоры представляя неодушевленное одушевленным. Во всех этих случаях от употребления выражений, означающих действие, фразы выигрывают, как, например, в следующих случаях: "Под гору камень бесстыдный назад устремлялся, в долину" (Od. XI 598); "Горькое жало стрелы Гелена попало Атриду в выпуклость панциря, в грудь, но назад отскочило от меди" (II. XIII 586-587); "Стрела понеслася, острая, в гущу врагов, до намеченной жадная жертвы" (IV 125-126); "Копья... в землю жалом вонзались, насытиться жаждая телом" (XI 571, 574); "Жадно вперед устремясь, сквозь плечо ему грудь пронизало острое жало копья" (XV 542-543). Во всех этих случаях предметы, будучи изображены одушевленными, кажутся действующими, так как понятия "бесстыдный", "отскочить" и т.д. означают проявление деятельности. [Поэт] применил их с помощью метафоры по аналогии, потому что как камень относится к Сизифу, так поступающий бесстыдно относится к тому, по отношению к кому он поступает бесстыдно. [Поэт] пользуется удачными образами, говоря о предметах неодушевленных: "вихрь... в гуле чудовищном с морем мешается он, где бушует много клокочущих волн многошумной пучины, – горбатых, белых от пены, бегущих одна за другой непрерывно" (XIII 797-799). [Здесь поэт] изображает все движущимся и живущим, а действие есть движение" (III 1411 b 31 – 1412 а 9).

После подобных рассуждений Аристотеля трудно сказать, что он не разбирался в поэтическом языке Гомера. Не умея определить эпоса в целом, Аристотель имел в отношении его огромные и очень отчетливые интуиции. И, как видим, это прежде всего касалось поэтического языка Гомера. Это же подтверждается и аристотелевским фрагментом 129, где, между прочим, говорится, что, по Аристотелю, "поэт рисует имена в их движении". Можно поэтому догадаться, почему сторонники греческой натурфилософии, то есть сторонники более абстрактного мышления, относились к Гомеру отрицательно, что, впрочем, длилось недолго и постоянно сменялось восторженным отношением к поэту.

Необходимо отметить, что Аристотель весьма внимательно относился к отдельным словам и выражениям у Гомера. Он зло смеется над Протагором (А 29), который считает, что в "Одиссее" (I 1) поэт говорит в повелительном наклонении "воспой", в то время как он должен был бы не повелевать богине, но просить ее (Poet. 19, 1456 b 15-19). Вместо стиха (II. XVII 265) "громко крутые ревут берега перед натиском моря" Аристотель считает, что "ревут" было бы более выразительно, хотя и более прозаически "кричат" (22, 1458 b 31). Полифем об Одиссее мог бы сказать и не так пошло (Od. IX 515): "вместо того малорослый урод, человечишко хилый". Менее пошло было бы здесь сказать: "Тут меня небольшой, ничтожный и безобразный" (22, 1458 b 25). Вместо слов о Телемахе (Od. XX 259) "там Телемах поместил табурет неприглядный и столик" можно было бы сказать, по Аристотелю (22, 1458 b 29), более обыкновенно: "К ней дрянную подставив скамейку и крошечный столик".

Аристотель (Rhet. III 12, 1414 а 1-4) не любит бессоюзия, которое ведет, согласно его взгляду, к амплификации. Так, у Гомера не очень хороши стихи (Il. II 671-673): "Три корабля одинаких Нирей предоставил из Симы. Этот Нирей был Аглаей рожден от владыки Харопа. Этот Нирей средь ахейцев, пришедших с войной к Илиону". Ясно, что и лексика и расстановка слов у Гомера для Аристотеля представляют большой интерес.

Таких примеров у Гомера достаточно. Аристотель считает (Poet. 25, 1461 а 14), что гомеровскую глоссу "наливай покрепче" (И. IX 203) следует понимать более прилично "наливай поживее" и что (1461 а 12) вместо (X 316) "очень на вид человек непригожий, но на ноги быстрый" можно было бы употребить глоссу "видом был гадок". С точки зрения Аристотеля (1461 а 10), вместо "мулов начал сперва и быстрых собак поражать он" (I 50) можно было бы сказать не "мулов", но "стражей".

Точно так же Аристотель весьма чуток к метафоре, которую он (21, 1457 b – 9) определяет как "перенесение слова с измененным значением из рода в вид, или из вида в род, или из вида в вид, или по аналогии". Пример метафоры из рода в вид у Аристотеля (1457 b 10): "Свой корабль я поставил" (Od. I 185), потому что вместо "ставить на якорь" здесь стоит родовое понятие "поставить" вообще. "Изящной метафорой" Аристотель (Rhet. III 10, 1410 b 14) считает переход от старика к отцветшему стеблю в таком стихе (XIV 214-215): "Все же, взглянув на жнивье, по нему без труда ты узнаешь, что там за нива была...". "Все" или "несчетные" Аристотель (Poet. 25, 1461 а 16, 18) считает тоже метафорой для многих, хотя мы в данном случае употребили бы термин "синекдоха" (П. X 1; ср. II 1). В качестве примера метафоры, идущей из вида в род, Аристотель (21, 1457 b 11) приводит сообщение (Od. II 272) о том, что "Одиссей совершил тысячу добрых дел" (для нас у Гомера это тоже только синекдоха).

Можно считать гиперболой (Rhet. III 11, 1413 а 31-34), для нас тоже слишком наивной и детской, слова Ахилла (П. IX 385, 388-390) о том, что он отказывается примириться с Агамемноном, даже если тот даст ему столько, "сколько песку здесь и пыли", и даже если ему дадут в жены дочь Агамемнона, похожую на Афродиту и Афину.

Аристотель весьма чувствителен также и к ударениям у Гомера, не только к тропам или фигурам. Примеры разного понимания текста Гомера (Il. II 5-6, XXIII 327-328), в зависимости от ударения, приводятся в "De Soph. elench." 4, 162 b 1-9. С большой наблюдательностью относится Аристотель также и к изменениям внутри слова у Гомера (Poet. 21, 1458 а 5-7 со ссылкой на Il. V 393).

Аристотель рассматривает риторически и поэтически не только отдельные слова, но и целые выражения у Гомера, имеющие, как мы теперь бы сказали, структурное значение. По Аристотелю (Rhet. III 14, 1415 b 26), во вступлениях оратор должен тем или другим способом расположить своих слушателей, как, например, начал молитву свою Одиссей к Афине Палладе (Od. VI 327): "Дай мне к феакам угодным прийти возбуждающим жалость". Начала обеих поэм Аристотель (Rhet. III 14, 1415 а 12-16) хвалит за то, что они указывают на все содержание последующей речи, чтобы слушатели не отклонялись в сторону. Поэтическую краткость Аристотель (Rhet. III 16, 1417 а 13) иллюстрирует кратким изложением у Гомера (Od. XXIII 310-341) четырех песен (IX-XII), повествующих на пиру у Алкиноя о странствиях Одиссея. Как иллюстрацию простой речи и ее защиту Аристотель (III 17, 1418 а 8), запрещая нагружать одну энтимему на другую, приводит слова Менелая к Писистрату (Od. IV 204-205): "Все ты, мой друг дорогой, говоришь, что сказал бы и сделал наиразумнейший муж и даже старейший годами". Чтобы сказать о мести человеку, не знающему, кто ему именно мстит, Одиссей, с точки зрения Аристотеля (Rhet. II 3, 1380 b 23), очень хорошо сказал Полифему (Od. IX 502-504):

Если, циклоп, из смертных людей кто-нибудь тебя спросит,
Кто так позорно тебя ослепил, то ему ты ответишь:
То Одиссей, городов разрушитель, выколол глаз мне.

Аристотель здесь хвалит Гомера за то, что словами "городов разрушитель" Одиссей кратчайшим образом охарактеризовал себя как того, кто гневается на Полифема. По Аристотелю (Rhet. III 16, 1416 b 25-28), если предмет известен так же хорошо, как подвиги Ахилла у Гомера, то достаточно даже простого упоминания одного соответствующего имени для доказательности речи у оратора.

г) Аристотель любит приводить примеры из Гомера в качестве иллюстрации своих теоретических мыслей.

По Аристотелю (Rhet. III 9, 1410 а 29), начало и конец речи должны быть подобны или по именам или по падежам одного и того же имени, для чего он приводит пример из Гомера (Il. IX 526): "Все же, однако, дары их смягчали, слова убеждали". То, что целое, разделенное на части, кажется по своим размерам больше, Аристотель (Rhet. I 7, 1365 а 13-15) иллюстрирует тем, как Мелеагра убеждают восстать рассказом об отдельных несчастьях, постигших весь завоеванный город (Il. IX 592-594). Оратор может восхвалять прекрасное даже тогда, когда оно не полезно (Rhet. I 3, 1358 b 638 – 1359 а 5), как, например, Ахилл у Гомера хотя и знает о своей близкой гибели, но, будучи прекрасным человеком, все же мстит за гибель своего друга Патрокла. Воспитательные методы Фалея Аристотель критически иллюстрирует (Polit. II 7, 1267 а 1) следующими словами из Гомера (Il. IX 319): "Почесть одна воздается я храбрым мужам и трусливым". Для иллюстрации неумеренных наслаждений и их предвкушения Аристотель (Ethic. Nic. III 13, 1118 а 22) приводит пример льва, которого радуют не столько "находки и вид оленя или дикой козы, сколько возможность получить пищу", причем у Гомера имеется в виду Менелай, увидевший своего врага Париса (Il. III 21-29). В подтверждение мысли о том, что, ввиду тонкости лба у лошадей, это место у них наиболее ранимо, Аристотель (De gener, animal. V 5, 785 а 15) ссылается на Гомера (Il. VIII 83-84), что Гектор ударил коня Нестора "в голову, в самое темя, где первые волосы коней идут от черепа к шее – слабое место". Для иллюстрации мужества Диомеда перед сильным врагом Гектором Аристотель (Ethic. Nic. III 11, 1116 а 25) приводит предположительные слова этого грозного Гектора, позорящие Диомеда и потому для него страшные (Il. VIII 149): "Вождь Диомед от меня убежал к кораблям, испугавшись". Рисуя бездомного бродягу, Аристотель (Polit. I 2, 1253 а 5) приводит слова Гомера (Il. IX 64): "Ни очага, ни закона, ни фратрии тот не имеет". Для иллюстрации одного действия Аристотель (Probl. VIII 9, 890 b 8-10) приводит слова Гомера (Il. V 75): "Грянулся в пыль он и стиснул зубами холодное жало". В качестве примера для справедливого и невыгодного поступка Аристотель (Ethic. Nic. V 11, 1136 b 9) приводит слова Гомера (Il. VI 236): "Стоящий сотню быков обменял на ценящийся в девять" (дело идет о Главке, меняющем свои золотые доспехи на медные с Диомедом). О Беллерофонте Аристотель (Probl. XXX 1, 953 а 19-25) приводит тоже слова Гомера (Il. VI 200): "Сделавшись всем, напоследок бессмертным богам ненавистен".

Аристотель пишет (Rhet. II 21, 1395 а 9-16): "Следует пользоваться и распространенными и общеупотребительными изречениями, если они пригодны: именно потому, что они общеупотребительны, они кажутся справедливыми, ибо как бы признаны всеми за таковые, например: [полководец], побуждающий [своих воинов] идти навстречу опасности, не принеся предварительных жертв, [может им сказать] (Il. XII 243, слова Гектора): "Знаменье лучшее всех – лишь одно: за отчизну сражаться!"; а [побуждающий их идти], хотя они слабее [противников], [может сказать] (Il. XVIII 309): "Равен для всех Эниалий (бог войны Apec) и губящих также он губит". Если бы каждый инструмент выполнял свою работу сам (Polit. I 4, 1253 b 37), как одушевленные треножники Гефеста (Il. XVIII 376), тогда не нужно было бы и рабов.

Аристотель очень часто подтверждает свои глубокие мысли цитатами из Гомера, понимая этого последнего, очевидно, как наивысший авторитет и в науке и в жизни. Высшую этику Аристотель (Ethic. Nic. VII 1, 1145 а 20) видит в словах Приама, убежденного, что его сын Гектор – вовсе не сын смертного (Il. XXIV 258-259). Высоки морально Диомед и Гектор, думает Аристотель (Ethic. Nic. III 11, 1116 а 22; Ethic. Eud. III I, 1230 а 16-218; Ethic. magn. 121, 1191 a 4-10), если они боятся упреков в трусости со стороны своих народов (Il. XXII 100). Храбрость же и мужество только в результате приказания есть гораздо худший вид мужества (Ethic. Nic. III 11, 1116 а 27-35), когда, например, у Гомера Гектор грозит дезертирам, что они будут подвергнуты растерзанию собаками (Il. II 391-393). Нечто подобное, но уже в применении не к Гектору, а к Агамемнону с приведением не дошедшего до нас текста Гомера Аристотель (может быть, по памяти) говорит и еще раз в другом месте (Polit. III 1285 а 5-14). Одиссей гордится тем, что он, будучи богатым, подавал скитальцам, думает Аристотель (Ethic. Nic. IV 4, 1122 а 17), цитируя Гомера (Od. XVII 420; XIX 76). Аристотель (Ethic. Nic. VI 7, 1141 а 9-8) видит мудрость в точности, а также и в более общей добродетели, что у него тоже подтверждается ссылкой на Гомера и, в частности, на "Маргита".

Но Аристотель основывает на Гомере и свои самые высокие философские мысли. Свою монархическую идею Аристотель доказывает ссылкой на то единое первоначало, которым является его космический Ум (Met. XII 10, 1076 а 4; Polit. IV 4, 1292 а 13): "Нет в многовластии блага. Да будет единый властитель" (Il. II 204). Та же мысль (De animal. motu 4, 669 b 36) подтверждается Теми стихами Гомера (Il. VIII 20-22), где Зевс предлагает всем богам свергнуть его с Олимпа золотой цепью. То, что "бог сводит подобное с подобным" ("Rhet. I 11, 1371 b 16; Ethic. Nic. VIII 2, 1155 a 34), также подтверждается Гомером (Od. XVII 218). То, что Зевс является "отцом людей и богов" (у Гомера часто, например, Il. I 544), также используется Аристотелем (Polit. I 12, 1259 b 13-14; Ethic. Nic. – VIII 12, 1160 b 26) как подтверждение власти отца над детьми. Для доказательства того, что мысль подобна или тождественна ощущению, приводятся Аристотелем (De an. III 3, 427 а 25) слова Гомера (Od. XVIII 136-137): "Мысль у людей земнородных бывает такою, какую им в этот день посылает родитель бессмертных и смертных". Для характеристики зависимости умственных способностей от ощущения, где даются ссылки на Демокрита (А 101) и Анаксагора (А 28), Аристотель (Met. IV 5, 1009 b 25-39; De an. I 2, 404 a 20-31) привлекает не дошедший до нас стих из Гомера о помутнении сознания у Гектора после ранения (можно было бы привести и другие сходные места из Гомера: Il. XXII 337; Od. XIII 694-698). Главенство мужа в семье Аристотель (Polit. I 2, 1252 b 22; Ethic. Nic. X 10, 1180 a 28) доказывает стихом из Гомера (Od. IX 114-115): "Над женой и детьми у них [киклопов] каждый суд свой творит полновластно, до прочих же нет ему дела". В подтверждение своей монархической идеи Аристотель (Ethic. Nic. VIII 13, 1161 а 14) приводит несколько раз стихи из Гомера, в которых Агамемнон именуется "пастырем народов" (Il. II 243. 772, IV 413). О необходимости многочисленных помощников для доброго царя (Polit. III 16, 1287 b 14) Аристотель говорит тоже словами Гомера (Il. II 372). Проповедуя свою философию середины во всем, Аристотель ((Ethic. Nic. II 9, 1109 а 32), между прочим, приводит слова Калипсо (Od. XII 219-220): "Дальше корабль направляй от этой волны и от пара, правь его к той вон высокой скале...". Наконец, не только боги или нимфы являются помощниками людей, но, по Аристотелю (Polit. III 16, 1287 b 14), даже и правильность помощи одного человека для другого, когда они идут вместе, подтверждается мудростью Гомера (Il. X 224).

д) Далее, Аристотель, считая Гомера великим психологом, часто делает на него ссылки в тех случаях, когда он анализирует какой-нибудь сложный психологический процесс. Рассматривая и формулируя разные виды блага, Аристотель (Rhet. I 4, 1362 b 30 – 1363 а 8) не упускает случая ссылаться на Гомера. "Вообще же кажется полезным противоположное всему тому, чего желают враги и чему они радуются, поэтому-то сказано (11. I 255): "Как ликовали б владыка Приам и Приамовы дети". "А всякая цель есть благо, поэтому-то сказано (Il. II 176): "На похвальбу Приаму..." и (Il. II 160, 298): "Позорно ждать нам и здесь без конца...".

Что ближе к благу, то лучше и желательнее (Тор. III 2, 117 b 10-27); поэтому Аякс ближе к Ахиллу, а не к Одиссею, Одиссей – к Нестору. "Благо также то, чему оказал предпочтение кто-нибудь из разумных или хороших мужчин или женщин, например, Афина оказала предпочтение Одиссею, Тесей – Елене, Александру – богини и Ахиллу – Гомер" (Rhet. I 6, 1363 а 16-19). "Великая душа – не в том, чтобы не иметь гнева. Она может и рассердиться, как сердились, например, Ахилл и Аякс (Anal. post. II 13, 97 b 15-20). Восхваляя тех благодетелей, которые не перечисляют подробно своих добрых поступков, когда им нужно что-нибудь получить от того, кого они облагодетельствовали, Аристотель (Ethic. Nic. IV 7, 1124 b 10-16) вспоминает гомеровскую Фетиду, прибывшую к Зевсу с великой просьбой и тоже не перечисляющую оказанных ею Зевсу добрых дел (Il. I 503-504).

Рисуя образное изображение гневной злобы внутри человека и в словах, Аристотель (Rhet. II 2, 1378 b 29 – 1379 а 22) приводит стих Гомера (Il. I 82-83): "Сокровенную злобу, покуда ее не проявит, в сердце таит". Сюда же (Il. I 356-357): "Злую обиду широкодержавный Атрид Агамемнон мне причинил: отобрал у меня и присвоил награду". А также об Агамемноне (Il. II 196): "Гнев же не легок царя, питомца владыки Кронида", и (Il. IX 647-648, XVI 59): "Как пред лицом аргивян обесчестил меня Агамемнон. Будто какой-нибудь я новосел-чужеземец презренный". Бывает напрасно утишать гнев, как это напрасно делает Аполлон (Rhet. II 3, 1380 b 25), который заставляет Ахилла влачить труп Гектора вокруг могилы Патрокла (Il. XXIV 54): "Прах бесчувственный в злобе своей Ахиллес оскверняет". Аристотель глубоко понимает соединение гнева и мужества (Ethic. Nic. III 11, 1116 b 28) со ссылкой на Гомера (Il. XV 510): "Возбудил в нем ненависть и гнев", или (Il. XVI 159): "Гнев дал ему силы", или (Od. XXIV 18): "И закипела в нем кровь". Аристотель (Rhet. II 2, 1378 b 5; ср. I 11 1370 b 11) утверждает, что с гневом часто соединяется удовольствие относительно ущерба, который понесет прогневивший (Il. XVIII 109-110): "Много слаще, чем мед, стекает он в грудь человека, после того же все больше в груди разрастается дымом". Для указания на красоту богов и богинь Аристотель (Probl. X 36, 894 b 34) пользуется стихом Гомера (Od. XV 71): "Чистая – стройностью стана, богиня Паллада Афина".

Наиболее глубокое и красочное изображение эстетического удовольствия Аристотель (Ethic. Nic. I 9, 1109 b 7-12), пожалуй, дает в своем изображении удовольствия гомеровских старцев на стене при виде Елены:

"Более же всего следует остерегаться приятного и наслаждения, ибо о них мы судим не беспристрастно, и то же, что чувствовали старцы-управители по отношению к Елене, то же должны чувствовать и мы по отношению к наслаждению и во всех случаях повторять их заключительные слова, и если мы также отклоним от себя наслаждения, то впадем в наименьшие ошибки. Знаменитое рассуждение старцев на Троянской стене об Елене у Гомера (Il. III 154-160) следующее:

Только увидели старцы идущую к башне Елену.
Начали между собою крылатою речью шептаться:
"Нет, невозможно никак осуждать ни троян, ни ахейцев,
Что за такую жену без конца они беды выносят!
Страшно похожа лицом на богинь она вечноживущих.
Но, какова б ни была, уплывала б домой поскорее,
Не оставалась бы с нами, – и нам на погибель, и детям!"

Для доказательства того, что слезы иной раз утешают, Аристотель (Rhet. I 11, 1370 b 28) тоже пользуется стихами Гомера (Il. ХХШ 108; Od. IV 183), когда человек вспоминает или предвидит лучшее.

Для иллюстрации морального утешения Аристотель (Ethic. Nic. VII 1, 1145 а 20) опять-таки ссылается на Гомера (Il. XXIV 126-131), у которого Фетида утешает Ахилла тем, что молодой человек всегда стремится к какому-нибудь счастью, например к браку с женщиной. Для иллюстрации того, что природа выше выучки, Аристотелю (Rhet. I 7, 1365 а 30) служит стих Гомера (Od. XXII 347), в котором певец Фемий говорит про себя Одиссею: "Я самоучка". Аристотель (Poet. 25, 1461 а 20) и вообще защищает Гомера (Il. XVIII 489, Od. V 275): когда Гомер утверждает, что только "одна" Большая Медведица "непричастна" движению "в волнах океана", Аристотель, желая защитить Гомера от упрека в незнании того, что кроме Большой Медведицы имеется еще и другая неподвижная звезда, толкует слово Гомера "одна" метафорически, а именно как "самая известная". Не нравятся Аристотелю также и те старинные толкователи Гомера, которые находят у него мелкие сходства с их произвольными, например, чисто числовыми учениями, но больших сходств с другими учениями не замечают (Met. XIV 6, 1093 а 22 – b 11). Аристотель (Polit. VIII 3, 1338 а 29) приводит пример художественного досуга свободнорожденных людей при помощи того изображения Гомера (Od. IX 7-8), где Одиссей так восхваляет Алкиною песнопения: "Радостью светлой сердца исполнены в целом народе. Если, рассевшись один близ другого, в чертогах прекрасных слушают гости певца" (в Polit. VIII 3, 1338 а 26 Аристотель, вероятно по памяти, приводит сокращенно стихи Гомера на ту же тему – Od. XVII 385).

Менее важные ссылки на Гомера мы находим у Аристотеля в следующих местах. В Poet. 25, 1461 а 23; 1461 а 28; 1461 а 33 говорится о необходимости проницательной критики текстов Гомера (Il. XX 272. 592, XXIII 328). Хорошо сказано о необходимости правильного понимания текста Гомера (De part, animal. III 10, 673 а 15 слл.): некоторые из стиха (Il. X 457) "в пыль голова покатилась, еще бормотать продолжая" делают вывод, что отрубленная голова еще может говорить; и на этом основании в Карий как будто бы даже осудили человека по имени Керкид за убийство жреца Зевса Гоплосмия, подозревая его в убийстве лишь потому, что "чья-то отрубленная голова несколько раз сказала: "Некто Керкид – виновник смерти мужа". Тезис о том, что не все хорошо в поэзии (Poet. 21, 1458 а 7; 25, 1461 а 2; а 26; а 30), опять-таки иллюстрируется Гомером (Il. V 393; X 152-153, 252; XX 234; ср. Od. XXII 329). Аристотель (Rhet. I 11, 1370 b 5) говорит о тяжелом времени и приятных событиях – со ссылкой на Od. XV 400-401. При характеристике нрава Аристотель (Probl. XXX 1, 953 b 12) вспоминает слова Одиссея: как будто бы тот не хочет, чтобы о нем подумали, что он "плавает в слезах", "потому что вином нагрузился" (Od. XIX 122). Аристотель (Rhet. II 9, 1387 а 34-35) говорит, что "производит плохое впечатление, когда неравные по силе сражаются, как и сказано у Гомера" (Il. XI 542-543). Эпизод с преследованием Гектора на сцене производил бы антихудожественное впечатление в сравнении с картиной этого преследования в эпосе (Poet. 24, 1460 а 16; ср. 25, 1460 b 22-29 относительно Il. XXII 205). Примером того, как слова подтверждаются жестами, для Аристотеля (Rhet. III 16, 1417 b 5) является стих Гомера (Od. XIX 361). Примером чудесных явлений Аристотель (De miracul. acousm. 105, 839 b 33-34) считает гибель кораблей около Симплегад согласно рассказу Кирки Одиссею (Od. XII 67-68) и (Rhet. VII 7, 1149 b 16-17) примером скрытной страсти – пояс Афродиты (Il. XIV 214-217). Страшное место (Il. VII 64): "Гладь покрывается моря и становится черной", – вспоминает Аристотель, или Псевдо-Аристотель (Probl. XIII 23, 934 а 15, 597 а). Аристотель (Ethic. Eud. VII 1, 1235 а 25-26) разделяет мнение Гераклита (А 22), порицавшего Гомера (И. XVIII 107), который сказал: "О да погибнет вражда средь богов и средь смертных. И с нею гнев да погибнет!" Таким образом, Аристотель привлекает Гомера даже в тех случаях, когда он с ним не совсем согласен.

Имеются и безразличные упоминания Гомера для иллюстрации логических построений (De interpret. Il, 21 а 24-28). Однако для объяснения того, что Аристотель называет типическим доказательством, примеры, приводимые им, – с Ахиллом, Гектором, Парисом, Патроклом (Rhet. II 22, 1396 а 21-31. b 12-21; 23, 1397 b 22-23), имеют уже более содержательное значение. С другой стороны, Аристотель (Rhet. III 3, 1406 10-14) упрекает ритора Алкидаманта за излишне поэтическое для ритора выражение, когда тот называет "Одиссею" "прекрасным зеркалом человеческой жизни".

е) Этим далеко не исчерпывается соприкосновение Аристотеля с Гомером.

Во-первых, Аристотель широкой рукой почерпает из Гомера обильные у него описания животных для трактата, который так и называется "Относительно описания животных", например для описания быка (De histor. animal. VII 21, 575 b 5, Il. VII 313-320):

После того как пришли они все к Агамемнону в ставку,
Ради пришедших быка пятилетнего царь Агамемнон
В жертву зарезал владыке Крониду, сверхмощному Зевсу.
Кожу содрали с быка, всего на куски разрубили,
На вертела нанизали, разрезав на мелкие части,
Сжарили их на огне осторожно и с вертелов сняли.
Кончив работу, они приступили к богатому пиру;
Все пировали, и не было в равном пиру обделенных.

Такое же описание быка Аристотель находит и в "Одиссее" (XIX 420). Что же касается изображения прочих животных, то в De histor. animal, мы находим: относительно копыт (III 3, 513 b 26) указания на Il. XIII 546-547; описание птицы Халкиды, или Киминды (Il, XIV 291; Od. IX 12) в 615 b 9; сражение журавлей с пигмеями в VIII 12, 597 а 6 со ссылкой на Il III 6; изображение вепря (VI 28, 578 b 1) в стихе Il. IX 539, контаминированном с Od. IX 190-191; сравнение Аякса со львом (Il. XI 554, XVII 663), боящимся огня; в IX 44, 629 b 22; у Аристотеля (IX 32, 618 b 25) Зевс посылает орла, безобманную птицу, хищника темнопернатого; еще он "пятнистым" зовется (Il. XXIV 315-316); о реке, которую "боги зовут Ксанфом, а смертные люди – Скамандром" (Il. XX 74) в III 12, 519 а 19; в Ливии рождаются рогатые ягнята (Od. IV 85) в VIII 28, 606 а 19; пятилетний бык у Эола (Od. X 19) в VI 21, 575 b 6; собаки живут 15 лет, иногда, правда, – 20 (VI 20, 574 b 33): мы находим у Гомера "Аргуса [собаку Одиссея] же черная смертная участь постигла, едва лишь он на двадцатом году увидал своего господина" (Od. XVII 326-327). Рассуждение о венах у животных (III 3, 513 b 24-31) иллюстрируется стихами Il. XIII 545-548.

Во-вторых, до нас дошло довольно большое количество фрагментов Аристотеля из его ранних диалогов, когда он еще находился под влиянием Платона. Все эти диалоги также используют Гомера по преимуществу с изобразительной точки зрения. Перечислим эти фрагменты (по изданию Розе), не всегда ясные по своему содержанию, но часто весьма ясные по своим ссылкам на Гомера: фрг. 129 (Il. I 303: "Черная кровь из тебя вдоль копья моего заструится", – Аристотелю здесь представляются "одушевленными" эти слова: ср. I 480-483. VIII 87. XVI 283); (1470); 108 (I 157); (I 527); 172 (II 226-228, 232-233, XI 623-627); 346 (II 546); 13 (II 554); 173 (II 792, ср. VII 445, X 209, XII 4, XVIII 254; Od. XIV 462); 143 (III 298-300); 146 (III 454); 143 (IV 65-67); 13 (IV 297-298); 151 (VII 111); 143 (X 332); 12 (XVI 843-861, XXII 355-367; здесь Аристотель своими ссылками на Гомера подтверждает учение о самостоятельности и оригинальности души, а также богов); 476 (об установлении Ахиллом игр в честь Патрокла по XXII); 160 (XXIV 569, 572 – О непостоянстве поведения Ахилла); 165 (Od. VI 4-6), 144 (XII 374-375); Probl. XVI 31, 943 b 21-23 (IV 567-568).

В-третьих,.напомним читателю также и те места из Аристотеля о Гомере и эпосе, которые мы уже приводили выше. А именно, как мы помним (Poet. 2, 1448 а 10-18), если Гомер изображал своих героев "лучшими", то Клеофонт – "похожими на нас" (Клеофонт – неизвестный эпический поэт низкого стиля; ср. Poet. 22, 158 а 18-21; Arist. Rhet. III 7, 1408 а 11-16), а Гегемон Тазосский, "составивший первые пародии", и Никохар, творец "Демиады", – "худшими" (здесь Аристотель несколько ошибается, потому что, по общепринятому мнению, первым составителем пародий был Гиппонакт, а не Гегемон Тазосский, Athen. XV 698 b; ср. довольно большой отрывок из одной эпической пародии – у Athen. XV 698 с; Никохар – малоизвестный пародийный комик IV в. до н.э.). Еще мы знаем также, что "в драмах эпизоды кратки, в эпосе они растянуты" (Poet. 17 1455 b 15-16). Здесь же Аристотель дает мастерское прозаическое изложение "Одиссеи", останавливаясь на самом главном и исключая все второстепенные эпизоды (b 16-23).

ж) Не входя в трудную проблему гомеровского текста, для которого нужно было бы еще изучить и все гомеровские схолии, мы ограничимся только приведением четырех гомеровских слов, которые Аристотель почему-то нашел нужным употребить. У Гомера, говорит Аристотель (Poet. 21, 1457 b 35), вместо обычного hiereys в значении "жреца" употребляется слово arёtёr (Il. I 11, 74; V 78). В Ethic. Eud. III 7, 1234 а 3 употребляется гомеровское pepnymenos в значении "разумный", "умный" (Od. III 328); в Rhet. III 17, 1418 а 8 в связи с Od. IV 204 pepnymenos anёr переводится "наиразумнейший муж". Аристотелю (De miracul. acousm. 109, 840 b 16) нравятся эпитеты троянок "длинноодеждная" ("helcesipeploys") и "полногрудая" ("bathycolpoys"), хотя он нигде не приводит соответствующих текстов Гомера (см. Il. VI 442; VII 297; XXII 105; XVIII 339, 122).

2. Итог от ношения Аристотеля к Гомеру.

Подводя итог этим отношениям Аристотеля к Гомеру, можно только удивляться, какой искренностью, лаской и родственными чувствами отличаются эти отношения. Хотя сам Аристотель в научном смысле далеко не везде и не всегда разбирается в Гомере, не лишен некоторой путаницы в своих гомеровских анализах и отличается полной случайностью своих суждений по Гомеру, тем не менее отношение Аристотеля к Гомеру в смысле литературной критики поражает своей любовностью, преклонением и постоянными похвалами. Можно подумать, что гомеровские боги, герои и демоны – это родная семья для Аристотеля. Тут все для него ласково и приветливо, хотя бы даже обладало буйным и страшным характером. Можно сказать, что Аристотель только любуется на Гомера и приводит его в самых разных местах, где мы этого вовсе не ожидали. Самые трудные места в своих самых отвлеченных трактатах Аристотель всегда умудряется пояснить, иллюстрировать и даже доказывать ссылками на Гомера. Даже свои чисто логические или риторические трактаты Аристотель то и дело поясняет цитатами из Гомера. Вероятно, Аристотель относился к тем классическим грекам, которые знали всего Гомера наизусть и по любому поводу могли привести из него или какой-нибудь интересный стих или какое-нибудь отдельное слово, а то, может быть, и целое рассуждение, целое изображение.

Во-первых, Аристотель безумно влюблен и в Олимп и во весь этот олимпийский божественный мир. Олимп и олимпийские боги – это для Аристотеля самая настоящая родина, прекрасная, счастливая, вечная и непоколебимая. Вот что он выписывает из Гомера (Od. VI 41-46) в своем трактате "О мире" (6, 400 а 3-14), который, правда, извлечен теперь из корпуса аристотелевских сочинений и отнесен чуть ли не к I в. до н.э.

Так сказав, на Олимп отошла совоокая дева,
Где, говорят, нерушима – вовеки – обитель бессмертных.
Ветры ее никогда не колеблют, не мочат водою
Струи дождя, не бывает там снега. Широкое небо
Вечно безоблачно, вечно сиянием светится ясным.
Там для блаженных богов в наслажденьях все дни протекают.

Во-вторых, не только самый Олимп и олимпийские боги, но даже и весь гомеровский человек – это предмет постоянного любования для Аристотеля, самая точная, как он думает, иллюстрация, а то и прямо доказательство для разных высоких истин. Если собрать все места из Аристотеля, где говорится об Ахилле или Одиссее, да и о многих других героях, можно составить весьма четкие, весьма тонкие, а иной раз и прямо блестящие характеристики героев. Можно только удивляться, каким это образом столь утонченно мыслящий философ с его бесконечными дистинкциями и логически перегруженными философскими рассуждениями чувствует такую непосредственную близость к себе всех этих гомеровских героев и готов доказывать ими правоту своих самых глубоких моральных, эстетических и общежизненных суждений.

В-третьих, Аристотель не только весьма глубоко расценивает общехудожественную ценность "Илиады" и "Одиссеи", но он демонстрирует на этих произведениях всю свою поэтику, всю свою риторику и вообще все свое аналитическое представление об искусстве. Если Аристотелю нужно демонстрировать специфическое единство художественного произведения, а также и его мудрую и расчлененную уравновешенность; если ему нужно характеризовать структуру драматического действия, для которой у него выдвигаются на первый план "перипетия", "узнавание" и "пафос"; если ему нужно иллюстрировать правильное или неправильное употребление метафор, гипербол, глосс и прочих языковых приемов, – во всех этих случаях неизменным и самым надежным художественным материалом являются для Аристотеля произведения Гомера. Он их готов цитировать буквально бесконечно. Даже где требуется простой пример для какого-нибудь логического или художественного суждения, причем теоретически было бы не важно, имеется ли тут в виду у Аристотеля обязательно Гомер, все равно Гомер у Аристотеля всюду находит для себя место и как последний художественный авторитет, и как образец яснейшего логического мышления, и как материал для построения любой, характерной для Аристотеля структурной или выразительной теории.

В-четвертых, самым интересным способом художественного использования Гомера у Аристотеля являются, мы бы сказали, психологические и биологические методы. Что такое чувственное восприятие, что такое мышление и какое между ними отношение, что такое человеческие аффекты, радость, скорбь, гнев, любовь, каким усладительным бывает гнев и как способен к любой жестокости герой с "великой душой", – все это необозримое множество психологических стихий, противоречий, грозного героизма и умильной простоты, всяких намеков, ожиданий, сознательных и бессознательных неожиданностей, – все это иллюстрируется у Аристотеля на материалах Гомера и все это заслуживает, с нашей точки зрения, самого глубокого интереса и изучения. Поражает также и пестрота биологической картины у Аристотеля. Не в смысле шутки и вовсе не формально и школьно, но вполне глубоко и серьезно Аристотель черпает у Гомера картины жизни зверей, как и вообще картины всей живой природы. После изучения Аристотеля с этой стороны затрудняешься даже и сказать, кто на ком тут основан, Аристотель ли использует Гомера для своих психологических и биологических проблем эстетики или уже и сам Гомер, за несколько столетий до Аристотеля, пронизан аристотелевской эстетикой, аристотелевской психологией и аристотелевской биологией.

Отношение Аристотеля к Гомеру – интереснейшее явление в истории мировой культуры. И можно только пожалеть, что, несмотря на огромный научный аппарат, созданный современной классической филологией и историей античной эстетики, еще остаются не до конца собранными и далеко не до конца изученными все тончайшие детали этого отношения.

3. Аристотель и другие эпические произведения.

а) Большой знаток и любитель "Илиады" и "Одиссеи", Аристотель гораздо холоднее относится к тем поэмам, которые обычно называются циклическими. Называются они так потому, что изображают какие-нибудь события, относящиеся к определенному эпическому кругу.

По мнению Аристотеля, многие поэты, не владея принципом подлинного единства действия, группируют действие вокруг одного лица, или одного времени, или одного многослойного действия. Если из "Илиады" и "Одиссеи" можно создать только по одному действию, несмотря на разнообразие их сюжетов, то из "Киприй" можно создать несколько действий, а из "Малой Илиады" более восьми ("Спор об оружии", "Филоктет", "Неоптолем", "Еврипил", "Нищий", "Лакедемонянки", "Разрушение Трои", "Отъезд" в связи с "Синопом" и "Троянками" – Poet. 23, 1459 а 37 – b 7). Некий циклический поэт Фаилл дает примеры того, как в защитительных речах "следует говорить о совершившихся фактах, которые, не совершаясь [на глазах у слушателей], возбуждают или сожаление, или ужас" (Rhet. III 16, 1417 а 8-15). Также Аристотель не считает едиными и циклические поэмы "Гераклеиду" и "Тесеиду" и др. подобные поэмы (Poet. 8, 1451 а 16-22). Если заодно коснуться и других эпических поэтов, упоминаемых Аристотелем, то известен Аристотелю также и поэт Херил (середина V в. до н.э.), который впервые стал превращать эпические поэмы в исторические (Rhet. III 14, 1415 а 1-4, 15-18). Об одном из последних эпических поэтов классической поры, Антимахе Колофонском (IV в. до н.э.), Аристотель утверждает, что "полезна также манера Антимаха – [при описании предмета] говорить о тех качествах, [которых у данного предмета] нет, как он это делает, воспевая гору Тевмессу: "Есть небольшой холм, обвеваемый ветрами" (6, 1407 b 36 – 1408 а 9).

б) Что касается Гесиода, которого Аристотель (фрг. 179) считает отцом Стесихора, то он относится к нему гораздо более сочувственно, и некоторые места из Гесиода являются для него прямо любимыми, так что он цитирует их много раз.

Так, прежде всего самое начало теогонического повествования (Theog. 116-120), а именно стихи, относящиеся к первопотенциям – Хаоса, Земли, Тартара, Эроса, – Аристотель цитирует много раз, особенно там, где заговаривает о первоначалах вечных или временных, и цитирует он эти стихи довольно сочувственно, хотя самого Аристотеля назвать мифологом очень трудно. О Хаосе Гесиода – Phys. IV 1, 208 b 29-30; De Xen. (Мел.) 2, 975 a 7-14. Эрос – Met. I 4, 984 b 23-31. Общее рассуждение на основании Гесиода о первоначалах и происхождении вещей – Met. III 4, 1000 а 5-22; De coel. III 1, 298 b 25-29.

в) Для людей, которые сами не обладают принципами красоты и справедливости, Аристотель (Ethic. Nic. I 2, 1095 b 2-13) дает совет прочитать такое место из Гесиода (Орр. 293-296):

Тот – наилучший меж всеми, кто всякое дело способен
Сам обсудить и заране предвидит, что выйдет из дела.
Чести достоин и тот, кто хорошим советам внимает.
Кто же не смыслит и сам ничего, и чужого совета
К сердцу не хочет принять, – совсем человек бесполезный.

"Некоторым кажется, что воздаяние равным безусловно справедливо. Это, например, утверждали пифагорейцы; они так безотносительно определяли: справедливое состоит в воздаянии другим равным. Однако воздаяние равным нельзя подвести ни под понятие распределяющей справедливости, ни под понятие уравнивающей, хотя в этом смысле желают истолковать судебное решение Радаманта: "Если кто терпит равное тому, что сделал, то справедливость соблюдена" (Hesiod. фрг. 174 Rz.), ибо оно [это понятие справедливости] многому противоречит, например, если должностное лицо прибьет кого-либо, то его нельзя тоже побить, а если кто побил должностное лицо, то такого должно не только побить, но и наказать строго" (Ethic. Nic. V 8, 1132 b 21-30).

Аристотель (Polit. VII 15, 1354 а 28-33.) пишет:

"Те, чья деятельность проявляется в наилучших поступках, кто наслаждается всем тем, что считается счастьем, должен обладать большою справедливостью и большою скромностью; и это приложимо, например, даже к таким людям, которые, по выражению поэтов, обитают на островах блаженных".

Здесь Аристотель, по-видимому, имеет в виду слова Гесиода (Орр. 170 слл.). Гесиод, несомненно, является для Аристотеля некоторого рода моральным авторитетом. По Гесиоду он рассуждает о дружбе. Полезная дружба, говорит Аристотель (Ethic. Eud. VII 10, 1242 а 31-34), бывает двух видов – законная и этическая; в дружбе должны совпадать гражданское равенство и польза, поскольку она предусматривает и покровительство, откуда и говорится: "Другу всегда обеспечена будь договорная плата" (Орр. 370). В другом месте (Ethic. Nic. IX 10, 1170 b 20-23) Аристотель спрашивает, "должно ли стараться о приобретении как можно большего числа друзей или же справедливо относительно дружбы сказанное про Ксению: "Слыть нелюдимым не надо, не надо и слыть хлебосолом" (Орр. 715). Считая, что друга никогда нельзя обманывать в денежных отношениях, Аристотель (Ethic. Nic. IX 1, 1164 а 22-32) тоже вспоминает Гесиода (Орр. 370). В подтверждение мудрости Питфея Аристотель (фрг. 556) приводит тот же стих Гесиода.

г) Авторитетом для Аристотеля является Гесиод также и в отношении домашних дел. "Из указанных двух форм общения, – мужа и жены, господина и раба, – получается первый вид общения – семья. Правильно звучит стих Гесиода (Орр. 405-406): "В первую очередь – дом и вол работящий для пашни, женщина, чтобы волов подгонять" (у бедняков бык заступает место раба)" (Polit. I, 1252 b 9-12). Тот же стих Гесиода Аристотель приводит в своих общих рассуждениях о хозяйстве (Оес. I 1, 1343 а 18-21). Также и о женитьбе Аристотель (3, 1344 а 14-18) тоже приводит стих Гесиода (Орр. 699): "Девушку в жены бери, – ей легче внушить благонравье".

д) Часто Аристотель цитирует Гесиода и по вопросам о взаимоотношении конкурентов по работе. Хотя и не обязательно питать зависть гончара к гончару, потому что этой зависти нет при их дружбе (Rhet. II 4, 1381 b 15-17), все же известный стих Гесиода (Орр. 25) о зависти гончара к гончару Аристотель постоянно приводит при изображении тех или иных конкурентов, питающихся одним и тем же способом (Ethic. Eud. VII 1, 1235 а 17-19), тиранов и демократов (Polit. V 5, 1312 b 3-6), в бою, в любви и в общих интересах и вообще взаимных завистников (Rhet. II 10, 1388 а 13-16), и вообще всех людей, подобных друг другу (Ethic. Nic. VIII 2, 1155 а 32 – 1155 b 1).

е) По Аристотелю, не всякое счастье соответствует блаженству. Иное счастье приносит дурную славу, от которой трудно избавиться (VII 14, 1159 24-31). Это подтверждается у Аристотеля стихами Гесиода (Орр. 763-764):

И никогда не исчезнет бесследно молва, что в народе
Ходит о ком-нибудь...

Критикуя тех, кто употребляет в речи слишком длинные периоды (Rhet. III 9, 1409 b 24-30), Аристотель тоже приводит стихи из Гесиода (Орр. 265-266):

Зло на себя замышляет, кто зло на другого замыслил.
Злее всего от дурного совета советчик страдает.

Здесь Аристотель намеренно коверкает второй стих в смысле "и длинная прелюдия – величайшее зло для того, кто ее написал".

Наконец, имеются еще две малозначительные реминисценции Аристотеля из Гесиода. В первой реминисценции Аристотель (De hist. animal. VIII 18, 601 а 31-36) утверждает: Гесиод не знал того, что птицы с кривыми когтями не пьют, и изобразил пьющим орла во время предсказания им осады Нина (Aposm. фрг. 1 Rz.).

Другая реминисценция у Аристотеля (Probl. IV 25, 879 а 26-29) сводится к стиху Гесиода (Орр. 586): летом "жены всего похотливей, всего слабосильней мужчины".

ж) В заключение необходимо сказать, что пристрастие Аристотеля к Гесиоду невозможно и сравнивать с той нежной любовью, которую он питает к Гомеру. Ссылки на Гесиода у Аристотеля носят по преимуществу иллюстративный характер и далеки от интимной привязанности Аристотеля к Гомеру. Ссылки Аристотеля на Гесиода носят более абстрактный и моралистический характер, в то время как Гомер для Аристотеля и философ, и лирик, и драматург, и живописец, и вообще касается самых интимных сторон его сердца. Аристотель весь живет в атмосфере Гомера, для него у Гомера все родное. Гомера Аристотель понимает, конечно, не в смысле холодного, от себя отдаленного или чересчур торжественного эпоса. Он везде переводит его на свой собственный и чисто личный язык и понимает поэзию Гомера действительно в стиле поздней классики, после уже пережитых политических, лирических и драматических волнений, так что в этом смысле можно было бы говорить даже о некоторой модернизации Гомера у Аристотеля. Но это, конечно, не просто модернизация. Это – сердечная любовь одного писателя к другому писателю; и тут уже трудно разобрать, где сознательная модернизация и где бессознательная эстетическая любовь к самому близкому поэту и другу.

4. Элегия и ямб.

а) Аристотель не всегда придавал большое значение стихотворной метрике. По крайней мере разделение на элегию и ямб он считает разделением "не по сущности" творчества поэтов, а только "по общности их метра" (Poet. I, 1447 b 13-16), хотя ямбы он определенно соединяет с язвительной поэзией (4, 1448 b 31-34). Кроме того, ямбы представляются Аристотелю принадлежностью более разговорного языка, почему они, по его мнению, и ближе к комедии (1449 а 2-6. 23-27; 4, 1449 а 23-27; 22, 1459 а 11-13; Rhet. III 8, 1408 b 33 – 1409 а 1). Между прочим (и это не очень ясно почему), по Аристотелю, метафоры ближе к ямбам, чем к другим стихотворным размерам (Poet. 22, 1459 11-13; Rhet. III 3, 1406 b 2-4). Ямбографы в целях пародии и уязвления больше имеют в виду отдельные имена, то есть отдельных лиц, чем и отличаются от комедий, в которых имена имеют общее и неличное значение (Poet. 9, 1451 b 12-16). Пописывал ямбы и сам Аристотель, – по-видимому, в молодости (фрг. 621-625 Rose).

б) Относительно отдельных авторов из области декламационной лирики Аристотель (Polit. V 7, 1306 b 37-39) вспоминает Тиртея и его поэму "Благозаконие" (фрг. 4 Diehl), написанную в связи с недовольством бедных граждан богатыми. Аристотель (Met. II 23, 1398 b 10-11) упоминает также Архилоха, которого "почитали паросцы, хотя он был клеветником". Архилох, по Аристотелю (III 17, 1418 b 28-30), "выводит на сцену в ямбах отца, который говорит о своей дочери (фрг. 74 Diehl): "Можно ждать чего угодно, можно веровать всему, ничему нельзя дивиться". Он выводит также плотника Харона в ямбе, начало которого [таково]: "О многозлатом Гигесе не думаю" (фрг. 22), как читаем у Аристотеля там же, b 31-32. Восхваляя сердечные влечения, Аристотель (Polit. VII 7, 1328 а 3-5) приводит слова Архилоха (фрг. 76), обращенные к своему сердцу: "... и друзья-то сами мучат тебя".

в) Кроме эпика Антимаха Колофонского один фрагмент Аристотеля (626) вспоминает также Калликла, Архилоха, Мимнерма и Солона. О некотором отношении Аристотеля к Солону может дать представление такое место (Rhet. I 15, 1375 b 32-35): "Точно так же и Клеофонт [осужденный Ареопагом на смерть] все пользовался против Крития элегиями Солона, говоря, что дом его давно уже отличался бесчинством, так как иначе Солон никогда не сочинил бы стиха: "Скажи краснокудрому Критик", чтобы он слушал своего отца" (Solon. фрг. 18). Если миновать сообщение Аристотеля (Polit. II 12, 1274 а 11-12) о цензовой реформе Солона (фрг. 5, 1) и вообще о деятельности Солона (Polit. II 7, 1266 b 17; 12, 1273 b 34. 41; 1274 а 3. 11; III 11; 1281 b 32; IV 9, 1296 а 18-20. 37-41; 11, 1296 а 19; V 2, 1303 b 5-6; Rhet. II 23, 1398 b 16; фрг. 350, 353, 354, 377, 572, 139), включая деятельность и других "наилучших законодателей" из среднего сословия (Polit. IV 11, 1296 а 38), то с точки зрения общего мировоззрения Аристотель (Ethic. Nic. X 9, 1279 а 9-12), несомненно, восхвалял Солона (ср. Herod. I 30) за умеренный образ жизни: "Солон хорошо, кажется, определил блаженного, указывая на людей со средним достатком, которые, как он полагал, совершили прекраснейшие дела и жили благополучно". Если прибавить к этому суждение Аристотеля (Ethic. Nic. I, 11, 1100 а 11. 15; Ethic. Eud. II 1, 1219 b 6; Magn. mor. I 5, 1185 a 6-9), заимствованное им из Солона, о том, что нельзя считать счастливым человека до его смерти и что "должно смотреть на конец", то, кажется, можно вполне уверенно утверждать, что Солон интересовал Аристотеля не просто как исторический государственный деятель, но и как философ умеренной и осторожной середины. И это тем более что Аристотель (Polit. I 8, 1256 b 33) приводит такое место из Солона (фрг. 1): "Люди не знают предельной границы богатства". Также и производить потомство Солон, как это можно догадываться по фрг. 19 (Diehl), рекомендует мужчинам не старше 50 лет (VII 16, 1335 b 29-35).

Аристотель также упоминает Периандра, к свидетельству которого "недавно обращались тенедосцы, против жителей Сигея" (Rhet. 15, 1375 b 31); а Периандр тоже числился среди семи мудрецов.

г) Однако если иметь в виду элегическую поэзию, то есть соединение гексаметра с пентаметром, то, кажется, лучше всего Аристотель (Ethic. Nic. I 9, 1099 а 24-31) выразил свое эстетическое мировоззрение следующей "Делийской эпиграммой", которая является не чем иным, как стихами Феогнида (255-256):

Лучше всего справедливость; желанней всего быть здоровым; Вещь же приятнее всех, – чтобы желанье сбылось.

Из крупнейших греческих элегиков Аристотель, несомненно, относился с большой симпатией именно к Феогниду. Стих Феогнида (35) "от благородных и сам благородные вещи узнаешь" Аристотель цитирует дважды (Ethic. Nic. IX 9, 1170 а 11-13; 12, 1172 а 9-15). Для подтверждения мысли о том, что наука могла бы иметь огромное значение, но она его не имеет, Аристотель (X 10, 1179 b 4-7) тоже приводит стихи Феогнида (432-434):

Если бы нашим врачам способы бог указал,
Как исцелить у людей их пороки и вредные мысли,
Много бы выпало им очень великих наград.

Зная о больших подвигах богини Артемиды, Феогнид (14) обращается к ней со словами: "Тебе ведь это легко, для меня же очень немалая вещь", каковое суждение с большим сочувствием приводит и Аристотель (Ethic. Eud. VII 10, 1243 а 12-18). Аристотель (Ethic. Nic. V 3, 1129 b 27-30) пишет также: "Часто справедливость является величайшею из добродетелей, более удивительною и блестящею (ср. Eurip. фрг. 486), чем вечерняя или утренняя звезда; потому-то мы и говорим в виде пословицы (Theogn. 147): "Всю целиком добродетель вмещает в себя справедливость". Аристотель (Ethic. Eud. VI 2, 1237 b 14) пишет из Феогнида (125-126):

Душу узнаешь, – мужчины ли, женщины ль, только тогда ты,
Как испытаешь ее, словно вола, под ярмом.

Точно так же (Ethic. Eud. III 1, 1230 а 12):

Каждый, кого нищета поразила, ни делать не может,
Ни говорить ничего: связан язык у него.

Во фрг. 83 Аристотеля имеется в виду также феогнидовский стих 1112.

Если подвести итог литературно-критическому отношению Аристотеля к Феогниду, то с первого взгляда может показаться, что отношение это сводится только к моральному восхвалению поэта, поскольку этот последний высоко ставит справедливость и пользуется разными моральными оценками в обыденной жизни. Однако это совсем не так. Справедливость, которую тут восхваляет Аристотель на манер Феогнида, получает свое значение только вместе со здоровьем и любовью, и, кроме того, она прекраснее даже Утренней и Вечерней звезды. Аристотеле-феогнидовская справедливость, таким образом, получает свое настоящее значение только как эстетическая категория.

ДАЛЕЕ
Страница сгенерирована за 0.02 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com