13776 работ.
A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z Без автора
Жаба С., Русские мыслители о России и человечестве. Т. Н. Грановский
ТИМОФЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ГРАНОВСКИЙ
(9. III. 1813 — 4. X. 1855).
Духовная ясность и очарование — неизъяснимое, просветляющее и возвышающее, роднят Грановского со Станкевичем, его близким, лучшим другом. Обаяние это, благородная стройность и свет души, воспринимались и глубоко переживались — в живом воздействии на современников. Такова светлая печать, наложенная Станкевичем на друзей его, а Грановским — на студенчество и всю умственно избранную Москву. Не из оставшихся произведений, а из живых свидетельств знавших и любивших его, можем мы понять, чем был Грановский для русской интеллигенции.
Он родился в помещичьей семье. Студенческие годы его, в Петербургском Университете, прошли неприметно (1831-1836), но в 1836 году он познакомился с Белинским, а год спустя был пос. заграницу, готовиться к профессуре по всеобщей истории. Он учился преимущественно в Берлине, где встретился со Станкевичем, слушал Ранке, Савиньи, гегельянца Вердера. Побывал он в Дрездене, в Вене, а в Праге познакомился с вождями чешского пробуждения.
С 1839 г. до самой смерти он оставался профессором западноевропейской истории Московского Университета.
Исключительное впечатление от лекций его — и университетских и публичных, — собиравших всю Москву и бывших громадным общественным событием — оставалось на всю жизнь в душах его слушателей.
Проникшись философией Гегеля (от которой он несколько отошел к концу жизни) и доктриной немецкой органической школы, Грановский видел глубокую внутреннюю закономерность в историческом развитии народов. Но в закономерности этой он усматривал провиденциальную целесообразность и прослеживал творчество человеческого духа в условиях деятельности, данной ему при-
83
родой. В освобождении человеческой личности он видел цель истории.
Его призывы к общественному служению, светлому и строгому, воспитали будущее поколение шестидесятников, сделавшее возможной эпоху Великих Реформ.
Один из виднейших западников, благоговевший перед Петром Великим, осуждавший идеализацию древней Руси — он ценил в славянофилах любовь и уважение к простому народу, которые были присущи не всем западникам.
Человек нежной и тонкой души, Грановский чувствовал глубоко и остро. Дорогие усопшие, Станкевич и сестры — вновь умирали для него каждый день... Философский материализм, покоривший его близких друзей, Герцена и Огареа, не имел над ним власти и временное охлаждение между ними вызвано было спором о бессмертии души...
Он очень болезненно переживал последние, исключительно тягостные годы царствования Николая I, задыхался в мучительной обстановке общей немоты и подавленности — и угас безвременно в начале царствования Александра II, в преддверии новой эпохи.
Герцен пишет о нем: «Не только слова его действовали, но и его молчание... Грановский сумел в мрачную годину гонений от 1848 г. до смерти Николая сохранить не только кафедру, но и свой независимый образ мыслей, и это потому, что в нем с рыцарской отвагой, с полной преданностью страстного убеждения, стройно сочеталась женская нежность, мягкость форм и... примиряющая стихия».
Т. Н. Грановский.
О Петре Великом....Есть портрет Петра Великого, написанный с мертвого современным художником... Перед этим портретом я готов бы стоять целые дни... Я едва не зарыдал, глядя на это божественно-прекрасное лицо. Спокойную красоту верхней части нельзя описать. Только великая, бесконечно благородная и святая мысль может положить на чело печать такого спокойствия. Но губы сжаты скор-бию и гневом. Они будто дрожат еще. Они еще причастны тревогам и волнениям жизни. Что за человек был этот Петр!
(Из письма к Фроловой, январь 1855 г. «Переписка». Том Н-й, стр. 437).
...Целый вечер смотрел я на это изображение человека, который дал нам право на историю и едва ли ни один заявил наше историческое призвание...
(К К. Д. Кавелину. 1855 г. «Переписка». Том Н-й, стр. 453).
84
Человечность историка.
Тот не историк, кто не способен перенести в прошедшее живого чувства любви к ближнему и узнать брата в отделенном от него веками иноплеменнике. Тот не историк, кто не сумел прочесть в изучаемых им летописях и грамотах начертанные в них яркими буквами истины; в самых позорных периодах жизни человечества есть искупительные, видимые нам на расстоянии столетий стороны, и на дне самого грешного пред судом современников сердца та-1 ится какое-нибудь одно лучшее и чистое чувство. Такое воззрение не может служить к ущербу строгой справедливости приговоров, ибо оно требует не оправданий, а объяснений, обращается к самым лицам, а не к подлежащим суждению делам их.
Ясный от природы и не спутанный влиянием сложного, составившегося из борьбы враждебных общественных стихий исторического развития, ум русского человека приступит без задних мыслей к разбору преданий, с которыми более или менее связано личное дело каждого европейца. Я говорю в этом случае не о том .позор-ком и недостойном историка беспристрастии, в котором видно только отсутствие участия к предмету рассказа, а о свободном от всяких предубеждений воззрении на спорные исторические вопросы. Тревоги, взволновавшие до дна Западные государства, отразились в понятиях тамошних народов и трудах историков, утративших веру в идею... Скептицизм, отличительный признак стареющих, усталых обществ, не коснулся нас. Мы сохранили свежесть сердца и теплоту понимания, без которых нет великих подвигов ни в сфере мысли, ни в сфере действительности...
(«О современном состоянии и значении всеобщей истории». Речь на торжественном собрании Московского Университета, 12-го января 1852 г. Соч.. Том I, стр. 26-27).
Человечество, имеющее слиться в лоне христианства в одну духовную семью, уже составляет одну семью естественную... Допустив такое родство, существующее между обитателями земного шара, мы должны необходимо принять и истекающую из этого рОд-ства равную способность всех пород к образованности и совершенствованию.
(«Учебник всеобщей истории». Введ. 1850г. Соч. Т. И, стр. 462).
...Настоящая образованность не ослабляет мужества; напротив
85
того, она его укрепляет и направляет к целям разумным и достойным. Есть другая образованность, ложная и вредная, которая нежит и балует ум, отучая его от строгих, общеполезных помыслов. Такая образованность, конечно, может развить в человеке прекрасную способность наслаждаться картинами, музыкою, стихами, но наслаждение будет бесплодно; оно будет похоже на наслаждение лакомки. Человек, который, ради картин или книг, в состоянии забыть о других людях и не думать об их участи, не многим лучше безнравственного ребенка, который ест тайком сладкий кусок, когда мать и отец его умирают с голоду.
(«Рыцарь Баярд». 1845 г. Соч. Том II, стр. 363-364).
Не для одних разговоров в гостиных, может быть умных, но бесполезных, предназначаетесь вы, а для того, чтобы быть полезными гражданами и деятельными членами общества. Возбуждение к практической деятельности — вот назначение истории... Позвольте мне пожелать, чтобы вы избрали на всю жизнь девизом слова Ульриха фон Гуттена: «Наука пробуждается, ум свободен, весело жить!» — весело не во имя тех удовольствий, которые доставляет жизнь, но во имя науки и труда.
(Заключительное слово одного из курсов).
Число жертв Варфоломеевской ночи различно показывается... Но не числом погибших определяется значение дела, положившего темную печать на целый отдел жизни... Говорят, что народный организм подвергается болезням, требующим иногда страшных, кровавых лекарств. Есть школа, которая возвела это мнение в историческую аксиому. Основываясь на опытах истории, мы думаем иначе. Такие лекарства', как Варфоломеевская ночь, изгоняя один недуг, зарождают несколько других, более опасных. Они вызывают вопрос: заслуживает ли спасения организм, нуждающийся в таких средствах для дальнейшего существования? Государство теряет свой нравственный характер, употребляя подобные средства, и позорит самую цель, к достижению которой стремится.
(«Петр Рамус». 1847 г. Соч. Том II, стр. 382-383).
Люди, недовольные настоящим, часто обращаются к прошедшему и пересоздают его сообразно с своими надеждами и требованиями. В прошедшем ищут они формы для будущего. Такого рода антикварные построения общественных отношений едва-ли
когда имели успех, но они немало содействовали порче истории, как науки.
(«Чтения Нибура о древней истории». 1853 г. Соч. Т. II, стр. 48).
Многочисленная партия подняла в наше время знамя народных преданий и величает их выражением общего непогрешимого разума. Такое уважение к массе неубыточно. Довольствуясь созерцанием собственной красоты, эта теория не требует подвига. Но в основании своем она враждебна всякому развитию и общественному успеху.
Массы, как природа... бессмысленно жестоки и бессмысленно добродетельны. Они коснеют под тяжестию исторических и естественных определений, от которых освобождается мыслию только отдельная личность. В этом разложении масс мыслию заключается процесс истории. Ее задача — нравственная, просвещенная, независимая от роковых определений личность и сообразное требованиям такой личности общество.
Не прибегая к мистическим толкованиям, пущенным в ход немецкими романтиками и принятыми на слово многими у нас в России, мы знаем, как образуются народные предания и понимаем их значение. Смеем, однако, сказать, что первые представления ребенка не должны определять деятельность зрелого человека. У каждого народа есть много прекрасных, глубоко поэтических преданий; но есть нечто высшее их: это разум, устраняющий их положительное влияние на жизнь и бережно слагающий их в великие сокровищницы человека — науку и поэзию.
(«Историческая литература во Франции и Германии в 1847 г.». Соч. Том II, стр. 220).
Работать и entsagen. В конце концов, не остается делать ничего другого... Печально наше время, и особенно в моем отечестве. До дела не достигаешь, и однако же желаешь внутреннего мира... Я работаю, впрочем, насколько можно работать в России, и твердо верю в лучшую будущность, не для меня лично, но для тех, которые явятся на свет позднее...
(К проф. Вердеру, в Берлин. 17/29 сентября 1843 г. «Переписка», Том II, стр. 441).
Положение наше становится нестерпимее день ото дня. Всякое движение на Западе отзывается у нас стеснительной мерой. До-н&Сы идут тысячами. Обо мне в течение 3-х месяцев наводили оправки. Но что значит личная опасность в сравнении с общим страданием и гнетом... Священнику предписано внушать кадетам, что величие Христа заключалось преимущественно в покорности властям... Учитель истории должен разоблачать мишурные добродетели древних республик... Есть от чего сойти с ума. Благо Белинскому, умершему во время. Много порядочных людей впали в отчаяние и с тупым спокойствием смотрят на происходящее — когда же развалится этот мир?... Я решил не итти в отставку и ждать на месте свершения судеб...
(К А. И. Герцену. 1850 г. А. И. Герцен: «Былое и Думы». Стр. 282-283).
Слышен глухой, общий ропот, но где силы? где противодействие? Тяжело, брат, а выхода нет — живому.
(К А. И. Герцену. 1850 г. А. Герцен: «Былое и Думы». Стр. 283).
Севастопольская трагедия.
Весть о падении Севастополя заставила меня плакать. А какие новые утраты и позоры готовит нам будущее. Будь я здоров, я ушел бы в милицию, без желания победы России, но с желанием умереть за нее.
(К К. Д. Кавелину. 20. IX. 1855 г. «Переписка», Т. II, стр. 455).
88
© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.