Пламенная совесть, мощный темперамент бойца в хилом теле, исступленное, до конца, увлечение овладевшей им идее» ч детски искреннее, всецелое признание своей ошибки; борьба за правду всю жизнь; борьба, сжигавшая и сжегшая его (Михайловский звал его «великомучеником правды») — вот некоторые черты «Не истового Виссариона». Громадный талант публициста, редчайший дар литературного критика, вечная встревоженность совести и разума — сделали

Его дед-священник был непреклонным аскетом и подвижником

— и сам Белинский стал «подвижником» русской общественности. Он принес в нее — «разночинец» среди дворян, друзей и противников — личный опыт из иного мира, опыт юности, прошедшей в жестокой, мучительной бедности.

Сын скромного морского лекаря, с трудом принятый в Московский Университет, исключенный из него «за неспособностью» (на самом деле, за пьесу, враждебную крепостному праву), Белинский рано, 22-х лет, нашел свой путь «литератора».

Но Университет решил его судьбу — встречей со Станкевичем. В кружке Станкевича развернулись его духовные силы. И его первые статьи в московских журналах отразили первый этап кружка

— шеллингианетво.

Народность — индивидуальность человечества и долг ее

—в самобытном творчестве, в участии в борьбе добра и зла, выражающей великую идею вселенной. И так как русские писатели отображали не народ, а общество, то русской литературы еще нет (за немногими блестящими исключениями), но она будет

—достойная великого народа — когда станет отображать его.

В- 1836 году, кружок Станкевича начал переходить от Шеллинга к Фихте. Белинский усвоил идею о призрачности внешнего мира,

о действительности «жизни в духе» малого круга лучших людей. Он сочетал эти мысли с непримиримостью к существующему социально-политическому укладу.

Временное примирение наступило в 1837 году, когда Бакунин познакомил Белинского с гегельянством. (Сам Белинский не владел немецким языком). Объективная действительность внешнего мира и в особенности формула «всё существующее разумно» приняты были с особенным восторгом. Плохо понятый Гегель (или может быть, Гегель «Введения в философию истории») привел Белинского к бесстрашному оправданию всей действительности, самодержавия, крепостного права...

Белинский ссорится с Герценом и пишет свою знаменитую «Бородинскую годовщину», резко критикует «Горе от ума», уже в Петербурге, приглашенный, в 1839 году, сотрудничать в «Отечественных Записках» Краевского.

Отрезвление, в конце 40-го года, было не менее бурным и всецелым, с горьким стыдом и негодованием. Действительность стала «гнусной», «личность — выше общества, выше человечества». Через верховную ценность личности, Белинский пришел к социализму, увлекся Сен-Симоном, Кабе, Жорж Санд. По своей «неистовости» он готов даже силой, по «маратовски», осчастливить человечество.

Теперь он провозглашает значение русской литературы в ее настоящем. В бесчисленных статьях он дает художественные характеристики русских писателей, тонко анализирует их произведения, открывает молодые дарования — и редко ошибается. Его статьи о Пушкине — непревзойденный шедевр.

Один из главных западников, «Неистовый Виссарион» несравненно резче всех своих единомышленников обрушивается на славянофилов: «Я — жид и не сажусь за один стол с филистимлянами», с негодующей укоризной пишет он в Москву. Между тем, с «филистимлянами» роднит его многое: вера в глубокое своеобразие русского народа, в его миссию, его великое будущее... За границей он томится, как потерянный, думает только о России. Правда, у него нет того чувства интимной близости с народом, которое было у славянофилов, а позднее — у народников. Чувство это — надежнее всего предохраняет от «маратовских» методов...

Две заграничные поездки (в 1846 и 1847 г.г.) — попытки друзей исцелить его от злой чахотки, — не могли остановить недуга.

Вторая поездка дала прославленное «Письмо Гоголю» — вопль гнева и негодования против Гоголевских «Избранных мест из переписки с друзьями». Белинский и Гоголь не поняли друг друга. Гоголь верил, что при общем религиозном преображении — внешние

реформы будут не нужны. При этом, квиетический оттенок его по учений создавал впечатление примирения со злами русской жизни.

Письмо Белинского, читавшееся тайно по всей России, стало «кредо» русской радикальной интеллигенции.

Последние два года, Белинский писал в «Современнике» Некрасова.

Перед смертью, он пережил еще один перелом: разочарование в социализме, в способности народа освободить себя. Надеждой Бе-линского стали: просвещенная личность, прогрессивная буржуазия реформы сверху (свидетелем которых он бы стал через несколько лет). Можно лишь гадать, как оформились бы его новые взгляды каким путем он боролся бы за правду и свободу. Ранняя смерть унесла его, в расцвете духовных сил, и спасла от Петропавловске] крепости (за «Письмо Гоголю»).

Влиял на ряд поколений русской интеллигенции — Белинский 3-го периода.

Бердяев пишет: «Белинский — одна из центральных фигур истории русского сознания XIX века... Тема столкновения личности и истории, личности и мировой гармонии есть очень русская тема... И первое место тут принадлежит бунту Белинского... Выраженные Белинским мысли поражают сходством с мыслями Иван Карамазова, с его диалектикой о слезинке ребенка и о мировой гармонии. Это... то же возвращение билета Богу».

Памятны строки Некрасова:

Белинский был особенно любим. Молясь твоей многострадальной тени, Учитель, перед именем твоим Позволь смиренно преклонить колени.-

В. Г. Белинский.

Назначение человека.

Гордись, гордись, человек, своим высоким назначением, но н забывай, что божественная идея, тебя родившая, справедлива правосудна, что она дала тебе ум и волю, которые ставят тебя выше всего творения, что она в тебе живет, а жизнь есть действование; а действование есть борьба; не забывай, что твое бесконечное, высочайшее блаженство состоит в уничтожении твоего я чувстве любви. Итак, вот эти две дороги, два неизбежных пуп отрекись от себя, подави свой эгоизм, попри ногами твое свое корыстное я, дыши для счастья других, жертвуй всем для блага ближнего, родины, для пользы человечества, люби истину и благо

не для награды, но для истины и блага и тяжким крестом выстрадай твое соединение с Богом, твое бессмертие, которое должно состоять в уничтожении твоего я в чувстве любви.

(Соч., том I, стр. 319).

Назначение народов.

Каждый народ... играет в великом семействе человеческого рода свою особую, назначенную ему Провидением, роль и вносит в общую сокровищницу... свою долю, свой вклад; каждый народ выражает собою одну какую-либо сторону жизни человечества...

Только идя по разным дорогам, человечество может достигнуть своей единой цели; только живя своей самобытной жизнью, может каждый народ принести свою долю... (Соч., т. I, стр. 323-324).

(«Литературные мечтания». 1834 г.).

Толпа и народ.

Я... никогда и не думал уважать мнение толпы, которая толпа в салонах, и на площадях, и в кабаках, и которая убивает бессмысленным злословием честь женщины, счастье мужчины, благосостояние семейства. Нет, но я всегда глубоко уважал и буду уважать тот народ, о котором сказано «глас Божий — глас народа», и который есть живая олицетворенная субстанция, которой образованные люди суть определения, есть резервуар идей, осуществляемых и сознаваемых индивидами. Есть разница между толпою, обществом — и народом.

(К М. А. Бакунину. 12/24. X. 1838 г. Письма. Т. I, стр. 280).

Все действительное разумно.

Приезжаю в Москву с Кавказа (1837 г.), приезжает Бакунин — мы живем вместе. Летом просмотрел он философию религии и права Гегеля. Новый мир нам открылся: сила есть право, и право есть сила... Нет, не могу описать тебе, с каким чувством услышал я эти слова — это было освобождение. Я понял идею падения царств, законность завоевателей, я понял, что нет дикой материальной силы, нет владычества штыка и меча, нет произвола, нет случайности, — и кончилась моя тяжкая опека над родом человеческим, и значение моего отечества предстало мне в новом виде... Слово «действительность» сделалось для меня равнозначительно слову «Бог».

(К Н. В. Станкевичу. 1839 г. «Письма», Т. I, стр. 348-349).

Непрошенные исправители.

Есть особый род сердобольных людей... Им кажется, что... в мире все идет худо, что и отечество их вот сейчас готово пасть

жертвою превратного хода дел, им кажется, что они призваны и мир исправить, и отечество спасти. Для этих маленьких - великих людей государство не есть живой организм... Государство есть искусственная машина, которою по произволу может вертеть всякий маленький - великий человек.

(«Менцель, критик Гете». 1840 г. Соч. т. IV, стр. 455).

Значение царской власти.

В царе наша свобода, потому что от него наша новая цивилизация, наше просвещение, так же, как от него наша жизнь. ...Всякий шаг вперед русского народа, каждый момент развития его жизни, всегда был актом царской власти; но эта власть никогда не была абстрактною и произвольно-случайною, потому что она всегда таинственно сливалась с волею Провидения — с разумною действительностью... Мы имеем разумное право быть горды нашей любовию к царю... как горды англичане своими государственными постановлениями, своими гражданскими правами, как горды Северо-Американские Штаты своею свободою... Таинственное зерно, корень, сущность и жизненный пульс нашей народной жизни выражается словом «царь».

(«Бородинская годовщина» В. Жуковского. 1839 г. Соч. Том ! стр. 345-346).

Перелом. Правда и ложь.

Самая убивающая правда лучше радостной лжи: я глубоко сознаю, что неспособен быть счастливым через ложь, какую бы ни было, и лучше хочу, чтобы сердце мое разорвалось в куски от истины, нежели блаженствовало ложью...

(К В. П. Боткину. 3—10 февраля 1840 г. «Письма», т. II, стр. 27).

Ужасная действительность и долг литератора.

...Пока в душе останется хоть искорка, а в руках держится перо, — я действую. Мочи нет, куда ни взглянешь — душа возмущается, чувства оскорбляются... Мы живем в страшное время, судьба налагает на нас схиму, мы должны страдать, чтобы нашим внукам было легче жить. Делай всякий не что хочет и что бы должно, а что можно... Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных Записок». Я литератор — говорю это с болезненным и вместе радостным и гордым убеждением: литературе расейской моя жизнь и моя кровь.

(К В. П. Боткину. 14 марта 1840 г. «Письма», т. II, стр. 91).

Обличение русской действительности.

Мы люди вне общества, потому что Россия не есть общество! У нас нет ни политической, ни религиозной, ни ученой, ни литературной жизни. Скука, апатия, томление в бесплодных порывах — вот наша жизнь... Гадкое государство Китай, но еще гаже государство, в котором есть богатые элементы для жизни, но которое спеленано в тисках железных и представляет собою образ младенца в английской болезни. Гадко, гнусно, ужасно! Нет больше сил, нет терпения.

(К К. Аксакову. 23 августа 1840 г. «Письма», т. II, стр. 154).

Отречение от «разумной действительности». Прославление личности.

Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностью!... Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше человечества. Это мысль и дума века! Боже мой, страшно подумать, что со мною было — горячка или вмешательство ума — я словно выздоравливающий.

(К В. П. Боткину. 4 октября 1840 г. «Письма», т. II, стр. 163).

Я ужасно изменяюсь; но это не страшит меня, ибо с пошлой действительностью я все более и более расхожусь, в душе чувствую больше жара и энергии, больше готовности умереть и пострадать за свои убеждения... Боже мой, сколько отвратительных мерзостей сказал я печатно, со всею искренностью, со всем фанатизмом дикого убеждения!

Идея либерализма в высшей степени разумная и христианская, ибо его задача — возвращение прав личного человека, восстановление человеческого достоинства, и сам Спаситель сходил на землю и страдал на кресте за личного человека... Чорт знает, как подумаешь, какими зигзагами совершалось мое развитие, ценою каких ужасных заблуждений купил я истину, и какую горькую метину, — что все на свете гнусно, а в особенности вокруг нас... Мои первые письма из Питера... в них слышался скрежет зубов и вопли нестерпимого страдания: от чего же я так ужасно страдал? — От действительности, которую называл разумною и за которую ратовал... Странное противоречие!

(К В. П. Боткину. 10/11 декабря 1840 г. «Письма», т. II, стр. 186-187).

Отповедь Гегелю. «Возвращение билета».

Я имею особенно важные причины злиться на Гегеля, ибо чувствую, что был верен ему (в ощущении), мирясь с расейскою действительностью и ненавидя Шиллера... Все толки Гегеля о нрав-

ственности — вздор сущий, ибо в объективном царстве мысли нет нравственности... Судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира...

Мне говорят: развивай все сокровища своего духа для свободного самонаслаждения духом, плачь, дабы утешиться, скорби, дабы возрадоваться, стремись к совершенству, лезь на верхнюю ступеньку лествицы развития, а споткнешься — падай — чорт с тобою — таковский !И был с. с... Благодарю покорно, Егор Федорович, — кланяюсь вашему философскому колпаку; но со всем подобающим вашему философскому филистерству уважением, честь имею донести вам; что если бы мне и удалось влезть на верхнюю ступень лествицы развития, — я и там попросил бы вас отдать мне отчет во всех жертвах жизни и истории, во всех жертвах случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II и проч. и проч.: иначе я с верхней ступени бросаюсь вниз головой. Я не хочу счастия и даром, если не буду спокоен на счет каждого из моих братий по крови, — костей от костей моих и плоти от плоти моея. Говорят, что дисгармония есть условие гармонии; может быть, это очень выгодно и усладительно для меломанов, но уж конечно не для тех, которым суждено выразить своею участью идею дисгармонии...

(К В. П. Боткину. 1-го марта 1841 г. «Письма», т. II, стр. 213).

Любовь «по маратовски».

Личность человеческая сделалась пунктом, на котором я боюсь сойти с ума. Я начинаю любить человечество по маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную...

(К В. П. Боткину. 27-28 июня 1841 г.. «Письма», т. II, стр. 247).

Социализм. Невыносимость страдания ближних.

Ты не знаешь мою натуру: она вечно в крайностях и никогда не попадает в центр идеи. Я с трудом и болью расстаюсь с старою идеею, отрицаю ее до нельзя, а в новую перехожу со всем фанатизмом прозелита. Итак, я теперь в новой крайности, — это идея социализма, которая стала для меня идеей идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания...

Социальность, социальность — или смерть! Вот девиз мой. Что мне в том, что гений на земле живет в небе, когда толпа валяется в грязи? Что мне в том, что я понимаю идею, что мне открыт мир идей в искусстве, в религии, в истории, когда я не могу делиться всем этим со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними во Христе, но кто — мне чужие и враги по своему невежеству?... Подавши грош отставному солдату, я чуть

не плачу, подавши грош нищей, я бегу от нее, как будто сделавши худое дело... И это жизнь: сидеть на улице в лохмотьях,... набирать днем несколько грошей, а вечером пропить их в кабаке — и люди это видят, и никому до этого нет дела!... И это общество, на разумных началах существующее, явление действительности!... И после этого имеет ли право человек забываться в искусстве, в знании! Я ожесточен против всех субстанциальных начал, связывающих, в качестве верования, волю человека!... Отрицание — мой Бог!

(К В. П. Боткину. 8 сент. 1841 г. «Письма», т. II, стр. 262-267).

О Славянофильстве. Отрицательная важность его.

Так называемое славянофильство, без всякого сомнения, касается самых жизненных, самых важных вопросов нашей общественности... Рассматривая его ближе, нельзя не увидеть, что существование и важность этой литературной котерии чисто-отрицательные, что она вызвана и живет не для себя, а для оправдания и утверждения именно той идеи, на борьбу с которою обрекла себя... Отрицательная сторона их учения гораздо более заслуживает внимания... в том, что они говорят против русского европеизма, а об этом они говорят много дельного, с чем нельзя не согласиться хотя на половину, как например, что в русской жизни есть какая-то двойственность, следовательно, отсутствие нравственного единства; что это лишает нас резко выразившегося национального характера, делает нас какими-то межеумками, которые хорошо умеют мыслить по французски, по немецки и по английски, но никак не умеют мыслить по русски; и что причина всего этого в реформе Петра Великого. Всё это справедливо до известной степени.

Заслуга славянофилов: побуждение к исследованию нашей исторической судьбы.

Но нельзя остановиться на признании справедливости какого бы то ни было факта, а должно исследовать его причины, в надежде в самом зле найти и средства к выходу из него. Этого славянофилы не делали и не сделали; но зато они заставили если не сделать, то делать это своих противников... И вот где их истинная заслуга... Мы как будто испугались за нашу жизнь, за наше значение, за наше прошедшее и будущее, и скорее хотим решить великий вопрос: Быть или не быть?... Проходит ли через нашу историю какая-нибудь живая органическая мысль, и если проходит, какая именно; какие наши отношения к нашему прошедшему, от которого мы как будто оторваны, и к Западу, с которым мы как будто связаны.

Результаты исследований.

И результатом этих хлопотливых и тревожных исследований начинает оказываться, что, во первых, мы не так резко оторваны от нашего прошедшего, как думали, и не так тесно связаны с Западом, как воображали.

Не возвращение к прошлому, а самобытное развитие в будущем.

...Неужели славянофилы правы, и реформа Петра Великого только лишила нас народности и сделала межеумками? И неужели они правы, говоря, что нам надо воротиться к общественному устройству и нравам времен... царя Алексея Михайловича?...

Нет, это означает совсем другое, а именно то, что Россия вполне исчерпала, изжила эпоху преобразования, что реформа совершила в ней свое дело,... и что настало для России время развиваться самобытно, из самой себя.

Явление Петра — не случайно.

Но миновать, перескочить, перепрыгнуть, так сказать, эпоху реформы и воротиться к предшествовавшим ей временам: неужели это значит развиваться самобытно?... Это значило бы признать явление Петра Великого, его реформу и последующие события в России (может быть до самого 1812 года — эпохи, с которой началась новая жизнь для России), признать их случайными, каким-то тяжелым сном... Но... подобные события в жизни народа слишком велики, чтоб быть случайными, и жизнь народа не есть утлая лодочка, которой каждый может дать произвольное направление легким движением весла.

Стремиться не к европейскому, а к человеческому.

Вместо того, чтоб думать о невозможном,... гораздо лучше, признавши неотразимую и неизменимую действительность существующего, действовать на его основании, руководясь разумом,... а не фантазиями... Дело в том, что пора нам перестать казаться и начать быть, пора оставить, как дурную привычку, довольствоваться словами и европейские формы и внешности принимать за европеизм. Скажем более: пора нам перестать восхищаться европейским потому только, что оно не азиатское, но любить, уважать его, стремиться к нему потому только, что оно человеческое, и на этом основании все европейское, в чем нет человеческого, отвергать с такою же энергией, как и все азиатское, в чем нет человеческого. Европейских элементов так много вошло в русскую жизнь, в русские нравы, что нам вовсе не нужно беспрестанно обращаться к

Европе, чтоб сознавать наши потребности; и на основании того, что уже усвоено нами от Европы, мы достаточно можем судить, что нам нужно.

Ошибка славянофилов: Петровская культура не бесплодна; плоды ее созревают в свое время.

Повторяем: славянофилы правы во многих отношениях; но тем не менее их роль чисто отрицательная, хотя и полезная на время. Главная причина их странных выводов заключается в том, что они произвольно упреждают время, процесс развития принимают за его результаты, хотят видеть плод прежде цвета, и, находя листья безвкусными, объявляют плод гнилым, и предлагают огромный лес, разросшийся на необозримом пространстве, пересадить на другое место и приложить к нему другого рода уход. По их мнению, это не легко, но возможно!

Непоколебимость России.

Нам, русским, нечего сомневаться в нашем политическом и государственном значении: из всех славянских племен, только мы сложились в крепкое и могучее государство, и, как до Петра Великого, так и после него, до настоящей минуты, выдержали с честию не одно суровое испытание судьбы, не раз были на краю гибели, и всегда успевали спасаться от нее и потом являться в новой и большей силе и крепости.

Слово России миру — дело наших внуков.

В народе, чуждом внутреннего развития, не может быть этой силы. Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать миру свое слово, свою мысль, но какое это слово, какая мысль — об этом пока еще рано нам хлопотать. Наши внуки или правнуки узнают это без всяких усилий напряженного разглядывания, потому что это слово, эта мысль будет сказана ими...

Слабая и сильная сторона русской многосторонности.

Что же касается до многосторонности, с какою русский человек понимает чуждые ему национальности, — в этом заключается равно и его слабая, и его сильная сторона. Слабая потому, что этой многосторонности действительно много помогает его настоящая независимость от односторонности собственных национальных интересов. Но можно сказать с достоверностью, что эта независимость только помогает этой многосторонности; а едва можно сказать с какою-нибудь достоверностью чтобы она производила ее. По крайней мере, нам кажется, что было бы слишком

смешно приписывать положению то, что всего более должно приписывать природной даровитости.

Возможная миссия русского народа.

Не любя гаданий и мечтаний и пуще всего боясь произвольных, имеющих только субъективное значение, выводов, мы не утверждаем за непреложное, что русскому народу предназначено выразить в своей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание, и что в этом заключается причина его удивительной способности воспринимать и усваивать себе всё чуждое ему; но смеем думать, что подобная мысль, как предположение, высказываемое без самохвальства и фанатизма не лишена основания...

(«Взгляд на русскую литературу 1846 г.». Соч., т. X, стр. 397-408).

Уверенность в русской многосторонности.

Уважаю практические натуры,... но если вкушение сладости их роли непременно должно быть основано на условии безвыходной ограниченности, душной узости — слуга покорный, я лучше хочу быть созерцающей натурой, человеком просто, но лишь бы все чувствовать и понимать широко, привольно и глубоко. Я — натура русская... Русская личность пока эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узость! Она боится их, не терпит их больше всего —• и хорошо, по моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того, чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную определенность. А что мы всеобъемлющи потому, что нам нечего делать, чем больше об этом думаю, тем больше сознаю и убеждаюсь, что это ложь... Мало ли других народов, ничего не делающих, и все-таки бедных замечательными личностями... Не думай, чтобы я в этом вопросе был энтузиастом. Нет, я дошел до его решения (для себя) тяжким путем сомнения и отрицания. Не думай, чтобы я со всеми об этом говорил так: нет, в глазах наших квасных патриотов, славян,... — витязей прошлого и обожателей настоящего, я всегда останусь тем, чем они до сих пор считали меня.

(К В. П. Боткину. 8-го марта 1847 г. «Письма», т. III, стр. 196-197)

ОБЛИЧЕНИЕ «ИЗБРАННЫХ МЕСТ ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУЗЬЯМИ» Н. В. ГОГОЛЯ: «ПИСЬМО К ГОГОЛЮ» 1847 г.

Любовь и негодование.

...Нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства: нельзя молчать, когда под покровом религии

и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность, как истину и добродетель.

Да, я любил вас со всею страстью, с какою человек, кровно связанный с своей страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса.

Я не в состоянии дать вам ни малейшего понятия о том негодовании, которое возбудила ваша книга во всех благородных сердцах, ни о тех воплях дикой радости, которые издали при появлении ее все враги наши...

Спасение России не в мистицизме, а в гуманности и законе.

...Вы не заметили, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), «е молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувств человеческого' достоинства, столько веков потерянного в грязи и в соре, — права и законы, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение.

Страна крепостного права и произвола.

А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми, не имея на это и того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди сами называют себя не именами, а кличками;... страны где, наконец, нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации служебных воров и грабителей!

Неотложные меры.

Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отмена телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть...

Терпимость Гоголя к крепостному праву. Подлинная истина Христова.

Вот вопросы, которыми тревожно занята вся Россия в ее апатическом сне! И в это-то время великий писатель, который своими дивно-художественными, глубоко-истинными творениями так могущественно содействовал самосознанию России, давши ей возмож

ность взглянуть на самое себя, как будто в зеркале — является с книгою, в которой, во имя Христа и церкви, учит варвара-помещика наживать с крестьян деньги, учит их ругать побольше... И это не должно было привести меня в негодование?... Да если бы вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел вас, как за эти позорные строки... Нет! если бы вы действительно преисполнились истиною Христовою, а не дьяволова учения,... вы сказали бы помещику, что, так как его крестьяне — его братья во Христе, а как брат не может быть рабом своего брата, то он и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере, пользоваться их трудами, как можно выгоднее для них, сознавая себя, в глубине своей совести, в ложном положении по отношению к ним.

Призыв к Гоголю.

...И такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса, высокого духовного просветления! Не может быть! Или вы больны — и вам надо лечиться, или... не смею досказать моей мысли!... Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете! Взгляните себе под ноги, — ведь вы стоите над бездною...

Атеистичность русского народа.

...По вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! ...Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко-атеистический народ. В нем еще много суеверий, но нет и следа религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но религиозность часто уживается с ними... Русский народ не таков; мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме, и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб в его будущем.

Русские писатели — единственные вожди общества.

...Вы, насколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую публику. Ее характер определяется положением русского общества, в котором кипят и рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым гнетом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще жизнь и движение вперед. Вот почему звание писателя у нас так почтенно. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет и разноцветных мундиров.И вот

почему у нас в особенности награждается общим вниманием всякое, так называемое, либеральное направление, даже при бедности таланта, и почему так скоро падает популярность великих талантов, искренно или неискренно отдающих себя в услужение православию, самодержавию и народности... И публика тут права: она видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей,... и потому, всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не простит ему зловредной книги. Это показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще в зародыше, свежего здорового чутья, и это же показывает, что у нас есть будущность. Если вы любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению вашей книги!...

Рад был бы ошибиться. Писал —ради истины и России.

Я не умею говорить вполовину, не умею хитрить; это не в моей натуре. Пусть вы или самое время докажет, что я заблуждался в моих о вас заключениях. Я первый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал вам. Тут дело идет не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо выше не только меня, но даже и вас; тут дело идет об истине, о русском обществе, о России.

Призыв вернуться к прежнему творчеству.

И вот мое последнее заключительное слово: если вы имели несчастье с гордым смирением отречься от ваших истинно великих произведений, то теперь вам должно с искренним смирением отречься от последней вашей книги и тяжкий грех ее издания искупить новыми творениями, которые бы напомнили ваши прежние.

(«Письмо к Гоголю», Зальцбург. 15 июля 1847 г. «Письма», Том III, стр. 230-239).

Свобода творчества.

В отношении к выбору предметов сочинения, писатель не может
руководствоваться ни чуждою ему волею, ни даже собственным
произволом; ибо искусство имеет свои законы, без уважения ко-
торых нельзя хорошо писать. Оно прежде всего требует, чтобы пи-
сатель был верен собственной натуре, своему таланту, своей фан-
тазии... (Соч., Том II, стр. 95).

Право общественного служения.

Отнимать у искусства право служить общественным интересам, значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит — лишать его самой живой силы, т. е. мысли, делать его предметом

какого-то сибаритского наслаждения... Как будто не замечая кипящей вокруг него жизни, с закрытыми глазами на всё живое, это искусство ищет вдохновения в отжившем прошлом, берет оттуда готовые идеалы, к которым люди давно уже охладели.

(«Взгляд на русскую лит. 1847-го г.». Соч., Т. XI, стр. 104).

О гибельности власти капиталистов.

...Я понимаю, что буржуази явление не случайное, а вызванное историей, что... она имела великое прошлое, свою блестящую историю, оказала человечеству величайшие услуги... Я даже согласился,... что слово буржуази не совсем определенно... Не на буржуази вообще, а на больших капиталистов надо нападать... Я сказал, что не годится государству быть в руках капиталистов, а теперь прибавлю: горе государству, которое в руках капиталистов, это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах. Для них война или мир значат только возвышение или упадок фондов — далее этого они ничего не видят... Торгаш есть существо, цель жизни которого нажива; поставить пределы этой наживе невозможно...

(«Письма», Том III, стр. 327-329).

Полезность среднего класса, но не возглавления государства капиталистами.

Я не принадлежу к числу тех людей, которые утверждают за аксиому, что буржуази — зло, что ее надо уничтожить, что только без нее всё пойдет хорошо... Я с этим соглашусь только тогда, когда на опыте увижу государство, благоденствующее без среднего класса, а как пока я видел только, что государства без среднего класса осуждены на вечное ничтожество, то и не хочу заниматься решением а приори такого вопроса, который может быть решен только опытом... Я знаю, что промышленность — источник великих зол, но знаю, что она же — источник и великих благ для общества. Собственно, она-то только последнее зло в владычестве капитала, в его тирании над трудом. Я согласен, что даже отверженная порода капиталистов должна иметь свою долю влияния на общественные дела; но горе государству, когда она одна стоит во главе его! («Письма», Том III, стр. 332).

(К В. П. Боткину. Декабрь. 1847 г.).

Перелом во взглядах: не народ, а просвещенные личности и буржуазия.

Наши славянофилы сильно помогли мне сбросить с себя мистическое верование в народ. Где и когда народ освободил себя? Всегда

и всё делалось через личности. Когда я, в спорах с вами о буржуазии называл вас консерватором, я был осел в квадрате, а вы были умный человек. Вся будущность Франции в руках буржуази, всякий прогресс зависит от нее одной и народ может по временам играть пассивно-вспомогательную роль... Когда я при моем... друге сказал, что для России нужен новый Петр Великий, он напал на мою мысль, как на ересь, говоря, что сам народ должен всё для себя сделать. Что за наивная аркадская мысль!... После этого, отчего же не предположить, что живущие в русских лесах волки соединятся в благоустроенное государство... Теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази. Польша лучше всего доказала, как крепко государство, лишенное буржуази с правами. («Письма» Том III, стр. 338-339).

Как произошел перелом во взглядах.

Страшный я человек, когда в мою голову забьется какая-нибудь мистическая нелепость; здравомыслящим' людям редко удается выколотить ее из меня доказательствами: Для этого мне непременно нужно сойтись с мистиками, пиетистами и фантазерами, помешанными на той же мысли — тут я и назад. ...Друг и славянофилы наши оказали мне большую услугу. Не удивляйтесь сближению: лучшие из славянофилов смотрят на народ совершенно так, как мой... друг; они высосали эти понятия из социалистов, и в статьях своих цитируют Жорж Занда и Луи Блана. («Письма», Т. III, стр. 339).

(К П. В. Анненкову. 15 февр. 1848 г.).

Страница сгенерирована за 0.12 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com