Хомяков А.С. Письмо об Англии

Любезный друг!

Известное дело, что достопочтенный Беда говорить об Англосаксах идолопоклонниках, что они должны отрекаться от Чернобога и Сибы. Егингард называет Белбога в чи­сле Саксонских богов. Итак, стихия Славянская в приморских Саксонцах не подвержена сомнению. Но в котором из их племен можем мы ее найти? Коренные Сак­сы — бесспорные Германцы с примесью Скандинавской. Юты также Германцы, может быть с примесью Кимврской. Остаются Варны и Англы. И те и другие по-видимому при­надлежать Славянским семьям; но Англы важнее Варнов и следовательно могли сильнее действовать на религию всего Саксонского союза и на его общественный быть, давая ему своих богов, давая его начальникам Славянское название Вледик (или Владык) и вводя в обычай—Славянский суд целовальниками или поротниками, т. е. присяжными. Англы перешли, как известно, из Померании, т. е. из Славянского поморья в Тюрингию, а оттуда к устьям Рейна, откуда они переселились в Англию и дали ей свое имя. Имя это связывается весьма ясно с именем царственного рода Инглингов или Енглингов (Енгличей), потомков Фрейера, бога при-Донского от которого вели свой род Енгличи Скандинавские, так же как и князья Англов в Англии, на­зывая его Ингви, Ингин или Ингиуни (Ингви Фрейр по Ара Фроде и Спорро). И так, в имени Инглинг, Енглинг или Англинг (Енглич или Англич) мы находим только

*) Напечатано в «Москвитянин» 1848 года, книга 7-я, Автор в 1847 году, летом, был в Англии. Изд.

105

носовую форму Славянского племенного имени Угличей (также как слово Тюринг совпадает со словом Тверич).

Так думал я прошлого года в Остенде, где приятно делил время между купаньем, шатаньем по бесплодным дюнам, пистолетной стрельбой и беседой с Русскими приятелями. Надобно же посетить землю Угличан, иначе Англичан, которая так близка к Остенду.

Был теплый июльский вечер.После чаю пошел я гу­лять по городу. Часов в 10 зашел в кофейную и вижу, что в 12 часов ночи отходит в Англию Тритон, лучший из пароходов, содержащих прямое сообщение Остеида с Лондоном. Я поспешил домой, сообщил это известие всей моей компании, и после очень короткого совещания решено было ехать. Полчаса сборов, да полчаса ужина, — и в поло­вине 12-го отправились мы, большие и малые, на пристань. Гоголь нас проводил до пристани и пожал нам руку на прощанье. Без четверти в 12 были мы на пароходе; в 12 часов заворчал котел, завертелись колеса, и мы пошли.

Едва тронулись мы с места, как от колес парохода, и от его боков, и позади его, побежали огненные струи. Это была игра морской фосфорности. Она уже была мне известна по другим морям и не раз веселила меня в Остенде во время ночного прибоя, но никогда не видал я ее в таком блеске: матросы говорили, что нам особенное счастье. Длинные волны яркого света, то белого то бледно-голубого окружали наш пароход и от него бежали в даль, казалось, на пол версты или на версту. Одна волна гасла, другая загоралась; свет брызгал от колес; светлой змеей бежал наш след по морю, и глаза наши не могли нара­доваться на огненную прихоть воды. Фосфоричность продол­жалась около часа, слабея по мере нашего удаления от берегов; чрез час она прекратилась совершенно. Кругом нас была темная синева моря, над нами безоблачная си­нева неба! Мало-по малу ушли все пассажиры с палубы; я остался один, но не решался сойти в каюту. Ночь была теплая, тишина совершенная; ни одной волны на море, мно­жество светлых звезд нанебе. Пароход бежал как лихой рысак до 15-ти узлов (около 23-х верст) в час;

106

машина его играла верно и ровно, как бой часов; земля, мне незнакомая, становилась все ближе и ближе: тут было не до каюты. То ходил я по палубе, то ложился отдыхать на лавке, то заговаривал с рулевым, который мне отвечал, не смотря на запрещение, писанное крупными буквами: да ведь их ночью не видать. Он спросил у меня, бывал ли я когда-нибудь в Англии, и когда я сказал, что не бы­вал, он прибавил с улыбкой добродушной уверенности: «О! вы полюбите нашу старую Англию» (Oh Sir! you’ll like our old England).—Посмотрим, сбудется ли предсказание.

Рассвело. Утро было так же тихо и безоблачно, как и ночь; только легкая рябь пробегала по морю, горя и сверкая от солнечных лучей. Мало-по-малу вдали на Западе стал подниматься над водоюбелый гребень Английского берега. Впереди нас, потом и вправо, и влево, стали показы­ваться паруса разной величины, потом десятки парусов, потом сотни; между ними там и сям чернели дымные полосы пароходов. Мы приближались к устью Темзы; берега Англии стали ниже и зеленее, кругом нас было множество отмелей. Вход в устье Темзы небезопасен даже для дружеского корабля; он был бы еще опаснее для недруга. А входил же в него смелый Голландец с помелом на мачте! Правда, с того времени прошло два века, и теперешняя Англия не Англия Стюартов; но много могут сила и воля человека. Мы вошли в Темзу, остано­вились у таможни, пересели на мелкий пароход, также не­обыкновенно скорый на ходу, и пошли далее. Справа, слева, впереди нас — сотни, кажется, тысячи мачт: сильнее, живее торговая жизнь. Над водою и нанебе легкий туман, в тумане довольно высокий берег, над ним страшная гро­мада строений, над ними башни-колокольни, огромный купол; еще далее верхи колонн, стрелки готических колоколен, — город бесконечный, невообразимый. Это Лондон. ПоТемзе, которой ширина немного уступает ширине Невы, теснятся корабли, пароходы и лодки. Чрез нее, один за одним, один другого смелее и величественнее, перегибаются каменные мосты. Мы стояли на пароходе, не отводя глаз от этого чудного зрелища, в каком-то полувеселом, по-

107

луиспуганном изумлении. Пароход шел быстро против течения, минуя башни и мосты, дворцы и купола; наконец, он причалил к пристани у цепного моста. В одно время с нами причаливали к пей и отчаливали от нее 9 паро­ходов, и все полны. «Что это? Какой-нибудь праздник?» Нет: здесь почти всегда тоже.На пристани толпа непро­ходимая; по высокой лестнице поднялись мы на берег, та же толпа на берегу; пошли по улицам, та же толпа на улицах. Мы добрались до трактира (Йоркский Отель,- кото­рый всем рекомендую), утомленныене путем, а впечатле­ниями. Едва ли кто-нибудь может забыть въезд в Лондон поТемзе.

Вечером на другой день бродили мы по городу: везде такое же многолюдство, такое же движете. Нигде художе­ственной красоты, по везде огромные размеры и удивитель­ное разнообразие. Скоро узнал я Лондон довольно коротко; мне стало уютно и как будто дома. Я видел башню Лон­донскую с ее вековыми твердынями, видел Вестминстер­ское аббатство с его сотнями гробниц, которых малая часть была бы достаточна для славы целого народа, и видел, как благоговеют Англичане перед величием своей старины; я видел Госпиталь Христа, в котором ученики ходить еще и теперь в странном наряде Тюдорских времен; и Лондон стал мне понятен: тут вершины, да за то тут и корпи.

Не в первый раз и немало бродил я но Европе, не мало видел городов и столиц. Все они ничто перед Лондоном, потому что все они кажутся только слабым подражанием Лондону. Кто видел Лондон, тому в Европе из живых городов (об мертвых я не говорю) остается только видеть Москву. Лондон громаднее, величественнее, люднее; Москва живописнее, разнообразнее, богаче воздуш­ными линиями, веселее на вид. В обоих жизнь историче­ская еще цела и крепка. Житель Москвы может восхищать­ся Лондоном и не страдать в своем самолюбии. Для обоих еще много впереди,

Два дня сряду ходили мы по Лондону, и все тоже дви­жете, тоже кипение жизни. На третий день поутру пошли

108

мы к обедне в Церковь нашего посольства. Улицы были почти пусты: кое-где по тротуарам торопливо пробегали люди, опоздавшие к Церковной службе. Через два часа пот шли мы назад. На улицах движения не было: только по тротуарам шли толпы людей, которых лица выражали тихую задумчивость; они возвращались домой от службы Церковной... Та же тишина продолжалась целый день. Таково Воскресенье в Лондоне. Странен вид этой пустоты, странно безмолвие в этом громадном, шумном, вечно кипучем городе; но за то едва ли можносебе предста­вить что-нибудь величественнее этой неожиданной тишины. Мгновенно замолкли заботы торговой жизни, исчезли заманки роскоши, закрылись эти цельные, двух-ярусные сте­кла, из-за которых выглядывают, кажется, все сокро­вища мира; закрылись мастерские, в которых неутоми­мый труд едва может снискатьсебе насущный хлеб; успокоилась всякая суета: два миллиона людей самых промышленных, самых деятельных в целом свете, остано­вили свои занятия, перервали свои забавы, и все это из покорности одной высокой мысли. Мне было отрадно это видеть; мне было весело за нравственность воли народной, за благородство души человеческой. Странное дело, что есть на свете люди, которые не понимают и не любят вос­кресной тишины в Англии: в этой непонятливости видна какая-то мелкость ума и скудость души. Конечно не все, далеко не все Англичане празднуют Воскресенье духовно так, как они соблюдают его наружную святость; конечно, между гм как на улицах видно везде благоговейное спокойствие, во многих домах, иногда самых аристократических, идут дела порока и разврата. Что ж? «Люди фарисействуют и лицемерят», скажешь ты. Это правда, но не фарисействует и не лицемерить народ. Слабость и порок принадлежат отдельному человеку, но народ признаёт над собою. высший нравственный закон, повинуется ему и налагаете это повиновение на своих членов. Пусть Немец и особенно Француз этого не понимают, в них непонятливость извинительна; но досадно, когда слышим Русских или людей, которые должны бы быть Русскими, вто-

109

рящих словам Французов и Немцев.Разве первый день Пасхи в России не соблюдается так же строго, как Воскре­сенье в Англии?Разве во время великого поста пляшут хо­роводы или раздаются песни в Русских деревнях? Разве естькакие-нибудь общественный увеселения даже в большей части городов? Конечно, в больших городах представля­ются исключения, но надобно понять эти исключения и их причины. В России высшее общество так просвещено и про­никнуто такою духовною религиозностью, что оно не видит нужды во внешностях народного обычая. Англия не имеет этого счастья и поэтому строже соблюдаете общий обряд. Но, скажешь ты, если я Магометанин, я праздную Пятницу; если я Жид, я праздную Субботу: в обоих случаях, какое мне дело до Английского Воскресенья? Правда; но в чужой мона­стырь с своим уставом не ходят, а народ Английский по­лагаете, что он в Англии дома.

Я не стану тебе рассказывать о своем житье-бытье в Лондоне, о своих поездках в Оксфорд или Гамптон, о парках, замках и садах, которым вся Европа подражаете и подражать не умеете, об изумрудной зелени лугов, о кра­соте вековых деревьев и особенно дубов, которым ничего подобного я в Европе не видал, не смотря на то, что я видал немало лесов, в которых, может быть, никогда не стучал топор дровосека: все это останется для наших вечерних бесед и рассказов. Я скажутебе только вкратце про впечатление, произведенное на меня Англией и про понятие, которое я из нее вывез.

Я убежден, что, за исключением России, нет в Европе земли, которая бы так мало была известна, как Англия. Ты назовешь это парадоксом; пожалуй, ты посмеешься над моим убеждением: я и на это согласен. Сперва по­смейся, а потом подумай, и тогда ты поверишь возможно­сти этого странного факта. Известия об Англии получаем мы или от Англичан, или от иностранных путешественников. Нельзя полагаться ни на тех, ни других. Народ, точно так же, как человек, редко имеете ясное сознание о себе; это сознание тем труднее, чем самобытнее образо­вание народа или человека (разумеется, что я говорю о со-

110

знании чисто логическом). К тому же должно прибавить, что из всех земель просвещенной Европы Англия наиме­нее развила всебе философский анализ. Она умеет вы­разиться целою жизнью своею, делами и художественным словом, но онане умеет отдать отчет осебе. Иностран­ные путешественники могли бы сделать то, что невозможно Англичанам; но и тут встречается важное затруднение. Англия, почти во всем самобытная, сделалась предметом постоянная подражания, а неразумение есть всегдашнее условие подражания. Человек ли обезьянничает человеку, или народ ломается, чтобы сделаться сколком другого народа, в обоих случаях человек или народ не понимают сво­его оригинала: они не понимают того цельного духа жизни, из которого самобытно истекают внешние формы; иначе они бы и не вздумали подражать. Подражатель — самый плохой судья того, кому подражает, а таково отношение остальных народов к Англии. Вот простые причины, почему жизнь ее и ее живые силы остаются неизвестными, не смотря щ множество описаний, и почемувсе рассказы о ней наполне­ны ложными мыслями, которые, посредством повторения, обра­тились почти в поверье.

«Англичане негостеприимны, не любят иностранцев, даже до такой степени, что не позволяют у себя иностран­ная наряда». Это мы слышим от многих путешественников, даже от Русских. По собственному опыту я могу сказать, что в этом нет ни слова правды, и убежден, что все Русские, которые бывали в Англии, согласятся со мной. Нигде не встречал я больше радушия, нигде тако­го дружеская, искренняя приёма. Конечно, нет в Англии того без разборчивого растворения дверей перед всяким пришлым, которое кое-где считается гостеприимством; быть может даже, Английская дверь растворяется тугонько; но за то, кто в Английский дом взошел, тот в нем уж не чужой. Англичанин не совсем легко принимает гостя; но это потому, что, принявши его, он будет его уважать. Такое понятие, конечно, не показывает недостатка в госте­приимстве, Мои знакомые в Лондоне не жалели никаких хлопот, чтобы доставить мне возможность видеть все, что

111

мне видеть хотелось, а в Оксфорде они нарушили даже свои собственные обычаи для того, чтобы угостить меня но обычаям Русским. Тоже самое испытал и другой Рус­ский путешественник, посетивший Англию за год прежде меня. Иностранцы обвинили Англию в негостеприимности, потому что не поняли истинного Английского понятия о госте; а Англичане не умеют себя оправдать, потому что предполагаюсь свои понятия в других народах. — «Англи­чане не любят иностранцев и даже не терпят иностранного наряда». Конечно, нельзя сказать, чтобы Англичане оказывали большую любовь иностранцам; да я не слишком ясно понимаю, за что какой бы то ни был народ должен бы особенно любить иностранцев. Иная земля любит их, как своих образованных учителей; Немец любит их, как своих учеников; Француз любит их, как зри­телей, которым он может сам себя показывать. Англичанину они не нужны, и поэтому он остается к ним до­вольно равнодушным: это очень естественно. Но если Англичанин узнаёт в иностранце не праздно-шатающегося бездомника, не разгулявшегося трутня, а человека искренно и добросовестно трудящегося на поприще всемирного общения, дело переменяется, в радушный, дружеский прием до­казывает иностранцу глубокое сочувствие Английского наро­да. С другой стороны, предубеждение, будто бы в Англии даже наряд иностранный нетерпим, совершенно неспра­ведливо. Я это видел и испытал. Решившись, не смотря на предостережете знакомых, нисколько не переменять своей обыкновенной одежды, ходил я в Англии, как и везде, в бороде (а бород в Англии не видать), в мурмолке и простом Русском зипуне, был на гуляньях, в многочисленных собраниях народа, бродил по глухим, но многолюдным и, как говорят, полудиким закоулкам Лондона и нигде не встречал ни малейшей неприятности. В тоже самое время Французы жаловались на неприятности, не смотря на то, что их платье было, по-видимому, гораздо ближе к Английскому. Отчего такая разница? Причина очень проста. Я, как Русский, ходил в одежде, Французы ходили в наряде; а Англичане не любят оче-

112

видных притязаний. Это — черта народного характера, кото­рую можно хулить или одобривать, но которая ничего не имеет общего с неприязнью к иностранцам. Вообще, я думаю, что Англия равнодушна к иностранцам и этого осу­ждать не могу; но приветь и ласки, с которыми на улицах, на пароходах и лавках встречали Англичане Русских детей в их Русском платье, заставляют меня да­же предполагать, что это равнодушие несколько смешано с дружелюбием.

Говорят еще: «Англичане народ чопорный и церемон­ный». Опять ложное мнете. Правда, Англичанин очень любит белый галстук и едва ли не прямо с постели наря­жается во фрак; правда, он редко заговаривает с незна­комыми и не любить, чтоб незнакомый с ним заговаривал; он представляет, наконец, какую-то чинность в обхождении, несколько похожую на чопорность. Но опять это должно понять, и обвинение исчезнет Англичанин любить белый галстук, как он любить вообще опрятность и всё то, что свидетельствует о ней. В бедности, в состоя­нии, близком к нищете, он употребляет невероятные усилия, чтоб сохранить чистоту; и комиссары правительства; в своих разысканиях о страдании низших классов, совершенно правы, когда рассказывают о нечистоте жилищ, как о несомненной примете глубочайшей нищеты. Поэто­му белый галстук не то для Англичан, что для других народов. Тоже самое скажу я и о фраке. Это не наряд для Англичанина, а одежда, и одежда народная. Кучер на козлах сидит во фраке, работник во фраке идет за плугом. Можно удивляться тому, что самая уродливая и неле­пая из человеческих одежд сделалась народною; но что ж делать? Таков вкус народный. Еще страннее и удивитель­нее видеть, что люди из другого народа бросают свое пре­красное, свое удобное народное платье и перенимают чужое уродство: я говорю это мимоходом. Во всяком случае долж­но признать, что фрак чопорен у других и нисколько не чопорен у Англичан, хотя он одинаково бестолков вез­де. Нельзя не признаться, что отношение Англичанина к не­знакомому несколько странно: он неохотно вступает с

113

ним в разговор. Конечно, и эта черта очень преувеличе­на в рассказах путешественников - анекдотистов; но край­ней мере ни во время путешествия по Европе, ни в Англии я не был поражен ею, вступал с островитянами в раз­говор без затруднения и находил иногда более труда раз­вязать язык иному Немцу, особенно графского достоинства, чем Английскими лордам; за всем тем я не спорю в том, что они менее приступим, чем наши добродушные земляки или говорливые Французы. Трудно судить о народе по одной какой-нибудь черте. Англичанин, выходя из ка­реты, в которой он разменялся с вами двумя-тремя сло­вами, очень важно подает вам свое пальто с тем, что­бы вы помогли ему облачиться. Вам это покажется крайнею грубостью; но он ту же услугу окажешь и вам. Таков обы­чай. Англичанин не охотно вступает с вами в разговор. Вам это кажется неприступностью, но во многом он ско­рее других готов дружиться с незнакомым и верить новому знакомому. Так, например, весьма небогатый Англи­чанин с которым я два дня таскался по горам Швейцарским, встретив меня в Вене в совершенном безде­нежье, почти заставил меня принять от него деньги на возвратный путь и насилу согласился взять от меня расписку; а должно заметить, что все богатство, которое он, мог при мне заметить, состояло в старом сюртуке и че­модане величиной в солдатский ранец. Англичанин вооб­ще не очень разговорчив, он и подавно неразговорчив с иностранцем: это не чопорность и не церемонность. Смеш­но бы было брать на себя разгадку всякой особенности в каком бы то ни было народе, и я не берусь объяснить эту черту в Англичанах; но, может быть, объяснение ее со­стоишь в том, что слово в Англии ценится несколько по­дороже, чем в других местах; что о пустяках гово­рить не для чего, а о чем-нибудь подельнее — говорить с незнакомым действительно неловко в земле, в которой разница мнений очень сильна и часто принимаешь характер партии. Я не берусь доказывать, чтобы Англия ни в чем не имела лишней чопорности: это остаток очень недавней старины. Тому лет сорок, общество во всей Европе было

114

чопорно, а Англия меняется медленнее других земель; но на этом останавливаться не для чего, и мне кажутся реши­тельно слепцами те, которые не замечают во многом го­раздо более простоты у Англичан, чем где-либо. Пойдите по Лондонским паркам, даже по Сент-Джемскому, взгля­ните на игры детей и на их свободу, на группы взрослых, которые останавливаются подле незнакомых детей иследят за их играми с детским участием. Вас поразит эта простота жизни. Пойдите в Гайд-парк. Вот несется цвет общества на легких статных лошадях, все блещет красотою и изяществом. Чтож? Между этими великолеп­ными явлениями аристократического совершенства являются целые кучки людей на каких-то пегих и соловых кляченках, которые точно также важно разгуливают по главным дорогам, как и чистокровные лорды на своих чистокровных скакунах. Это горожане, богатые, иногда миллионные горожане. Что им за дело до того, что их ло­шади плохи и что сами они плохие ездоки! Они гуляют; для себя, а не для вас; для своего удовольствия, а не для показа. Это простота, которойсебе не позволите ни Француз, ни Немец, ни их архи-чопорные подражатели в иных землях. — Поезжайте в Ричмонд, в этот чудный парк, которого красота совершенно Английская, великолеп­ная растительность и бесконечная, богатая, пестрая даль, полусогретая, полусокрытая каким-то светлым, голубым туманом, поражают глаза, привыкшие даже к берегам Рейна и к прекрасной природе Юга. Тысячи экипажей ждут у решетьи, тысячи людей гуляют по всем дорожкам; на горе, по широкому лугу, мелькают кучки играющих детей; хохот, веселый говор несется издали. Поглядите: все ли это дети? Совсем нет. Между детьми и с ними и от­дельно от них играют и бегают взрослые девушки с своими ровесниками, также весело и бесцеремонно, как буд­то дети, и они принадлежать если не высокому, то весьма образованному обществу. Они словно дома, и им опять, как ездокам в Гайд-парке, нет никакого дела до вас. Я это видел, и не раз. А где еще увидите вы это в Ев­ропе? И разве это не простота нравов? Сравните словесность

115

Английскую с другими словесностями, и тоже опять поразит вас; сравните пухлую, фразистую, цветистую и кудря­вую речь Французского депутата с простым, несколько сухим, но энергическим и резким словом Английского парламента. Вслушайтесь в эти шутливые выходки, в этот поток едкой иронии и в громкий, непритворный смех слу­шателей, и скажите потом, где простота? А Англия счи­тается чопорною, а вечно-актерствующая Франция простою, От слов  перейдите к делу.Где делается оно простое и где такие малосложные средства дают такие огромные ре­зультаты? Где ум идет к цели так прямо? Человек триста собрались в большой комнате в вечных своих черных фраках, сидят кто как попал, почти в беспорядке; иной полулежит, иной дремлет; один какой-нибудь из присутствующих говорит с своего места: это парламент, величайший двигатель новой истории. Человек пять-шесть съехались запросто, по-видимому для того, чтобы истребить несколько дюжин устриц: это директоры Ост-Индской Компании, и за устрицами решаются вопросы, от которых будете, зависеть судьба двухсот миллионов людей, дела Индии и Китая. Кстати об этой компании. Не могу не повторить тебе рассказа, слышанного мною, в Англии. Обедал я у богача - негоцианта, занимающаяся особенно усовершенствованием машин. В небольшом числе по­сетителей был один старичок, некогда участвовавший в правлении компании. Говорили о том и сем, зашла речь и об Ост-Индии и об ее управлении. Старичок раз сказал следующее. Тому лет двадцать пять, генерал-губернатор сделал представление о недостаточном числе служащих в Ост-Индии. По его представлению, число их было значительно увеличено; недостаток оказался еще сильнее. Через три года новое представление и новое умно­жение администраторов, но недостаток в них оказался еще сильнее. Года через три опять горе, и опять тот же результате. Наконец, через несколько лет, входит новый г. губернатор с таким же представлением. Съехался совет директоров, и с ними множество членов компании. Предложение прочтено, и начались споры. Человека два жа-

116

ловались на усиливающийся расход и хотели отказать в просьбе г. губернатора; но огромное большинство было за нее: доказывало необходимость усиления администрации, не­возможность порядка и справедливости без нее и особенно глубокую необразованность Индии, требующую сильной и стро­го -дисциплинированной администрации.После трех-часового споравсе согласились, кроме одного немудрого акционера, который до тех пор молчал. Спросили его мнение; он отвечал добродушно: «Господа, как я ни слушаю, я все- таки ничего не понимаю. Говорить, тому 12 лет было в Ост-Индии слишком мало администраторов; прибавили их число: недостаток оказался сильнее, чем думали; через три года опять прибавили столько же, потом опять столь­ко же, а теперь просят еще больше, и все будет мало. Говорят, Индейцы народ непросвещенный и непохожий на нас. В Индии я не бывал и не спорю с знатоками; но, по моему разумению, мы вошли в дурную колею: мы сажаем, сами того не зная, растения слишком многоплодные. Мы прибавим теперь администраторов, а года через два придется их число удвоить, и кончится тем, что к каж­дому непросвещенному Индейцу придется приставить по два просвещенных Англичан-администраторов; а между тем расход растет, дела путаются, и акции падают: недолго до беды. Мой совет вот каков. У Индейцев совесть хоть и не похожа на нашу ученую совесть, а все же какая-нибудь да есть. Дадимте простор Индейской совести, по­зовемте на помощь Индейский ум, да убавимте администра­торов покуда наполовину. Авось будет лучше, а экономия будет покуда наверное». Все присутствующие пере­глянулись, рассмеялись и согласились. Опыт начат был с Цейлона: он удался. Совесть и умы были пробуждены, расходы убавлены и дела пошли несравненно лучше.Хозяин наш заметил на это: «Плоха фабрика, в которой вся сила уходить на тренье колес, а доход на их под­мазку», и потом он и старичок налилисебе по большому стакану мадеры, кивнули друг другу головою и выпили за здоровье друг друга. Ятебе повторяю этот рассказ по­тому, что он в моем мнении резко характеризуешь Ан-

117

глийский ум и ход дел в Англии. Другие народы лезут на ходули, красуются, актерствуют или путаются в много­сложности хитрейших устройств и слывут простыми. Англия везде идет просто, а слывет чопорною и искус­ственною, потому что имеет кое-какие обычаи странные и не­понятные для путешественников: это бессмысленное и смеш­ное поверье. Простота общественная не может быть без простоты частной жизни.

Говорят: «Англичане невеселы, страдают вечною ску­кою и наводят скуку на всех». Странное дело! Эта вечно скучающая земля исстари себя называет веселою, merry old England (старая веселая Англия). Должно быть она не до­гадывается и не замечает, что ей скучно, а кому же бы луч­ше ее про это знать? Такое прозвище трудно приписать самолюбию. Самолюбие может уверить народ, что он красив, силен, нравственен и так далее; едва ли оно может, едва ли даже оно станете уверять его, что он весел. Ко­нечно, можно предположить, что это старая поговорка, утра­тившая свой смысл; но и такая догадка была бы крайне произвольна. Где живее и многочисленнее народные игры? Где такое огромное стечение жителей на всякую обществен­ную забаву от благородной скачки конской, в которой участвуете вся гордость аристократии, и от живописных регат *) по Темзе, в которых спорят между собою университеты и города, до кулачного боя, в котором вы­ражается вся упрямая энергия народа, и до петушиного и собачьего боя, в котором Англичане радуются тому, что умели передать животным качества, давшие им самим та­кой великий перевес в их долгих борьбах с другими народами? Но веселость веселости рознь. Сдержанное чувство Англичанина не для всех понятно, и чем пустее человек, тем менее способен он понимать истинную и глубокую веселость, как и всякое искреннее и глубокое чувство. Ко­нечно, много страданий и заботе прибыло с веками, много подлилось желчи к крови Англичан, и много врезалось морщин начеле веселой Англии; но прежний характер еще

*) Так называется состязание лодок.

118

не совсем изменился. Не все умеют отличить смех, крик, пляску от веселости истинной.Вечное зубоскаление пустой головы идет также за веселость. Иному кажутся веселыми утомительная ничтожность Французского водевиля и эти мелкие шутки, которые никогда ни в ком не возбуждали полного здорового истинно веселого смеха; иной не умеет различить Сервантеса и Гоголя от Ноль-де-Кока. Что с этим делать? Человек на человека не похож, и только крепкая и серьезная природа может сочувствовать истинной веселости. В салоне от роду никому никогда весело не бы­вало. Человек со смыслом поймет, что в Шекспире во сто раз более веселости, чем в Мольере; и тот, для кого из романов Диккенса и особенно из его сцен домашней жизни светит теплое солнышко сердечной радости, не пове­рить обвинению Англии в скуке.Вместо того, чтоб сказать, что Англия невесела, я бы сказал, что Англия незабавна, и слава Богу! Знаешь ли ты, что веселость незабавна?

Говорят еще: «Англия — земля расчетов и промышленно­сти, Англичанин живет для денег и власти и только что для денег и власти. Это полный, воплощенный, торжествую­щий материализм». И такая нелепость сделалась тоже поветрием. Недавно Кобден и товарищи его, после десятилетней борьбы, уничтожили систему пошлин на хлеб. Правда, и за это да будет им честь и слава, хотя цель их была чисто промышленная, не без примеси однако лучшего чув­ства, сострадания к рабочему классу. Вотэнергическаяупорность промышленников; но из-за ней не следует за­бывать тридцатилетнюю борьбу Вильберфорса и его друзей, посвятивших всю жизнь свою и невероятные труды на освобождение Негров, дорого стоившее и ничем еще не окупившееся для Англии. Ему, подвижнику человеческого и Христианского чувства, да будет большая слава, и с ним вместе Англии, его родине! — Аркрайт прилагает паровые машины к бумагопрядению в большом виде, он обещает миллионы отечественной промышленности. Ему не верят, на него нападают те, которых он должен обо­гатить; ломают его машины, разбивают его фабрики; он принужден оставить Ланкастер и уходит в Ланарк,

119

говоря: «вам на зло обогащу вас», и Английская торговля обогащается сотнями миллионов. Это славное прояв­ление человеческой силы; норазве менее силы вборьбе, долго волновавшей Шотландскую Церковь, и в бескорыстных пресвитерах, оторвавшихся недавно от Шотландского учреждения?Разве неболее еще силы в бедных священниках, которые, не зная ни покоя, ни отдыха, в продолжение двадцати или тридцати лет, ежедневно борются с волнами и метелями для того, чтобы носить утешение Слова Божия полу-одичавшим колонистам Канады? Вид­нее для всех усилия героев промышленности или политических партий, за ними следит с жадностью подража­тельная Европа; но величественнее и более достойна удивления энергия духовных начал, мало замечаемая остальным миром, который не думает им подражать и даже неспособен понимать их достоинство. Миллионы, сотни миллионов, идут на торговые предприятия громадных размеров и невероятной смелости. Газетный люд, да близорукие путешественники, да засохшие народы глядят на это с завистью, трубят про это с коленопреклоненною доса­дою, да и начинают около себя водить глазами, придумывая, где бы найти миллионов хоть поменьше Англии, а все-таки вдоволь. И Англия славится единственно землею материализ­ма, расчетов и денег, потому только, что ее подражате­ли в ней ничего другого не видят и видеть неумеют. Действительно, такая же предприимчивость торговли разви­лась в Бельгии и Голландии, развиваласьв Северной Германии и даже во Франции. Размеры только поменьше; но десятки миллионов, употребляемых беспрестанно на безвоз­вратный расход религиозных учений Пуританцев вбед­ной Шотландии, Католиков и Англиканцев в Англии (хоть, напр., в Лондоне, где около семи миллионов асс. собрано в течете четырех лет на построение Церквей), всех сект и миссионерских обществ, трудящихся по земному шару, десятки миллионов, употребляемых на благотворительность общественную и на благотворительность частную, в кото­рой Англия уступает, может быть, одной России, — вот что принадлежит собственно характеристике Англии, а об

120

этом-то и забывают. Духовные силы скрываются за си­лами вещественными. — Англия не жалеет денег для высоких целей и для общей пользы; в этой земле корысти и расчетов люди не жалеют денег даже для своего удовольствия, и общество не жалеет их для удо­вольствия общественного. Например, в Лондоне, где так дорог каждый клочок земли, из самого центра города тянутся один за одним великолепные парки Сент-Джемский, Грин и Гайд-парк, и гуляющий народ может идти слишком семь верст по зеленому лугу под тенью старых дерев, не сворачивая ни вправо, ни влево. С другой сто­роны, почти в таких же размерах тянется прелестный парк Регента; далее, на восточном конце, собственно для бедных его жителей, город разводить новый парк Виктории, величиною в несколько сот десятин. Наконец, бесчисленные скверы *) и парки Лондонские, взятые вместе, занимают пространство более иной знаменитой столицы. Вот один пример из многих. Потом, поглядите на парки, на сады и дорогие заведения у землевладельцев больших и малых, на домики, которые так мило выглядывают из зелени, на всю роскошную уютность жизни, и вы догадаетесь, что деньги и расчет — не все для Англичан. Я знаю, что и другие народы стали с недавнего времени перенимать у них и парки, и сады; но далеко, далеко подражателям до оригинала своего, и знаешь ли почему? По весьма простой причине. Зелень и лес — давнишняя любовь Английского народа. Жизнь историческая заключила его в большие города; но в душе он и теперь житель села и страстный любитель древесных теней. Как Русский человек поет чистое поле и мураву шелковую (ах ты поле, поле чистое), так Английская песня теперь гово­рить: как весело, весело в тихом зеленом лесу (T’is merry, t’is merry in good green wood). За то и деревья, которые полюбил Англичанин, полюбили его, разрослись у него великолепными парками и рощами, дали ему гу­стую тень и наслали чудные вдохновения на его поэ-

*) Площади с садами.

121

тов, от старика Шекспира до наших дней. Говорят: сила Англии в ее промышленности и торговле. Тут есть доля правды; но Англия не была торговою страною, ко­гда в средние века она наступала на горло Франции и венчала своего короли на Французский престол; она не была землей торговою тогда, когда боролась с Испанией, грозою всей Европы; когда при Кромвеле она предписывала законы всем державам Запада, или когда клала непреодолимые преграды силе властолюбивого Людовика. В наше время она обратилась к промышленности под влиянием новых исторических законов, но царствует она в про­мышленности в силу той внутренней энергии, которая поста­вила ее так высоко в других областях человеческойдея­тельности. Уатт был только одним из лучей Ньютонова светила. Струя поэзии, так великолепно излившаяся в Шек­спире, не иссякла и бьет еще богато из Английской земли в Байронах, Скоттах и Диккенсах. Практическая сила Нельсонов, Куков и Клайвов, торговая смелость Аркрайтов растут на той же почве, на которой воспитываются Вильберфорсы, Говарды, Матьюсы и тысячи миссионеров. От того-то громадная фабрика, грустное явление в целоммире, представляет в Англии какой-то характер смелой поэзии. Для самой Англии денежный вопрос важен только по необ­ходимости, а всякий духовный вопрос важен по сочувствию. Душа, утомленная серьезным материализмом Германии и улы­бающимся материализмом Франции, отдыхает в Англии и вместе с нею позволяетсебе смеяться над ее Домбеями и над путешественниками, которые кроме Домбеев ничего в ней видеть не умеют.

Кажется, прав был рулевой на Тритоне. Я полюбил его старую Англию; да видно я любил ее и прежде, может быть от того, что ее имя происходить от Угличан.

Но что же Англия? Мой ответ будет: это земля, в которой борются Тори с Вигами. По-видимому, определение мое неново и неполно; по дело в том, что Виги и Тори, о которых так много говорят и пишут, совсем еще не определены и не имеют ничего общего с теми мыс­лями, которые мы привыкли с ними связывать. «Виг —

122

либерал, друг человечества, свободы и успеха, враг налогов и привилегий; Тори—консерватор, врать всякого дви­жения вперед, всякой свободы, всякого усовершенствования, защитник всякой стеснительной привилегии и всех налогов, падающих на большинство народа» и пр. и пр. «Виг демократ, Тори аристократ», и тому подобное. Такие понятия просты, удовлетворительны, дают право понимать газеты, говорить об Англии и даже, смотря по вкусам или выгодам, полюбить ту или другую партию, того или другого деятеля. Вообще такие понятия удобны. Жаль только, что они не дают нисколько возможности понимать дела и жизнь Англии и совсем непохожи на действительность. Виг, друг свободы, тянется изо всех сил уничтожить свободу преподавания, которую отстаивает Тори, как известно всем тем, кто следил за спором, поднятым во время Мельбурнова управления. Тори нападает на налог в поль­зу колонийи на привилегии колониальной торговли, а за них вступаются Виги. Это видно было несколько раз во время спора о налоге на сахар. Виг, друг свободы и демократе, уличен в последнее время самими Англича­нами в том, что он ввел и долго поддерживал в Англии власть аристократическую, созданную по образцу Венеции, между тем как Тори восставал против нее и боролся с нею. Централизация, всегда гибельная для свободного развития жизни во всех ее отраслях, находит постоянно защитников в Вигах и врагов в Ториях. «Тори кон­серватор, а Виг друг прогресса», а между тем усовершенствования в законах, в учреждениях, в устройстве общественном произошли столько же от Ториев, сколько от Вигов. Это можно доказать историей всего последнего столетия и даже самою историей парламентской реформы. Наконец, благородные голоса, в пользу человечества и правды, против насилия и бессовестных завоеваний, раздаются чаще из рядов Тористской партии, чем от Вигов. Стоит только вспомнить недавние происшествия в Кабуле и Ки­тае, чтоб в этом убедиться.И так, обыкновенные понятия о Вигах и Ториях надобно бросить, как никуда негодные. В Англии эта запутанность понятий повела к тому,

123

что самые названия Виг и Тори выходят из употребле­ния; а между тем они имеют смысл и смысл истинный, к несчастью искаженный определениями, основанными на поверхностном наблюдении и на явлениях совершенно случайных. Виги и Тори считаются партиями политиче­скими, и в этом величайшая ошибка. Согласно с характером самой Англии, земли гораздо более социальной, чем политической, должно признать в них партии социальные, и тогда внутренняя жизнь самой земли сделается понятною. Прибавим к этому характер религиозный Английского обще­ства, и тайна Вигизма и Торизма уяснится вполне. Но для этого надобно мне сказать тебе несколько слов об истории. История Англии требует полного пересмотра.

Саксонцы завоевали землю Британцев в тоже почти время, когда другие народы Германские завоевали другие области Рим­ской империи; но они завоевали ее иначе и с другою целью. Франку, Лонгобарду и Готту, издавна жившим жизнью дружинного, нужны были корысть и рабы. Саксонцу, привык­шему к земледелию, нужна была земля. Бесспорно, малая часть побежденных была обращена в рабство; но большая часть или погибла, или удалилась в Западные области и продолжала борьбу. Это уже доказывается и тем что по­чти все места и урочища Восточной и Средней Англии утратили свои прежние названия и получили названия Саксон­ские. Победители разделили между собою землю и приня­лись за сельский труд. Они составили не аристократию, а народ и общины, управляемый общим вечем (Виттагом). Дальнейшее развитие было испорчено многими исторически­ми обстоятельствами и особенно междоусобиями и нашествиями Датчан. Аристократическое начало развилось. Саксон­ское царство пало под ударами Французских Норманнов; но подавленная Саксонская стихия не утратила силы и не­которой самобытности. В ней победитель - Норманн уважал нравственное достоинство, доказанное самим сражением при Гастингсе, в котором несчастный Гарольд оспаривал целый день победу против неприятеля, втрое мно­гочисленнейшего. Раздоры между Норманнами снова возвы­сили значение Саксонского народонаселения. Бароны вы-

124

звали его к новой жизни, для того, чтобы найти в нем опору. В этом деле особенно отличился хитрый, но сме­лый и энергичный Монфорт Лейчестерский. Начатое баро­нами было продолжено по необходимости королями рода Плантаженетов, и особенно величайшим из них, Эдуардом Первым. Побежденный и победитель слились окончательно в один язык, в одну живую силу, и эту силу узнала Франция. С гордостью вспоминает Англичанин, с досадою помнит Француз имена Пуатье и Азинкура, где, по-видимому, горсть Англичан побеждала огромные ополчения Франции; но эти победы были делом не рыцарей, которых мужество было равно с обеих сторон. При Английском рыцаре были зеленый кафтан Линкольнского стрелка и бодрое сердце вольного поселянина (йомана); при Французском была толпа бездушных вассалов, годных только для резни и всегда готовых к бегству. Англия побеждала, потому что у нее, и только у нее был народ. Страшная борьба Йорка и Ланкастера, погубившая столько родов Норманских, укрепила Саксонцев. Свирепые дружины баронов резались между собою, но не смели грабить и губить поселян. Таково свидетельство Французских летописцев, и оно напоминает Русскому сердцу, что и наши Галицкие князья просили Польских магнатов щадить, во время вой­ны, безоружные деревни. Жизнь Англии развивалась само­бытно из своих собственных начал. По словам современных Французов, Англичанин гордился тем, что он управляется своим обычаем, а не Римским правом. Уче­ный юрист Романской Европы смеялся над этим, но история готовила оправдание обычая народного и торжество его над землями, управляемыми чужеземным правом. Борьба двух Роз кончилась, утомленная Англия отдохнула и окреп­ла под сильною рукою и тяжелою славою Тюдоров. Прошли и Тюдоры, и ожили все прежние начала, и два века с поло­виною создали теперешнюю Англию.

Таково было развитие народного начала. Еще важнее было начало религиозное. Кельты и Кумры Британские приняли Христианство рано, в его полной чистоте, и содержали его с ревностью и любовью. Все споры Востока, все богослов-

125

ские учения отзывались в Британии и далекой Ирландии: Церковное предание находило в них жарких и неколебимых защитников. От Кельтских проповедников приня­ли веру Скоты и Пикты, хотя нет сомнения, что Друидизм и какая-то странная смесь Христианства с Друидизмом не были совершенно побеждены, даже в самой Британии. При­шли Саксонцы-идолопоклонники. Кельты-Христианине погибли или бежали в горную область Кумберланда и Валлиса. Завяза­лась упорная и кровопролитная война; но, не смотря на нее, побежденные Кельты нашли учеников в победителях-Саксах. Успехи обращения были замедляемы народною враждой, но новая сила проповеди явилась с Юга. Григорий Великий прислал Августина в Британию, и Саксонцы послушались мудрого учителя: мало-по-малу вся октархия приняла Христиан­ство. Таким образом вера просветила острова Британские, но обращение идолопоклонников Кельтов и Саксов не было похоже на обращение Готтов, Франков или Лонгобардов. В Испании, Италии и Галлии, победители-Германцы принимали Христианство из подражания, из случайных выгод, из расчетов политических, даже от соблазна Римской жизни и Римской роскоши: новые Христиане были хуже старых язычников. Островитяне Саксонцы и Кельты приняли веру из убеждения и любви, и она приносила богатые плоды в их жизни духовной. Священные песни раздавались на языке народном, многочисленные богословские школы хранили чи­стоту учения и распространяли на всем Западе свет про­свещения н строгость Христианской жизни. Ирландия заслужи­вала имя Острова Святых; десятки царей и князей Саксонских, в полном блеске силы и власти, бросали свет и власть и уходили в тишину монастырских келий; Кельтские проповедники, такие как Колумб или Галл, начинали обра­щение Германии в Христианство, и великое дело, начатое ими, довершалось ревностью Саксонцев Виллебродов и Бонифатиев. Таково было в Англии развитие духа религиозного но, к несчастью, с самого начала, борьба Церкви Кельтской, вполне независимой и Православной, с учением Римских проповедников, отчасти уже зараженных Римскою одно­сторонностью, посеяла семена раздора; потом торжество

126

Римской партии, хитрость монашеских орденов и полу­-фанатическая, полу-лукавая энергия таких людей, как Дунстап, подавили характер чисто вселенской и Православной Английской Церкви: она допустила многие искажения и уже вполне никогда не исправлялась, хотя и получила сноване­которую свободу при послед них царях Саксоиских. За­воевание Норманнов было также торжеством Римской вла­сти, покровительствовавшей Норманнам. Прежняя свобода, утраченная уже, проявлялась только в расколах Лоллардов, в попытках к исправлению Церковному Виклёфа и ему подобных ученых. Вскоре и это сопротивление казалось побежденным, и целость Римского Католицизма — утвержден­ною навек. Соединение сильной религиозной жизни с живым общественным началом в народе (хотя и искаженным от упадка общины сельской) обещало, по-видимому, строй­ное и почти бесконечное развитие земле Англо-Саксов; но семена неизбежного зла скрывались в этом крепком и здоровом теле.

Всякое общество находится в постоянном движении; иногда это движение быстро и поражает глаза даже не слишком опытного наблюдателя, иногда крайне медленно и едва уло­вимо самым внимательным наблюдением. Полный застой невозможен, движение необходимо; но когда оно не есть успех, оно есть падение. Таков всеобщий закон. Правиль­ное и успешное движение разумного общества состоит из двух разнородных, но стройных и согласных сил. Одна из них основная, коренная, принадлежащая всему составу, всей прошлой истории общества, есть сила, жизни, самобытно развивающаяся из своих начал, из своих органических основ; другая, разумная сила личностей, основанная на силе общественной, живая только ее жизнью, есть сила никогда ничего не созидающая и не стремящаяся что-нибудь созидать, но постоянно присущая труду общего развития, не позволяю­щая ему перейти в слепоту мертвенного инстинкта или вда­ваться в безрассудную односторонность. Обе силы необходи­мы; но вторая, сознательная и рассудочная, должна, быть свя­зана живою и любящеюверою с первой, силой жизниитворчества. Если прервана связь веры и любви, наступают

127

раздор и борьба. Англия была землею Христиански-религиозной; но односторонность Западного Католицизма, восторжествовавшего вполне, обусловливала и вызывала Протестант­ство. Оно родилось в Германии, перешло в Англию и было принято ею; но Англия, принимая Протестантство, не познала его характера. Память о некогда свободной Церкви и о недавней борьбе для сохранения этой свободы обманывала Англичан: они уверяли себя, что они сохраняли неизмен­ность, когда они явно изменились или реформировались, отстраняя или отвергая то, что в продолжение долгих лет считали истинным, святым и несомненным; они верили в свой Католицизм, даже когда были протестантами. Таково Англиканство. Другие секты яснее сознали, глубже приняли, строже развили свободу протестантского скептицизма. Это ре­лигиозное движение обратилось немедленно в движение обще­ственное. Разрознились и вступили в борьбу две разумные силы народа. Одна, органическая, живая, историческая, осла­бленная уже упадком сельского общинного быта и бессознательно допущенным скептицизмом Протестантства, составила Торизм. Другая, личная и аналитическая, не верящая своему прошедшему, приготовленная уже издавна тем же упадком общинного быта и усиленная всею разлагающею силою Про­тестантства, составила Вигизм.

Вот, любезный друг, определение этих двух слов, так часто употребленных и так мало понятых; в них, как ты видишь, заключается смысл не политический, а социаль­ный; в них определение самой жизни Английского народа.

Теперьтебе понятно будет, почему Торизм, обессилен­ный и уже неуверенный сам всебе, принимаете так часто характер мертвого и косного консерваторства, даже тогда, когда он старается развивать зародыши, уже лежащее в обществе; и почему Вигизм, сила разлагающая, казался и кажется многим силою освобождающею даже тогда, когда он действительно стесняет жизнь. Это обман, но обман неизбежный при жалком состоянии общественной науки. Для наблюдателя, более просвещенного и беспристрастного для человека Русского мертвящая сухость Вигизма, когда он разрушает прошедшее, и его бесплодность и, так сказать,

128

бездушие, когда он думает созидать, слишком явны. На дне его лежат скептицизм, не верящий в историю и не любящий ее рационализм, не признающий законности в чувствах естественных и простых, не имеющих прямо-логической основы, и разъединяющий эгоизм личности. От этого первый его взгляд (впрочем, это отчасти и его достоинство) обращается всегда на вещественную сторону всякого вопроса; от этого у него порою прорывается дикий эгоизм; от этого просвещение духовное он старается заменить просвещением внешним и чисто материальным; от этого, не любя мно­жества центров общественных, данных органическим развитием истории, он старается отрывать от них человека и привязывает его прямо к математическому закону центра политического от этого, разрывая связи естественный, он старается их заменить связями, невидимому, менее строгими, но действительно менее свободными, именно потому, что они условны; от этого простоту совести и духа любит он заменять расчетливой полицией формы, и т. д. Таков Виг в его логической крайности, т. е. в радикале. Но этот суд был бы слишком строг в отношении к Вигу вообще. По большей части Виг все-таки немножко Тори, потому что он Англичанин.

Действительно всякий Англичанин—Тори в душе. Могут быть разницы в силе убеждений, в направлении ума; но внутреннее чувство одинаково у всех. Исключения редки и вообще принадлежать людям, или совершенно увлеченным систематизмом мысли, или людям, убитым нищетой и развращенным жизнью больших городов. История Англии не есть дело прошедшее для современного Англичанина: она живет во всей его жизни, во всех его обычаях, почти во всех подробностях его быта. А стихия историческая— это Торизм. Англичанин глядит с дружелюбною улыбкой на широкоплечих сторожей Тоуера с их пестрою и странною одеждою; он рассказывает с торжественным удовольствием, что вот эти сухие желтые сливы, которые он вам продает, точно также сушились тому двести пятьдесят лет; он радуется на мальчиков Христова Гошпиталя, ко-

129

торые носят и теперь, как я уже сказал, синий балахон времен Эдуарда VI-го. Он ходит по длинным галереям Вестминстерского аббатства не с хвастливою гордостью Француза, не с антикварским наслаждениемНем­ца; нет, он ходит с глубокою, искренней, облагора­живающей любовью. Эти гробы — это его семья, его вели­кая семья; и это я говорю не об лорде, не о профессо­ре,а об ремесленнике, об извозчике, которыйцелыйдень махает кнутиком но всем улицам Лондонским. Торизма столько же в простом народе, сколько и в высших рядах общества. Правда, этот купец или ремесленник дает свой голос Вигам: таково его убеждение о пользе общей или своей выгоде вещественной; но в душе-то он любит Ториев. Он поддержит Русселя или Кобдена, но сочувствие свое дает он старику Веллингтону или Бентинку. Вигизм—это насущный хлеб; Торизм—это всякая жизненная радость, кроме разврата кабачного или еще худшего разврата вокзалов; это скачка и бой, это игра в мяч и пляска около Майского столба, или Рождественское полено и веселые святочные игры, это тишина и улыбающаяся свя­тыня домашнего круга, это вся поэзия, все благоухание жизни. В Англии Тори—всякий старый дуб, с его длиннымивет­вями, всякая древняя колокольня, которая вдали вырезывается нанебе. Под этим дубом много веселилось, в той древней Церкви много молилось поколений минувших.

То, что существует в Англии, то, что иностранцы называют учреждениями, не является Торизму Англичанина, в виде учреждений. Это просто часть его самого, олицетворение его внутренней жизни, прошедшей или настоящей. Таково, во-первых, его отношение к монархии. Английская гувернантка, после тридцатилетнего отсутствия из Англии, не могла слышать песни Go save the King (Боже царя храни) без того, чтобы не снять шапок с головы своих воспитанников, и она делала это совершенно бессознательно. Та­ково же отношение Англичанина к закону. Он беспредельно уважаете закон; но почему? потому, что всякий закон Английский есть Английский вполне. Точно также и аристократия

130

Английская не является Англичанину чем-то отдельным или самостоятельными нет, это только часть, оттенок общего Торизма. Имена Тальбот, или Перси, или Бедфорд не представляют идеи привилегий, или власти, или администра­тивной формы; нет, в этих звуках — Креси и Пуатье, борьба баронов, давшая силу народу, народная жизнь и на­родный забавы, в которых всегда участвовал и председательствовал лорд; но более всего в них централизация самой деревенской жизни, разорванной после упадка общин и отчасти восстановленной силою земледельческой аристократии. Оттого-то бедный селянин спрашивает у вас с гор­достью: «А видели вы парк лорда Марльбору?»  как будто бы это его собственный парк. От того-то малолюдство сел до сих пор в Англии имеет перевес над многолюдством городов, между тем, как везде в Европе город подавил деревни. Но, как я уже сказал, аристократия является не учреждением, а произведением почвы и истории, частью Торизма, а не самобытною и отдельною силою. Как учреж­дение, Англичанин не понял бы или отверг бы ее. Это для меня ясно из разговора, в котором я был только слушателем. Сцена была парк с вековыми дубами. Оба разговаривающие — страстные Тори. Предмет разговора — учреждение аристократии в других краях и по преимуще­ству в такой земле, где она не имеет основы ни в истории, ни в чувстве народном. Один из спорящих хвалил такое учреждение, основываясь на крепости самого начала. Другой, соглашаясь в этом, спросил: «что крепче, же­лезо или дерево?» — «Железо отвечал первый. — «Ну, а укреплю ли я это дерево, когда вколочу в него железный кол?» Таков взгляд Англичанина, и он справедлив. Где аристократия не в общем духе, там она раздваивает об­щество и вызывает демократию.

Я надеюсь, что ты теперь понял Торизм. Впрочем, для большей ясности я могу тебе привести пример из Русской старины. Вспомни истинно поэтическое окончание прекрасной драмы К. С. Аксакова, перекличку стрельцов: «славен город Москва, славен город Владимир» и т. д.

131

Эта хвала Русских городов, звучащая в темноте, на стенах Кремля, вкруг жилища царей, была чертою чисто-Тористской (говоря в Английском смысле). Весело было воину провозглашать славу других областей, весело ему было слы­шать славу своего родного города, и весело было жителю Мо­сквы в тихую летнюю ночь слышать хвалу всей России. Это было не упражнение в отечественной географии, но голос народа, обнимающего своею любовью и уважением весь вели­кий собор своих городов: вот где Торизм по Английскому понятию.

И эта цепь предания не перерывается в Англии. Кроме того, что она поддерживается всем строем общества, не­изменными обычаями и характером жизни домашней, она укрепляется и обновляется воспитанием общественным. Все великие рассадники наук в Англии восходят до глубокой древности: оба университета, Кембридж и Оксфорд, были свидетелями почти всей историиАнглийской, особенно же Оксфордский, которого начало едва ли не связано с учреж­дениями Саксонской эпохи. Их отдельная и строгая органи­зация, их совершенная независимость от временных перемен, их самостоятельность, основанная на предании и хранящая предание, служат постоянным оплотом духу исто­рической жизни против произвола личного рационализма. Наука не скована: этого, кажется, не нужно доказывать. Кому неизвестно, что Англия не уступает почти ника­кой стране в отдельных отраслях наук, а в общности их превосходить все остальные земли Европы? Частным исключением можно конечно назвать превосходство Герма­нии в философии; но, совершив много для человечества, философия Германская, в силу своей собственной односто­ронности, дошла в Гегеле до своего крайнего результата, самоуничтожения, в приложениях же своих она принесла только сомнительные плоды в историческом анализе и истинно полезные, может быть, в одном анализе искус­ства: тут Германия владычествует, тут она действовала одна, и ее труд продолжается одною Россией, допол­няющей теорию о свободе художества теорией отношений 

132

художества к народу и самого художника к своим произведениям; *) но это, как я сказал, частный и незначительные исключения. Наука цветет свободно в Англии, но она не ведет к раздору с жизнью. Рано начинается воспитание в домашнем кругу или в народных училищах. Ребенка вводят в науки разнообразная, и богатая словес­ность, полная жизни, полная веры, полная старых сказаний и любви к старине, и в тоже время нечуждая никаким новейшим открытиям. Это богатство и живость детской словесности происходят не от системы, но от той глу­бокой н трогательной любви к детскому возрасту, которая везде поражает путешественника в Англии и сама имеет корнем чистоту быта домашнего. Мало но малу крепчающий ум доходит до высших коллегий, до коллегий университе­та. Я не станутебе рассказывать о плане преподавания: он не важен; важен общий характер самых коллегий и университетов. Сперва поражает тебя величие и архи­тектурная роскошь этих заведений, особенно в Кембридже; потом их древность, потом та глубокая тишина, которая их окружает. Много говорят о шуме и движении в Англии, они действительно изумительны; да где же в наше время не шумят и не движутся? Ничего не говорят о тишинеАнглийской, а она изумительнее Английского шума. В самойсредине Лондона, в десяти шагах от вечных базаров Гольборнской улицы или Странда, пора­зило меня пустынное безмолвие Христова Гошпиталя, в ко­тором тысяча четыреста учеников, или Линкольн-Инфильдса, огромного квартала, жилища адвокатов и ученых. Но ничто не может сравнится с величавою тишиной университетских городов. В тихий летний вечер, когда садящее­ся солнце освещает румяным светом все двадцать две коллегии старого Оксфорда с их готическими стрелками, с их стрельчатыми окнами и прозрачными аркадами, ког­да длинные тени старых дубов и каштанов ложатся на

*) Разумеется, этого успеха искать должно не в прогрессистах, насвистывающих чужие мысли с чужого голоса, а в мыслителях самостоятельных, в Гоголе (письма), в Жуковском (письмо о Слове), в Ш(евыреве), в А(ксакове) и других.

133

зеленые лужайки парка, и стада оленей резвятся по освещен­ному лугу и по теням, и сами мелькаюткак тени и до­верчиво подбегают к университетским зданиям и к кельям студентов, — тогда, поверь мне, Оксфорд волшебнее самой Венеции. В Венеции роскошь и нега: над Оксфордом носится какая-то строгая и светлая дума. Верх дерева шумит и качается: в тишине и безмолвии растут и крепнут его вековые корни. Дисциплина университетская похожа на монастырскую, игры учеников имеют еще весь характер детских забав; но за то это долгое детство приготовляет здоровую и разумную возмужалость; за то из стро­гой тишины монастырской выходят те могущие и смелые умы, которые развивают в таких громадных размерах духовную и вещественную силу Англии и правят ею, сквозь шум и бурю торговой и политической жизни; за то Англии неизвестны эти целые поколения, которые в иных землях являются с таким полным бессилием на поприще деятельности, как мальчишки, безвременно убежавшие из родительского дома, в слишком ранних галстуках и фраках, с модными бадинками в руке, с полным незнанием своей земли, с самодовольною пустотою в голове, с неспособностью к мысли самобытной и с хвастливою го­товностью век свой насвистывать чужую песню, воображая, что она сложена ими самими. Редкий Англичанин спросит у вас, видели ли вы Ливерпуль или Бирмингем; всякий спросит, видели ли вы Оксфорд и Кембридж.

Впрочем главною основою Английской жизни есть бесспорно жизнь религиозная. Сотни миссионеров, разносящих Слово Божие по всему земному шару, и проповедников, борющихся с неверием поверхностной философии, суть толь­ко проявление общего духа и общего стремления. Я видел Церкви, наполненные благоговейными слушателями; я ви­дел на улицах толпы простого народа, слушающие про­поведь бедного старика, толкующего (может быть и криво) тексты Священного Писания; я видел кучки работников, за­нимающихся богословскими спорами во время воскресного отдыха, и это напомнило мне нашу святую, богомольную Русь. Направление ума народного отзывается в направлении

134

избранных его деятелей. В старину великий Ньютон кончал поприще свое толкованием Апокалипсиса: в наше время поэты Соути, Кольридж, Вордсворт были двига­телями вопросов религиозных; блистательный ум Арноль­да, так рано развывшегося (он семи лет уже писал драму), посвящал себя богословским наукам (к несчастью в крайне-протестантском духе), и почти ни один из великих деятелей в Англии не оставался чуждым положи- тельным вопросам религии. Вот чего, кроме Англии, нет уже нигде.

Из этого, разумеется, не следует, чтобы я выдавал Английское воспитание за совершенство. В Английском ха­рактере есть глубокое и весьма справедливое неверие в человеческий ум. Этим Англичанин напоминает Русского. Рациональность не входит в характер его. Иные посылают учиться в Англию рациональному хозяйству: это просто непонимание самого слова рациональный. Хозяйство Англий­ское, как и все в Англии, есть чисто опытное, также как у нас, где в Перми променивают четверть ржи на четверть птичьего гуано, и где огородники Ростовские дошли до со­вершенства, которое внушает зависть Немцам. Опыт и соображение произвели чудеса в Англии, но они не дали и не могли дать характера рационального. Это в одно время и до­стоинство, и недостаток. Можно пожалеть о том, что анализ философский так мало развит в Англии; быть может, во многом ускорен бы был ее успех, и много отстранено было бы ложных мнений; но за то, может быть, много и лжи вошло бы вместе с самоуверенностью ума. Я думаю, что неверие анализу и даже какой-то страх перед ним, заме­ченный мною несколько раз в образованные Англичанах, происходить от внутреннего сознания, что скептицизм про­тестантский, ими допущенный, покачнул уже все основания внутренней жизни, и что строгий и безоглядный анализ был бы для них убийствен. Как бы то ни было, это слабость, и я ее признаю, хотя и предпочитаю ее слепому суеверию Немца, который думает, что односторонняя сила строгого логического процесса может не только доискаться до вся­кой живой истины, но и воссоздать ее, — или детскому суеве-

135

рию Француза, который воображаете, что верхоглядное вдох­новение ума может для него разоблачить все тайны жиз­ни, общества и мира.

Точно также должно признаться, что Англичане, часто весьма образованные, выказывают неожиданное невежество на счете многих вещей в чужих землях и в жизни других народов; это особенно заметно, когда дело доходите до России. О ней я слышал столько же нелепостей в Англии, столько и в Германии, хотя они были высказаны с большим дружелюбием и меньшею самоуверенностью. Мне осо­бенно памятен в этом роде один разговор весьма умного и образованного адвоката. Мы говорили о суде присяжных. Он очень ясно понял и оценил разницу, которую я показывал ему между мертвою коллегиальностью Французского учреждения присяжных и духовностью Английского приговора по единогласию; потом стал он говорить об излишней фор­мальности гражданского судопроизводства в Англии. «Я с полным убеждением говорю», сказал он, «что мы адвокаты и дельцы просто чума нашей родины (we are, sir the plague of our country) и что я, читая историю нашу, никогда не мог сер­диться на Кеда и Тайлера за то, что они нас вешали». Разу­меется, я рассмеялся. Потом он изложил очень ясно, осно­вываясь на фактах и примерах, что совесть имеете столько же права на разбирательство в делах гражданских, как и уголовных, и хвалил Американцев (вещь редкая в Ан­гличанине) за то, что они ввели суд присяжных в делах гражданских. При этом случае он рассказал мне факт совершенно неизвестный. В тридцатых годах депутате одного из штатов предлагал ввести делопроизводство более формальное, как обязательное в тех случаях, когда того потребуете один из тяжущихся. На это ему отвечали следующее: «От разбирательства по совести кто будет устраняться? Непременно тот, кто по совести не прав. И так, премия будете в пользу бессовестности». Предложе­ние было отвергнуто. Я передаютебе этот факт только по авторитету моего собеседника; не знаю, справедлив ли он, но во всякомслучае взгляд Англичанина был весьма замечателен, Разговор наш продолжался. Он коснулся Рос-

136

сии. Приятель мой говорил умно, судил здраво, хвалил Россию; но я никак не мог понять, о чем он соб­ственно говорил. Что же вышло? Он толковал о нашем старом судопроизводстве, обсуде третьями и проч., и считал их современными. Разумеется, я истолковал ему его ошибку и объяснил ему, что это все давно отменено для правильности. Воттебе рассказ, который показываете, как часто в Англичанах соединяется незнание самых простых фактов с здравым и  высоким пониманием духовных начал.

Я определил Англию землею, в которой берется Торизм с Вигами. Ты, может быть, скажешь, что это относится и ко всей Европе. Нет, любезный друг. Ни Франция, ни Германия не идут под это определение. Там нет и не может быть Ториев. Там общество, созданное историей, отсело от нее как caput mortuum. Истории уже нет в жизни, организма нет, общества с живыми началами нет. Это скопление личностей, ищущих, не находящих и не могущих найти связи органической. Франция не имела ни­когда народа. Она отвергла свое прошедшее, которое уже не могло существовать, и все-таки не нашла народа. Жак Боном никогда не жил общественной жизнью; он его и создать не может. Ты помнишь, что я это говорил и даже печатал давно. Германия была некогда в этом отно­шении счастливее Франции. Ее убил сначала полный разрыв областей, ее окончательно убили авлические учреждения, коллегиальный материализм и бездушие камеральности. Семья ничтожна как во Франции, так и в Германии. Веры же нет ни в той, ни в другой. Если ты хочешь найти тористические начала вне Англии, — оглянись: ты их найдешь, и лучшие, потому что они не запечатлены личностью. Вот величие златоверхого Кремля с его соборами, и на Юге пе­щеры Киева, и на Севере Соловецкая святыня, и домашняя святыня семьи и, более всего, вселенское общение никому неподсудного Православия. Взгляни еще: вот сила, назвав­шая некогда Кузьму Минина выборным всей Земли Русской, и ополчившая Пожарского и увенчавшая дело свое избранием на престол Михаила и всего рода его; вот, наконец,

137

деревенский мир с его единодушною сходкой, с его судом по обычаю совести и правде внутренней. Великие, плодотвор­ный блага! Умеем ли мы их ценить?

Крепок ли Английский Торизм? Ровен ли 6011 его с Вигами? Нет. Торизм, изначала запечатленный излишнею личностью (это заметно в аристократизме), носит всебепостоянно характер Вигизма и всеразрушающей личности, логически развивающейся из Протестантства; а Протестант­ство было неизбежно. Тори чувствуют опасность свою, и многие знают ее источник. Духовное лицо в Оксфорде спрашивало у меня: «чем можно остановить гибельные по­следствия Протестантства?» Я отвечал: «откиньте Римский Католицизм! Торизм Английский, неверный самомусебе,живет только чувством: за Вигизм стоять рассудок и его логическая последовательность. Будущее принадлежит ему.

И он подается вперед шаг за шагом, расширяя каж­дый день круг своего действия, завоевывая общее мнение, особенно в торговых округах и городах, подрывая жизнь и обычаи, развязывая личность и ее мелкую, самодоволь­ную гордость. Он бываешь часто во власти, и тогда на род хранишь Англию от его разрушающей силы; но он продолжаешь свое дело, материализуя просвещение, раз­рывая связи предания, администрируя без меры и удваивая администрацию, централизуя, губя живые начала или при­давливая их под тяжестью формализма. Другие земли вы­зываются историей на великое поприще, другие народы явят­ся передовыми двигателями всемирного просвещения; если Англия не изменит теперешнего своего хода, а изменить его при теперешних данных она не может, — она послужит им уроком и наставлением. Из ее примера узнают они, как гибельно вечное умничанье отдельных личностей, гордых своим мелким просвещением, над общественною жизнью народов, как вредно уничтожение местной жизни и местных центров, как страшно заменять исторические и естественные связи связями условными, а совесть и дух— полицейским материализмом формы, и убивать живое ра­стение под мертвыми надстройками. Урок, может быть, не будет потерян.

138

Конечно, Англия еще крепка, много живых и свежих соков льется в ее жилах; но дело Вигов идет вперед неудержимо. Звонко и мерно раздаются удары протестантского топора, разрубаются тысячелетние корни, стонет величавое дерево. Не верится, чтобы земля, воспитавшая так много великого давшая так много прекрасных примеров чело­вечеству, разнесшая свет Христианства и славу имени Божия по отдаленнейшим концам мира, могла погибнуть; а ги­бель неизбежна, разве (и дай Бог, чтобы это было), разве примет она новое духовное начало, которое притупило бы острие протестантского топора, залечило бы уже нанесенные раны и укрепило ослабленные корни. Но будет ли это?

Я взошел на Английский берег с веселым изумлением, я оставил его с грустною любовью.

Прощай!

139