Хомяков А.С. По поводу отрывков найденных в бумагах И. В. Киреевского

Входить в подробный разбор напечатанных здесь отрывков было бы бесполезно. Вероятно, редких из читате­лей прочел их без глубокого сочувствия, хотя бы и не разделяя образа мыслей, в них выраженного но полагаю небесполезным прибавить к ним несколько слов каса­тельно самого предмета, о котором готовилась недокончен­ная статья.

Трудно проследить философскую нить, которая должна была соединить между собою мысли, набросанные в виде отдельных заметок или размышлений; но во всех вы­сказывается одно: требование духовной цельности для правильного разуменья и признание отношенья веры к разуму, не как к чуждой, но как к низшей стихии, или иначе к стихии, которая полноту своего существования находит только в вере. Эта черта принадлежишь тому учению, ко­торого строгая последовательность возможна только в Церк­ви и которого красноречивым представителем был И. В. Киреевский. Постараюсь, сколько могу, уяснить самое это учение и отношения его к другим, уже известным и дав­но признаваемым, школам.

Глубокое уважение, с которым И. В. Киреевский гово­рил - о прежних великих деятелях науки, и разумность его критического взгляда на них доказывают, как высоко

*) Как отрывки, найденные в бумагах И. В. Киреевского (большею частью философского и богословского содержания), так и статья А. С. Хомякова напе­чатаны в Р. Р. Беседе 1857 г. кн. 1. Киреевский скончался 12 июня 1856 года. Изд.

263

ценил он их труды и как глубоко он их изучал. Действительно, снова отыскивать то, что уже давно уясне­но, или томиться над системою, уже испытанною и ули­ченною в несостоятельности: таковы две опасности, пред­стоящие тому, кто вздумал бы вести мысль человека по но­вому пути, не ознакомившись вполне с старыми, ею прой­денными, путями. Только отчетливое знание прежних школ философских дает право признать их ошибочность или неполноту и пытаться создать новое, более полное и строй­ное учение. Труд прошлых поколений не отвергается, но поглощается и пересозидается в новый труд поколения со­временного и в будущий труд поколений, имеющих за ним последовать.

Законный владыка древнего философского мира и кумир средневекового, Аристотель был свергнут восстанием великих и свободных мыслителей; но свергнуть был толь­ко кумир, а не тот царь древней науки, чье имя он носил: критика и метод Аристотелевский торжествовали, ког­да мнимый аристотелизм падал. Заслуга Стагирита не уми­рала и не могла умереть, ибо она заключала в себе стихии бессмертия. На развалинах павшего авторитета возникло мно­жество школ под знаменами эмпиризма, сенсуализма, иде­ализма или мистики; многие являлись имена, достойные бла­годарной памяти мыслящего человечества (таковы, напр., Декарт или неподражаемо-разнообразный гений Лейбница); но по недостатку объема, или глубины, или логической строгости, все учения, все школы действительно, хотя и бес­сознательно, разрешились на время в остроумном, но мелком и сухом скепсисе Юма. Почему ум человеческий так долго блуждал по ложным путям и чем был обусловлен выбор этих путей, покойный Киреевский уже объяснил, показав зависимость мышления философского от верования религиозного и неизбежное влияние Латинства и Протестантства на все умственное развитие Западной Европы.

Скепсис Юма (особенно же его нападение на общепри­нятую связь между причиною и следствием) вызвал Кан­та. Этот светлый и строго-логический ум нанес смер­тельный удар пирронизму. «Законы разума не подлежат

264

сомнению, ибо они не что иное, как самый разум, са­мое я человека; а в своем я человек не сомневается просто потому, что не может сомневаться: ибо нет той области, в которую мог бы он перенестись для утверж­дения своего сомнения, и нет орудия или процесса, посред­ством которого он мог бы сомневаться. Слово пирронист звук, а не смысл». Так можно выразить строгое и про­стое положение, выведенное Кантом в формулах, непривлекательных - по их выражению, но неотразимых по их последовательности. В них высказывается его гениально-рассудительная природа. Положение Канта сделалось краеугольным камнем всей новой философии и, скажу более, всякой будущей философии. Не помню, кто-то сказал очень остроумно и не без глубокого смысла, что древняя философия говорила: «ощущаю, следовательно, есмь» (sentio, ergo sum); *) новая, освобожденная от схоластическая аристотелизма, сказала: «мыслю, следовательно есмь» (cogito, ergo sum); Кантовская: «есмь, следовательно есмь» (sum, ergo sum); и в этом много правды. Полнота человека была поставлена с его несомненною уверенностью в себе. Но рационалистические формы мышления присутствовали при рождении великой школы Германской: они выражались в особенностях ее основателя, и им следовало развиться далее при односторонности религиозных верований. Так и было. Сам Кант, не постигая вполне всей важности до­бытого им вывода, был исключительно рационалистом во всех своих дальнейших построениях и всю свою си­стему (т. е. во сколько она была себе верна) основывал единственно на логическом мышлении и, читая его, чув­ствуешь, что едва ли мог он попасть на иной путь. В самых первых шагах его учения есть скрытое «следова­тельно», связующее непосредственное бытие человека с бытием новоприобретенным посредством труда мысли. Ло­гическая формула, допущенная в эту высшую область самосознания, должна была развиться рационализмом. Тем же путем, но еще решительнее, шел пламенный Фихте, смело

  *) Впрочем это требует некоторых ограничений, хотя вообще верно.

265

признавая сущим для человека только его личное понима­ние в раздвоении я мыслящего и я мыслимого, я — не я (иначе субъект и объект). Тем же путем шел самый гениальный изо всех деятелей школы, человек, которому, подобные, по словам покойного И. Б. Киреевского ро­дятся тысячелетиями, Шеллинг. Он пополнил учение Фихте, примирив противоречие мыслящего и мыслимого (или отрицание я—не я, субъект - объект) самым актом сознания (субъект - объективация), и этим положением повершил великолепное развитие самостоятельного духа в его логи­ческой определенности *).

Путь был рациональный, чисто рассудочный, но рационализм ударился об свою границу. Пусть Шеллинг и признавал первое, непроявившееся бытие тождественным небытию: из этого положения он не делал наукообраз­ной формулы, служащей логическим началом дальнейшему развитию. Действительно, это видимо-отвлеченное бытие имело у него весь характер и права сущего ибо переходило в объект и в целый мир явлений и сознаний какою-то внутреннею, неосознанною, вольною силою. Достало ли у Шеллинга ясновидения, чтоб понять, что дальнейший путь в этом направлении невозможен, или недостало сил, чтобы пытаться продолжать его, или, наконец, богатая душа почувствовала, хотя неясно, ску­дость рационализма: во всяком случае, Шеллинг остано­вился. Его дальнейшая деятельность, еще блестящая разнообразием, глубиною и остроумием отдельных мыслей и соображений, еще полезная наукообразным противодействием восставшему в силе Гегелизму, не принадлежит уже ни истории школы, ни истории чистой философии. Ряд блестящих заблуждений, перемешанных с высокими исти­нами, несвязанными между собою никакою разумною нитью, проблески поэтических догадок, затерянных в тумане

*) Мне кажется, вернее бы должно назвать этот момент не субъект - объективацию (Subject - objectivirung), а объект – субъективацию (Object - subjectivirung), ибо в законе сознания мыслящее начало (τὸ πρῶτον), получая возвратное отражение объекта, обращается само признанием действительно в субъект.

266

произвольной гностики: такова последняя эпоха Шеллинга, о которой И. В. Киреевский в своей последней статье говорил с такою горячею любовию и с таким скорбным сочувствием.

То, перед чем остановился гениальный учитель, пытал­ся совершить великий ученик его, Гегель. Сущее должно быть совершенно отстранено. Само понятие, в своей полнейшей отвлеченности, должно было все возродить из собственных недр. Рационализм или логическая рассудочность должна была найти себе конечный венец и Боже­ственное освящение в новом создании целого мира. Такова была огромная задача, которую задал себе Германский ум в Гегеле, и нельзя не удивляться той смелости, с какою он приступил к ее решению. Он сначала берет простейшие познания из житейского круга и подвергает их суду логического рассудка или, лучше сказать, рассудочной диалектики. От определения, которое всегда оказывается неполным и неудовлетворительным, восходит он к дру­гому высшему, над которым произносится тот же приговор, и все далее и далее, выше и выше, от грубо-осязаемой земли до тонкого и невидимого эфира мысли, и наконец до беспредметного знания, до совершенной пустоты, которой возможно уже только одно название: бытие. Гегелизм пройдет, как всякое заблуждение, и теперь уже он живет более в жизни бытовой, чем в науке; но феноменология Гегеля останется бессмертным памятником неумолимо-строгой и последовательной диалектики, о котором никогда не будут говорить без благоговения им укреплен­ные и усовершенствованные мыслители. Изумительно толь­ко то, что до сих пор никто не заметил, что это бессмертное творение есть решительный приговор над самим рационализмом, доказывающий его неизбежный исход.

Но Гегелю этот исход казался - только началом творческого воссоздания. Бытие, лишенное всякого определения и всякого содержания посредством умственного процесса, уже совершенного в феноменологии, бытие, ничем не отличающееся от небытия, в этой самой тождественности своей

267

с небытием находит силу для нового поступательного движения или, если можно так выразиться, для расклубления изнутри. В этом действии оно переходит ряд сте­пеней осуществления, едва ли выразимых в переводе (ибо они связаны с самою сущностью Немецкого языка) и до­ходит наконец до своего высшего осуществления в духе. Логику Гегеля следует назвать воодухотворение отвлеченного бытия (Einvergestidung des Seyns). Таково бы было ее полнейшее, кажется, никогда еще невысказанное опреде­ление. Никогда такой страшной задачи, такого дерзкого предприятия не задавал себе человек. Вечное, самовозрождающееся творение из недр отвлеченного понятия, не имеющего в себе никакой сущности. Самосильный переход из нагой возможности во всю разнообразную и разумную существенность мира. Вымысел мифологии, также как и мел­кое отрицание Мефистофеля, исчезают перед этим действительным титанством человеческого рассудка. Гегеля называли der letzte Heros des deutschen Geistes (последним героем Немецкого мышления); его скорее можно назвать der letzte Titan des Verstandes (последним Титаном рассудка). Но едва ли он сам так разумел свое значение. Добросове­стный фанатик рассудка, признаваемого за разум, он верил вполне законности и, так сказать, святости своего подвига, и когда, на конце своего поприща, он в тяжелой думе проговаривался: «чего-то не достает в моей фило­софии» (es fehlt doch etwas an meiner Philosophie), в словах его высказывалось скорбное чувство бессилия, нисколь­ко не возмущаемое какою-нибудь примесью нравственного самоосуждения. Его чисто-рассудочная природа, воспитанная общим умственным трудом Германии и Германским. Протестантством, была вполне права перед собою.

Разумеется, невозможное, осталось невозможным. С самого первого шага в сопоставлении бытия и ничего, в этом плюс-минус, в этой полярности или хоть двуименности есть уже извне вносимая категория, и вносимая мыслию, следовательно уже сущим, Гегель сам это чувствовал смутно и мимоходом признавал (кажется, в начале отдела об существенном — Wesen). Все предприятие пада-

268

ло в своем начале. Такие же скачки повторялись в самом развитии системы, в переходе к существенному, в переходе от закона призрачности (der Schein) к явле­нию (die Erscheinung), в переходе от свободы (Freyheit) к воле (Wille) и т. д.; но ясного сознания своей ошибки никогда не имел великий мыслитель. Для него формула всегда обусловливала явление. *) Рассудочность опять расши­балась о свои границы. Логика Гегеля была явлением бесплодным в своем догматическом значении и решительным в смысле отрицания, ибо она своею несостоятельностью разрушала веру в рационализм. Я думаю однако, что она еще может принести плоды положительные. Стоить только раз сматривать ее, как изучение категорий, через которые дух сущий стремится к собственному самопозна­нию в-явлений, и устранить некоторые непоследовательно­сти, истекающие из первой ложной задачи, и ум читате­ля обогатится многими глубокими и разумными выводами,— и люди, уже отвергнувшие авторитет Гегеля, почувствуют, что они могут спокойно сознавать свое согласие с ним в ясные минуты его могучего мышления. Но этим самым уже осуждаются задача Гегеля и весь самонадеянный ра­ционализм школы, которую он повершил и разрушил.

Цикл Германской философии совершён. Гегелизм, ее последний вывод, отвергнут и осужден всеми теми, кто

*) Уже давно, в статье, еще неизданной *), высказал я этот вывод. Примером же весьма ясным Гегелевой ошибки может служить его объяснение причины эллиптического и само-вращательного движения земли: он прямо находит ее в существовании самой формулы этого движения. Такая запутан­ность в самых ясных умах, такая не строгость в самых строгих, не должны удивлять людей, знакомых с науками философскими. В известном определении времени и пространства, созданном Лейбницем и усовершен­ствованном Кантом: («пространство есть порядок явлений сосуществующих», а время - порядок явлений последующих») разве уже не входит самое вре­мя, скрытое в слове: „сосуществующих и последующих?» И чем же это разнится от известного вопроса: quare facit opium dormire? Может быть, строже можно было выразиться: пространство есть по­рядок равноправного самопоставления, время есть порядок причинности, перешедший в мир явлений.

*) В выше помещенной статье «По поводу Гумбольдта». Изд.

269

сколько-нибудь верен самому методу ее диалектики. Для науки философской он уже прошедшее; но он продол­жает существовать для науки исторической, как стремле­ние, не вполне отжитое. Всякая философия имеет способ­ность обращаться в нечто похожее на веру или лучше сказать, в какой-то предрассудок, принятый на слово людьми, никогда не утруждавшими головы над философ­скими построениями. Это замечание И. В. Киреевского от­носится преимущественно к гегелизму вследствие крайней решительности его положений, отличающихся каким-то особым характером самоуверенной власти, и вследствие «особого сочувствия современной образованности с его направлением» (слова Киреевского). Действительно, кроме со­чувствия нравственного есть с ним сочувствие во всех ложно направленных умах, верующих в жизненную силу формулы помимо самой существенности. Есть, так ска­зать, скрытый, бессознательный Гегельянец и в общественном Французике, который самодовольно объявляет, что он знать не хочет туманов Германских, и что ему нуж­на «жизнь, жизнь», как будто это высказанное требова­ние создает жизнь в нем самом; и в политическом доктринёре, который верит, что свободные формы возбудят свободный дух; и в добродушно-фанатическом социалисте, который думает, что знамя братства вложит братское сердце в грудь человека; и в естествоиспы­тателе, который, обрадовавшись ячейке, надеется подме­тить в этом особом законе сочетания вещественных атомов какое-то самостоятельное и почти самовольное стрем­ленье к развитию в какой угодно организм, хотя бы и духовный; и в государственном муже, который верит, что учрежденья, лишенные всякой исторической жизни, по­лучат новое развитие в истории; и в друге просвещения, который убежден, что образует народ, наклеивая на него внешние формы образованности; и наконец в историческом критике, который, не находя понятной для себя фор­мулы в прошедшем, добродушно отрицает самую жизнь прошедшего. Но все это отживет. Это, так сказать, хвост, а не голова или, лучше сказать, это бессознатель-

270

ное гниение системы в обществе, а не сознательная жизнь ее в науке. Школа Германская кончилась.

Многое в разногласии закона и явлений могло бы обра­зумить ее еще прежде, чем она достигла своего конечного уличительного развития; но Германский ум был слишком влюблен в рассудочное свое мышление, чтобы по­чувствовать ошибку, еще не вполне обнажившуюся. Когда разложение законов разума и глубокомысленное исследование его действий открыли Кантовым последователям исти­ну, отчасти угаданную древностью, о переходе духа из первой еще неразвитой субъективности (говорю языком самой школы) на степени объекта и сознания, они должны были встретить следующий вывод, истекающий из их собственных положений. Закон всецелого безусловного ду­ха не подлежит несовершенству вследствие своей всецелости. Или самое отражение разума в объекте и сознании не имеет смысла, или отражение всецелого духа в его объекте и самопознании ему соответствует вполне. Поэтому для него нет и не может быть достижения временного в от­ношении к самому себе, а существует только полное и совершенное самообладание; поступление же и развитие яв­ляются только как принадлежности частного духа или ча­стного явления духа, каков человек. Действительно, чело­век ни в какое мгновение своего существования не являет­ся, как сущий, но только как стремящийся быть. Это-то стремление и составляет внутреннюю жизнь человека: оста­новка стремления есть внутренняя смерть. Но все эти фено­мены частного совершенно чужды всецелому. Точно такой же вывод, и еще полнейший, и еще далее отходящий от тесных пределов рационализма, выходит из другой об­ласти, в которой особенно заметна слабость Германской школы, но которая не могла не обратить на себя ее вни­мания. Я говорю о развитии нравственном. Кант поставил, как закон нравственный, совершенно верное положение: «ты должен, потому что можешь» (du sollst, weil du kannst). Гегель поставил новое положение также верно: «ты дол­жен, потому что не можешь» (du sollst, weil du kannst nicht). Опять тоже противоречие между законом общего

271

и законом частного объяснимое только из самого свой­ства человека, как явления частного и следовательно не находящего в себе полноты ни в чем. Полнота и совер­шенство есть самый закон; но человеку возможно только стремление без достижения. Стремясь выступить из своих границ (ибо в нем присущ закон духа, который есть всецелая полнота), он встречает подобные ему, частные же явления и ими же пополняет свою собственную огра­ниченность; но это пополнение невозможно, покуда они ему внешние. Он должен их усвоить, не перенося их в се­бя (что опять невозможно, потому что власть он имеет только над собою), а переносясь в них нравственною си­лою искренней любви. Потому всякая искренняя, само забывающая себя любовь есть приобретение, и чем шире ее область, чем полнее она выносит человека из его пределов, тем богаче становится он внутри себя. В жерт­ве, в самозабвении находит он преизбыток расширяющейся жизни, и в этом преизбытке сам светлеет, тор­жествует и радуется. Останавливается ли его стремление, утрачивает ли он приобретенное (наперекор присущему в нем закону), он скудеет, он все более и более сжи­мается в тесные пределы, наконец, он заключается в са­мого себя, как в гроб, который ему противен и ненавистен и из которого он выйти не может, потому что не хочет. Не то ли было нам свыше названо вечною смертью?

Таковы некоторые из тех выводов, которые могли для Германской школы истекать естественно из противоположения всецелого духа и частных духовных явлений; но она шла мимо их без внимания, погруженная в без­граничное пристрастие к рассудочному мышлению; и та­кова одна из причин, почему она принесла так мало добрых плодов и даже отчасти имела такое дурное влияние в области нравственной.

Но где же область, в которой она действительно была плодотворна, и какая мера ее заслуги? Вот вопрос. И теперь, когда философия рассудочная остановилась, уличен­ная сама собою, когда вера в нее пропала, есть ли дей­ствительно возможность философии иной, высшей, фило-

272

софии разумной? Этот новый вопрос истекаете из первого.

Самое падение Германской школы есть ее величайшее торжество. Она пала не от истощения своих деятелей, могущих до конца, не от ослабления внимания в обще­стве, которое за нею следило с постоянным и почти суеверным вниманием, не от распадения на мелкие рас­колы, порожденные шаткостью и темнотой положений, выведенных главными учителями; она не была вытеснена новым учением, восставшим в силе: — нет. Она одна изо всех философских школ совершила свой путь впол­не, строгая до последнего вывода. Она остановилась и пала только перед невозможным, перед восстановлением или, лучше сказать, перед воссозданием сущего из отвлеченного закона. Ей принадлежат неотъемлемая и бессмертная слава в истории науки. Круг отвлеченного чисто-рассудочного мышления ею обойден и очерчен, законы его определены строго и отчетливо, и определены для все­го человечества и для всех времен. Нет мыслителя, который мог бы говорить о ней иначе, как с благо­говейною признательностью, и счастливыми назовем мы тех людей, которые закалили свои диалектические силы в холодных, но крепких струях Кантовского учения.

Школа совершила свой путь, она уже перешла в область прошедшего и всякая попытка продолжить ее существова­ние или деятельность в прежнем направлении была бы бесплодная и неразумна. От того-то и последователи Гегеля, в одно время суеверные поклонники его выводов и невер­ные его методу, которого строгость обличила бы их внутренние противоречия, уже получили в самой Германии на­смешливое прозвище Гегелингов (Гегеличей или Гегелят) и стали в отношении к своему учителю почти тем же, чем были схоластики в отношении к Аристотелю. Это уже не школа. — Но в чем же состояла односторонность и, следо­вательно, ограниченность самой школы? Ответе уже сделан. Она состояла в том, что философия рассудка считала себя философиею разума, а И. В. Киреевский выразил этот вывод еще яснее, сказав, что ей была доступна только

273

истина возможного, а не действительного, или иначе, за­кон, а не мир, в котором закон проявляется.

Диалектика познания вполне соответствуем логике позна­ваемого: они тождественны, но в тоже время между ними великое различие. Во-первых, проходя одну и туже линию, они проходят ее в обратном друг другу направлении; ¹) во-вторых самому познанию, т. е. знанию отвлеченному, рассудочному, в предмете доступен только его закон, а не дей­ствительность его. Знание, противопоставляясь познаваемому, ставит его в отрицательном отношении к себе; но всякое отрицание, в философском смысле, ²) ставит отрицаемое уже как только возможное, а не действительно - сущее, оставляя действительность за самим собою. Оно есть перевод действительного в область возможного, в закон Знание в рассудочной философии Германии утверждает за собою действительность, а мир является ему только, как возможность, как отвлеченный закон; и это относится не к познанию мира внешнего только, нет: оно относится точно также к миру внутреннему, к духу, познаваемому са­мим собою. В нем познание самого себя является в смысле положительного, сущего, а самый дух и все его прочие силы являются уже в отрицании. Путь развития извращен; ибо в действительности логически-познаваемое предшествует познанию (разумеется, не силе познаватель­ной), и восстановление закона действительности совершенно невозможно; ибо это восстановление должно бы опять про­исходить путем диалектическим, т, е. таким действием мысли, которое по необходимости отрицает всякую действительность, кроме своей собственной. ³) Мы можем ска­зать, что мы пережили Немецкую философию, ибо поняли ее односторонность не смутным пониманием неудовлетво­ренного духа, но ясным сознанием разума. Диалекти-

¹) Диалектически: я познаю предмет, - и поэтому он существует. Логически: предмет существует, - и поэтому я его познаю.

²) Слово отрицание принято в смысле противопоставления я — не я.

³) Об этом предмете и об извращении развития понятий (особенно в Гегелевом приложении к истории) говорил я в двух еще неизданных статьях (См. выше. II з д.).

274

ческое развитие Кантовой школы не отражает вполне по­знаваемого (объекта), ибо отражает его без его дей­ствительности. Она не только не есть философия всецелого разума, но она даже и не есть философия проявленная (объектированного) разума; ее должно признать наукою диалек­тического рассудка (аналитического разума), и в этом смыс­ле - она есть великий и бессмертный памятник человеческая гения. *)

И так, познаваемое не отражается вполне в той сфере, которая одна исследована философиею, т. е. в рассудочном познании, ибо она отражается без своей действительности, как отвлеченное; но самое познаваемое в своей полной действительности есть ли образ духа, переходящего к самопознанию? Без сомнения так, если закон духовного раз­вития верно понят: ибо кого бы познавал дух, если бы он не познавал себя на степени предмета для собствен­ная мышления? Если он только частью переходит в образ, то он уже не он, — и образует не себя, и познает не себя. Следовательно, по закону познаваемое в своей полноте есть полный образ духа. Но в действи­тельности человеческой не то. Мы видели, что дух по­знаваемый не переходит вполне в отрешенное познание (в чем впрочем ежедневный опыт убеждает всякого внимательного наблюдателя); мы чувствуем, что мы сами не вполне переходим на степень познаваемого (объекта). Это ясно всякому, — яснее художнику. Но, устраняя всякие доводы, подверженные более или менее разумному сомне­-

*) Она в этом отношении сближается по преимуществу с алгеброю и с чистою математикою вообще, в которой закон количественности исключает всякую действительность вещественную, ибо во всяком приложении арифметики, даже самом простом, один из факторов принимается за чистое проявление количественного закона (рубль не множится на аршины, или обратно, его на количество), Впрочем тоже самое заметим мы и во, всяком определении, вследствие его отрицательного характера. Мы понимаем, что никакой закон частный не может проявиться сам собою вне сущего или данной (напр. круг вне размера), но иным кажется, что все сочетание част­ных законов, закон в своей общности, может проявиться сам из себя. Они не понимают, что отношение остается тоже между законом и проявлением. Они обусловлены сущим, из которого возникает данная, поносящая с собою свой закон.

275

нию, мы остановимся только на одной силе духа или ра­зума — воле. Отрицать ее, как неотъемлемую принадлеж­ность разума, невозможно. Ее логическую несомненность поймет всякий, кто вник в идею силы, как общего, как всесилы; а мы должны прибавить, что она ясно вы­ведена Гегелем в отделении о самоотрицающемся отри­цании (Negation der Negation). Правда он ее вывел, как свободу, и следовательно только как возможность, ибо таково свойство и такова сфера его мышления; но свобода в положительном проявлении силы есть воля.

Теперь спрашивается: воля, присущая сила разума, пе­реходит ли когда-нибудь на степень предмета познаваемого (или объекта)? Никогда. Всякая мысль, вступая в мир явлений, вступает в тоже время в область необхо­димости и уже не представляет никаких признаков воли. Воля сама не переходит в образ познаваемый. Дей­ствительно, пусть человек задумает в себе хотя самую простую задачу, хотя легкое движете тела, повороте го­ловы направо или налево, подъем или опущение руки. До исполнения он чувствует себя свободным; он чув­ствует, что воля его решит, совершить ли ему движе­ние и в каком именно направлении. Исполнено ли дви­жение, — где тогда следы воли? По каким признакам узнаете рассудочное познание ее присутствие? Сам человек стоить в недоумении перед собою с неразрешимым вопросом, — не был ли его выбор делом необходимости? Воля для человека принадлежит области до-предметной. Между тем философия до сих пор ведала только отра­жение предмета в рассудочном знании, и если от нее ускользала (как мы сказали) самая действительность пред­мета, не переходящая в это знание, тем более была ей вовсе недоступна область сил, не переходящих в пред­метный образ; следовательно, недоступна была и воля. От того-то ее и следов не находишь в Германской философии; разумеется, я говорю о тех следах, которые оправданы логикою науки, а не о той незаконной передержке слов, посредством которой иногда втискивается в правильное развития учения понятие, которое из него не истекает

276

и даже совершенно чуждо ему, но неизбежно вызывается по­требностями разума и умственною совестью человека. *)

Между тем, кроме ее важности или, лучше сказать, все-державности в области нравственных понятий, воля дей­ствительно занимает место равное самому рассудку в опре­делении всех наших понятий. Не нужно доказывать уже известную истину, что человеку доступно только изменение его самопознания; что внешнее вмещается в него только, во сколько оно принято в ведение мысли (ибо самое ощущение есть только сознание впечатления); что, наконец, весь мир есть для него такой же предмет, такое же познавае­мое (объект), как и самоявления его внутреннего суще­ства, его я. На этом остановилась Германия. Один пред­мет, одно познаваемое. — Однако же, какая бы ни была живость воображения, представляющего предмет и ощущения, от него происходящие, опешивший профессор не запрягает воображаемого коня в воображаемую колясочку и не старается пить воображаемое пиво из воображаемой кружки. Болен ли человек, и получили ли уже отзвуки внешнего мира внутри человека ту независимость от самого человека, которой они не имеют в его здравом состоя­нии, — глядите, — он шевелит руками, запрягая призрак лошади в призрак повозки, и жадно несет ко рту мни­мый сосуд. Воля в здоровом состоянии отделяет само-зданный предмет от внешнего мира; отсутствие ее или бессознательность в больном уничтожает границы для самого разумения и сливает образы внутреннего и образы внеш­него в одно хаотическое безобразие. Предмет внешний непокорен воле; предмет внутренний ею зарождается или ею управляется, когда он есть невольный отзвук внешнего. Воля кладет на него свою печать, и если этой печати нет, предмет мысли обращается в призрак, в фантазм или в то, что мы называем видением по преимуществу. Всякий предмет, всякое познаваемое (в качестве познаваемого) одинаковы, все поступают в человеческое я, а за всем

*) Такова у Гегеля подставка воли вместо свободы, подготовленная не­сколькими предварительными приемами софизма.

277

тем отношения их к личному разумению различны. Воля определяет иные, как я и от меня, другие, как я, но не от меня, обличая различие первоначал, от которых истекает существование или изменение самих познаваемых предметов. Так воля сопровождает каждое понятие; так она обличает первоначало, которое предшествует явлению; так она, и она одна, ограничивает действительные пределы личности. Правда, что хотя существование воли, как силы, не подвержено никакому сомнению, существование ее, как силы свободной (в лице) не так явно. Многие готовы ее признать за простое отношение частного центра к силам общей периферии, незаметно на него воздействую­щей. Сомнение это, так же как сомнение разума в самом себе (уничтоженное Кантом) существует не на деле, а только на словах. Точно так же, как сомнение разума в самом себе действительно невозможно вследствие всей сферы разумных действий, к которым оно само при­надлежит; точно также и сомнение в воле невозможно для разума, вследствие всей сферы нравственных сознаний, которая обусловлена сознанием свободной воли и без не­го не могла бы существовать для разума даже в смысле призрака, или фантазма, или категории. Мнимое же и на словах высказываемое сомнение объясняется, во-первых, тем, что свободная воля, как до-предметная сила мысли, никогда не может перейти в предмет, познаваемый диалектическим рассудком; во-вторых потому, что она в человеке неполна и несовершенна, как самый разум, и что частное (человек) только стремится волить, как оно стремится разуметь; ибо оно само есть только стремление, а не бытие в смысле сущего.

Познание рассудочное не обнимает действительности познаваемого; познаваемое не содержит первоначала в пол­ноте его сил, и следовательно тем менее может оно передать его знанию даже в отвлеченности; а между тем мы говорим про эту действительность, про эти не проявляемые силы и следовательно знаем их. Какое же это зна­ние, которое не есть знание рассудка? Оно не имеет само­стоятельности, отрешенной от действительности познавае-

278

мого но за то оно проникнуто всею его действительностью и разумеет самую связь этой действительности с действительностью еще непроявленного первоначала; оно бьется всеми биениями жизни, принимая от нее все ее разнообра­зие, и само проникает ее своим смыслом; оно самого себя и своих законов не доказывает; оно в себе не сомневается и сомневаться не может; в непроявленном оно чувствует возможность проявления; а в проявляемом узнает верность и законность проявления в отношении к первоначалу; оно не похищает области рассудка, но оно снабжает рассудок всеми данными для его самостоятельного действия и взаимно обогащается всем его богатством; наконец — оно знание живое в высшей степени и в выс­шей степени неотразимое. Это еще не всецелый разум, ибо разум в своей всецелости объемлет сверх того всю область рассудка; это то, что в Германской философии является иногда под весьма неопределенным выра­жением непосредственного знания (das unmittelbare Wissen), то, что можно назвать знанием внутренним, но что по преобладающему характеру всей области следует назвать верою. Разум жив восприятием явления в вере и, от­решаясь, само-воздействует на себя в рассудке; разум отражает жизнь познаваемого в жизни веры, а логику его законов—в диалектике рассудка. *)

Слепорожденный человек приобретаешь познания; он в полном круге наук встречается с оптикою, изучает ее, постигает ее законы, остроумно характеризует неко­торые ее явления (сравнивая, напр., яркий багрянец с звуком трубы), даже, может быть, обогащает ее неко­торыми новыми выводами; а дворник ученого слепца ви­дишь. Кто же из них лучше знаешь свет? Ученый зна­ет его законы, но эти законы могут быть сходны с за­конами других сил; быть может, найдется даже сила,

*) В числе многих причин, почему слово «вера» никогда не занимало никакого места в Немецких философах, можно, кажется, полагать слабость самого слова glauben. Это что-то среднее между верю и мню. Бесконечно воздействие слова на мысль. Это одно из проявлений умственной опеки народа над человеком.

279

подчиненная самому характеристическому изо всех, за­кону интерференций; но кто же знает что-нибудь подоб­ное самому свету? Зрячий дворник знает его; а ученый слепец не имеет даже понятия о нем, да и все то, что знает об его законах, знает он только из данных, полученных от зрячего. Тоже самое, что мы видим в сопоставлении двух лиц, происходит в каждом чело­веке в сопоставлении знания непосредственного от веры с знанием отвлеченным от рассудка. Это непосредствен­ное, живое и безусловное знание, эта вера есть, так ска­зать, зрячесть разума.

Наш незабвенный Киреевский указал на те историче­ская причины, по которым область рассудка сделалась предметом исключительного изучения в новейшей философии. Эта область в ее полной отвлеченности одинаково доступна, сказал он, всякой отдельной личности, каковы бы ни были ее внутренняя высота и устроение. Разумеется, он не думал утверждать, чтобы способности рассудочные были одинаково развиты у всех людей. Он знал, что иной ум движется также легко и свободно в запутаннейшей и многосложнейшей сети диалектических построе­ний, как в простом обиходном разговоре, между тем как другой в поте лица еле может карабкаться по ле­стнице простейших силлогизмов; но он был прав, признавая в истине рассудочной одинаковую для всех до­ступность и обязательность, ибо доступность не есть лег­кость, а только возможность добывания. Так законы нрав­ственности, красоты, жизненного сознания, по их бесконечному разнообразию, во многом вовсе недоступны для многих и в своей целости конечно недоступны никому, между тем как законы чистой математики доступны и неотразимы для всех (как бы горько ни доставалось их изучение в иных случаях), а все формулы диалектического рассудка в этом отношении сходствуют с чистою математикою. «Совокупление всех познавательных способностей в одну силу, внутренняя цельность ума, не­обходимая для сознания цельной истины, не могут быть достоянием всех» (слова Киреевского). Личные разумы

280

разнствуют друг от друга не столько по степени их рассудочности, сколько по степени зрячести.

Категория логических отношений, — область рассудка, — крайне скудна и однообразна; явления жизни духовной и умственной бесконечны в своем многообразии и также, как в мире физическом, органы чувств, для правильного и полного отправления своего дела, должны быть со­гласны с общими законами природы не только в форме и геометрическом очертании, но и во всем своем химическом составе и динамическом строе, и различествуют в разных лицах сравнительным совершенством: так и в мире умственном и духовном, для разуменья истины, самый рассудок должен быть согласен со все­ми законами духовного мира, не только в отношении к логическому устроению, но и в отношении ко всем сво­им внутренним живым силам и способностям. По­этому степени разумения бесконечны; но за то и задача высшего разума для сообщения другим своих приобретений крайне трудна, потому что (говоря словами Киреевского) «все системы мышления, исходящие из низших степеней, понятны тому, кто стоит на высшей степени и видит их ограниченность; но для мышления, стоящего на низшей степени, высшая непонятна и представляется неразумием». В жизни бытовой опыт убеждает близорукого и оправдывает перед ним дальнозоркого, которого он без того считал бы лгуном; не так в жизни умственной, особенно в ее высших развитиях; опыт или вовсе, или почти, невозможен; а когда он и являет­ся на деле, обыкновенно случается, что самодовольный близорукий успел уже умереть со всем своим поколением, прежде чем историческое развитие человечества оправдало его дальнозоркого современника.

И так, для постижения разумной целости сущего для понимания его истинной и живой действительности, для ощущенья до-предметного движения всесущей мысли, наконец, для восприятия всего того, что, раз принятое, опреде­ляется сознанием воли, как я, но не от меня, необходим разум, согласный с законами всего разумно-сущего не толь-

281

ко в отложении к диалектическому рассудку, но и в отно­шении ко всем живым и нравственным силам духа. Ибо то, что мы показали примером, взятым из мира вещественного, относится также строго и несомненно к миру явлений духовных, и человек точно также может понимать все законы какого бы то ни было нравственного побуждения (скажем, любви), не постигая нисколько самой действи­тельности этого побуждения — любви, и оставаясь слепым оптиком разумно-духовного мира. Поэтому все глубочайшие истины мысли, вся высшая правда вольного стрем­ления доступны только разуму, внутри себя устроенному в полном нравственном согласии с всесущим разумом, и ему одному открыты невидимые тайны вещей Божеских и человеческих. Это полнейшее развитие внут­реннего знания и разумной зрячести было названо верою по преимуществу и определено с изумительною строгостью величайшим из богоозаренных мыслителей Церкви, который в тоже время признал, что оно не есть еще окончательное развитие всецелого разума (невозможное при земном несовершенстве), а только видение как бы отражаемом в зеркале. И мы сохраним это название той выс­шей степени, которая уже так названа, и оставим на­звание знания внутреннего, может быть живознания нижним ступеням, помня, однако же, что вся лестница получает свою характеристику от высшей степени — веры; по­мня также, что она не похищает области рассудка, но своею самостоятельностью охраняет его свободу и в тоже время обогащает его анализ бесконечным богатством данных, приобретаемых ее ясновидением. *)

Уразумев, что только внутреннее, нравственное согласие со всемирными законами расширяет область ведения н воз- носит мысль до возможной для нее высоты, мы уже долж­ны изучить самые эти законы; дабы с ними согласовать строй собственная духа. Путь нам издревле сказан, тот

*) Это различие знания внутреннего или живого и, так сказать, внешнего или формального ясно обозначено в некоторых произведениях право­славной словесности.

282

живой путь, который сам ведет человека вперед к его высшей цели. Из всемирных законов волящего разума или разумеющей воли (ибо таково определение самого духа) первым, высшим, совершеннейшим является неискаженной душе закон любви. Следовательно, согласие с ним по пре­имуществу может укрепить и расширить наше мысленное зрение, и ему должны мы покорять, и по его строю настроивать упорное нестройство наших умственных сил. Только при совершении этого подвига можем мы надеять­ся на полнейшее развитие разума. Конечно, философские науки при этом воззрении кажутся менее определенными, менее доступными, чем при прежнем понятии о них; но за то они действительно становятся разнообразнее, бога­че и плодотворнее: ибо по определению, данному Киреевским, сама «философия есть не что иное, как переходное движение человеческого разума от области веры в много­образное приложение мысли бытовой».

Мы сказали, что изо всех законов нравственного мира, по которым разум должен строиться, чтобы получить ведение, первым и высшим является любовь; она по пре­имуществу необходима для разумного развития. Это положе­ние само по себе уже богато последствиями. Любовь не есть стремление одинаковое: она требует, находит, творит отзвуки и общение, и сама в отзвуках и общении растет, крепнет и совершенствуется. И так, общение любви не только полезно, но вполне необходимо, для постижения истины, и постижение истины на ней зиждется и без нее невозможно. Недоступная для отдельного мышления, истина доступна только совокупности мышлений, связанных любовью. Эта черта резко отделяет учение Православное от всех остальных: от Латинства, стоящего на внешнем автори­тете, и от Протестантства, отрешающего личность до свободы в пустынях рассудочной отвлеченности. То, что сказано о высшей истине, относится и к философии. По-видимому — достижение немногих, она действительно творение и достояние всех.

Так видим мы, что философское мышление строгими выводами возвращается к незыблемым истинам веры,

283

разумность Церкви является высшею возможностью разум­ности человеческой, не стесняя ее самобытного развития; так оправдывается отдельная заметка Киреевского что «истинные убеждения благодетельны и сильны только в совокупности и в разработке общественного самосознания»; так, наконец, науки философские, понятые во всем их живом объеме, по необходимости отправляясь от веры и возвращаясь к ней, в тоже время дают рассудку свободу, внутреннему знанию силу и жизни полноту

______________

Задача моя была: уяснить то учение, к которому при­надлежал покойный И. В. Киреевский и, сколько мог, я исполнил ее. Счастлив, если ознакомил читателя с мыслями, которые до сих пор еще не были выражены, и если мне удалось быть справедливым к памяти незабвенного деятеля, остановленного смертью на средине сво­их красноречивых поучений.

284