Хомяков А.С. Письмо о философии к Ю. Ф. Самарину

ПРЕДСМЕРТНОЕ НЕОКОНЧЕННОЕ СОЧИНЕНИЕ

Любезный Юрий Федорович!

Я не побоялся писать вам о философии и звать вас на трудный подвиг ее строгих исследований в то время, ког­да вы и без того заняты были нелегким подвигом в области нашей гражданственности. Я был уверен, что и вы, не смотря на свои занятая, не испугаетесь путешествия по другой, более суровой области, по области безусловного мышления за пределами мира явлений. Умственное напряже­ние одного рода служит, по моему мнению, лучшим отдыхом после напряжения другого рода: так кончик рысью или коленцо вскачь восстановляет силы усталого пешехода скорее, чем тюфяк или перина, — таков, по крайней мере,

*) Это последнее, предсмертное, неоконченное сочинение Алексея Степано­вича. Оно помещено во 2-й книге Р. Беседы 1800 года, с таким предисловием.

«Не станем пояснять все печальное значение настоящей статьи. Ее содержание, касающееся высших вопросов, доступных человеческому знанию; ее направление, стремящееся развязать наиболее запуганный узел современного мышления; самая ее неконченость — с перерывом именно на том месте, где должна сосредоточиться вся сила исследования, где автор сам «не без страха» приступает к дальнейшим вопросам, сознавая их крайнюю важ­ность; наконец, обстоятельство, что сочинение не только было последним, но что смерть, можно сказать, застала за ним автора; что последние, эти самые неконченые строки писаны были уже в преддверии смерти, может быть, в ее предчувствии, — все это, само но себе, красноречиво. Нам остает­ся пожелать, чтобы труд мысли, начатый здесь, как и во многом другом нашим рано похищенным деятелем, не остался без продолжателей. Если не всякому доступна та умственная высота и то разнообразие даров, каким обладал покойный, тем не менее, да послужит всякому примером та вы­сота нравственная, та полнота искренности, с какою он, буквально до гро­бовой доски, служил своему призванию, то стремление, наконец, быть вне умственной зависимости, вне духовного рабства, вне всякого обольщения, каких бы оно ни было видов и наименований. Русская Беседа».

321

был опыт моей молодости. И вы действительно не попе­няли на меня за безвременность моего письма; вот теперь и другое о том же предмете. Оно дойдет к вам в та­кое время, когда вы уже кончите ту великую работу, кото­рой, в продолжение полутора года, вы отдавались всеми силами ума, всею напряженностью волн, всею искренностью совести: не откажитесь, вместо стакана доброго вина после дневной работы, распить со мною стаканчик холодной воды из родника философии. Ведь это тоже своего рода вода живая и мертвая, которая возвращала жизнь и силу богатырям; разница, только в том от нашей сказочной воды, что вода из мысленного родника делается живою или мерт­вою по свойствам пьющего. Вас можно потчивать смело.

Тому дня четыре, поздним вечером, т.-е., как вы знаете, за полночь, подошел я к окошку. Ночь была необыкно­венно ясна; далекая и глубокая даль отрезывалась отчетливо против ночного неба; почти полный месяц, уж на ущер­бе, плыл тихо, не слишком высоко над землею; недалеко от него алмазным огнем горела планета, кажется Юпитер; в стороне сверкал и мигал красноватый Сириус, и бесчисленное множество звезд покрывало все небо серебряною насыпью. Полюбоваться бы, да и заснуть; нет! Тут мне пришла мысль, несколько странная, но матема­тически верная, о которой я и намерен с вами поговорить. Мне пришла мысль, что вся эта красота, которою я любу­юсь, есть уже прошедшее, а не настоящее. Положим, что край горизонта виделся мне только какою-нибудь долею терции позже, чем он действительно существовать; но уж месяц, мною видимый, был слишком целою секундою старше настоящего, а свет, который он посылал ко мне, был уже несовременен несколькими минутами; еще далее в прошедшее уходил Юпитер; Сириус, мигающий перед глазами жителя села Богучарова, был не теперешний, а тот, который был тому года два или более назад; а. те мелкие бесчисленные звезды, которые искрились по всему небу, - это были звезды, которые были тому десять, пятнадцать, сто или тысячу лет и более назад. Я не видал ничего, ровно ничего современного моему видению, и почти ни

322

одного предмета, современного другому. Все, что я видел, могло уже не быть, а я бы видел. Странно! Потом, тишина ночная была полна звуков, от чиликания каких-то насекомых в саду до далекого грохота почтовой кареты по щебенке, до почтового колокольчика, еще более далекого и до караульной доски, которая изредка слыша­лась, чуть-чуть слышалась, за несколько верст. Опять все прошедшее, более или менее близкое, но все таки прошедшее. Что же? Ведь всякая сила, действующая в природе, несовременна своему действию. Свет ли, электри­чество ли, магнитность ли, все равно. А притяжение? О нем всегда говорят, всегда думают как о чем-то связующем два предмета в современности. Это пустяки, этого быть, не может. Правда, мы не можем определить того времени, которое ему нужно, чтобы проявиться. Единственные данные для этого могли бы быть выведены из теории приливов; но, очевидно, и это невозможно, по крайней неправильности морских и атмосферических движений и по неправильности земной формы, а пертурбации планет и их спутников едва ли уловимы с достаточною определённостью. И так, измерить время, нужное для проявления притяжения, мы, вероятно, никогда не сумеем; но все равно. Когда все прочие силы требуют времени, нельзя предположить силу, не требующую его; решительно нельзя, тем более, что электричество и магнитность, представляющие в себе явление притяжения, уже уличены в зависимости, и весьма сильной зависимости, от времени. И так, все силы без исключения, т. е. всякое действие предмета, т. е. всякое существование предмета для другого пред­мета, заключается в последовательности времени. Представьте себе Плеяды с усовершенствованною оптикою, и их жителям (т. е. зрению их жителей) будет современен не Гарибальди или резня в Сирии, а Домициан и Христианские мученики, или, может быть, Авраам, ведущий свои большие стада по (тогда еще зеленой) Палестине, невыжженной Божиим огнем. Обман ли это зрения субъективного? Нет; ибо и земля сама, по взаимодействию, притяжения, для Плеяд не теперешняя, и Плеяды для земли не

323

теперешние. Современность существует только в каждом предмете отдельно; я сказал бы более — в каждом атоме отдельно, если бы разумный человек мог серьезно гово­рить о самостоятельном атоме. Собственно современность существуешь только в отвлечении, предмет же современ­ный не существуешь для другого предмета; другой для каждого есть уже прошедшее.

Конечно, таков обман наших чувств или, лучше ска­зать, обман нашей Веры в чувства, что видимое нам ка­жется всегда существующим. «Клянусь», говорил, кажется, герой какой-то Английской поэмы, «этими светящими звез­дами». Чтобы остаться в пределах истины, он должен бы сказать: «Клянусь этими когда-то светившими звездами», потому что светятся ли, существуют ли даже они в то время, как он клянется, он знать не может, разве толь­ко по догадке. Бесспорно и то, что, при небольших расстояниях, предметы кажутся современными не только чув­ству, но и самому воображению, не вмещающему в себе слишком мелкую дробь времени, необходимую для проявле­ния существования; но ведь разум стоит выше вещественного ощущения и полу-вещественного воображения. Если звук топора долетает до моего слуха, по вечерней заре, секунды в четыре или более, — ясно, что каждая часть этого расстояния соответствует какой-нибудь частице времени. Если свет солнца доходит до моего глаза и до былки, в которой он возбуждаешь растительное движение, в восемь минут и около двадцати секунд, — ясно, что каждая верста, более, каждая малейшая частица его пути требует какой-нибудь дроби времени, хотя бы эта дробь была несравненно меньше той, которую наш остроумный соотечественник (г. Константинов) заставил выразиться графически: общее правило остается неизменным. На всякий предмет природы дей­ствует не то, что существует, а то, что существовало, т. е. действует только несуществующее в реальном, настоящем пространстве; ибо действие прошедшего есть отрицание действия настоящая. То солнце, которое меня греешь, его уже нет; а то, которое есть, то меня еще не греет, и будет ли греть, неизвестно. Это станет еще

324

яснее, когда вы сообразите, что человек может быть убить другим человеком, который уже был убить преж­де его самого. Заметьте, как тесно сплетается существую­щее с несуществующим в пространстве, мнимо-реальное с мнимо-нереальным, и как тесна связь пространства со временем. Все это, конечно, давно известно, но еще не сознано с достаточною ясностью и не введено в науку мысли с достаточным значением.

Мир является разуму как вещество в пространстве и как сила во времени. Немецкие мыслители уже сознали та­кое деление понятий, и Шеллинг говорил о нем очень много в своей Пропедевтике, *) называя, между прочим, время жизнью; но тут великому философу изменяет сила и ясность мысли: метафорические выражения (то есть элемент мистицизма) становятся на место выражений строго сознательных, и кажущаяся (только кажущаяся) последователь­ность диалектической критики смешивается незаконно с неопределенным созерцанием и с обманами представления (der Representation). Различие между пространством и вре­менем не находит у него никакой логической формулы, и шаткость выражений доходит до того, что в одном ме­сте он оставляет за пространством только значение бессильного распадения, что, конечно, противно всякому здра­вому философскому смыслу. Я сказал, что мир является разуму как вещество в пространстве, как сила во вре­мени; но тут встречает нас вопрос: что такое вещест­во? Откинем безрассудное и детское представление о самостоятельном атоме, понятие, которое не заслуживает да­лее и опровержения (ибо неизменяемое — атом — не может быть ни причиною, ни орудием действия, и обращается в простое понятие об отвлеченном пункте): за тем вещест­во, относительно к форме, является как произведение силы, между тем как, кроме формы, мысль за ним ничего утвердить не может; сила же является как изменение или, луч­ше сказать, как начало изменения формы. Следовательно, пространство и время являются одинаково категориями силы.

*) Точнее было бы указать на систему общей филоеофии, к которой Про­педевтика может почитаться введением. Изд.

325

Это их общее отношение к одной данной и еще к од­ной категории количественности подало повод к весьма законному и всеми употребляемому выраженно: «простран­ство времени», и к Русскому: «с час место». Но разни­ца в определениях пространства и времени относительно к силе такова: время есть сила в ее развитиях; пространство—в ее сочетаниях.

Само вещество перед мыслию утратило вполне свою само­стоятельность, будучи, очевидно, произведением или проявлением, а никак уже не началом силы. От того-то школа материалистов в наше время, признав невозмож­ность удержать за веществом его самобытность, перешла в учение мнимого реализма, не понимая, что этот мнимый реализм точно так же несостоятелен, как и прежний материализм, и по той же причине, именно потому, что удерживает за дробным и количественным те свойства, которые могут принадлежать только цельному и единичному. Как много выше ее был старик Спиноза! Материалисты XIX-го века, кажется, даже не в состоянии понять этого великого мыслителя: их ум как будто неспособен к напряжению чистого мышления, к созерцанию отвлеченного понятия. В нем есть какая-то тучность, что-то похожего на сельскую попадью, для которой легкий пар над сытной кулебякой есть крайний предел духовного представления. Как скоро материалист устранил или спрятал от себя слишком яркие противоречия грубой веры в самостоятельное ве­щество, он совершенно покоен и глядит вам смело в гла­за, не понимая даже, чего бы еще не доставало: ведь, кажется, все ладно! Таков даже остроумный Фейербах, не говоря о dii minores, которых тупость доходить часто до комизма.

Но Кант был прав, когда и времени и пространству он давал только значение категорий, нашего же разума, то есть когда он отнимал у них самостоятельное содержание, и из Лейбницева ordo rerum переименовывал их в ordo visionum. Таково было требование критики в его время. Он был прав в этом отношении, хотя самое опреде­ление его, так же как и Лейбницево, есть чистейшая бессмыслица: ибо, как я уже говорил, слова coexistentes и

326

consequentes, введенные им в определение времени и про­странства, заключают уже в себе ту самую мысль, кото­рую они будто бы должны определить. Я теперь говорю только об изменении слова res в слово visiones. Этою переменою он возвращал время и пространство в явле­ния нашего внутреннего мира, из которого они, как и все прочее, были незаконно выведены и приписаны к не­доказанному внешнему миру. Об этом я уже писал. От чего же я снова даю этим категориям значение как будто бы внешнее? Постараюсь объясниться. Вся Немецкая критика, вся философия Кантовской школы, осталась еще на той степени, на которую ее поставил Кант. Она не двинулась далее рассудка, то есть той аналитической спо­собности разума, которая сознает и разбирает данные, получаемые ею от цельная разума и, имея дело только с понятиями, никогда не может найти в себе критерий ума для определения внутреннего и внешнего, ибо имеет дело только с тем, что уже воспринято и, следовательно, сделалось внутренним. Вы помните, любезный Юрий Федорович, что стараясь, отчасти изложить тот великий «шаг, который совершен был нашим, слишком рано умершим мыслителем, И. В. Киреевским, именно — разум­ное признание цельности разума, и стараясь притом про­должить его мысленный подвиг по пути, им указанному, я назвал верою ту способность разума, которая воспринимает действительные (реальные) данные, передаваемые ею на разбор и сознание рассудка. В этой только области данные еще носят в себе полноту своего характера и при­знаки своего начала. В этой области, предшествующей ло­гическому сознанию и наполненной сознанием жизненным, не нуждающимся в доказательствах и доводах, сознает человек, что принадлежит его умственному миру и что миру внешнему. Тут, на оселке воли, сказывается ему, что в его предметном (объективном) мире создано его творческою (субъективною) деятельностью, и что независимо от нее. Время и пространство или, лучше сказать, явле­ния в этих двух категориях, сознаются тут независимы­ми от его субъективности или, по крайней мере, завися-

327

щими от нее в весьма малой мере. Вот почему я и имел право уже говорить о них, как о категориях силы, помимо человеческой личности, и определять их в этом смысле; но тут еще мышление останавливаться не может.

Полнота разума или духа человеческого сознаёт все явления объективного мира своими, но, как я уже сказал, идущими или от него самого, или не от него. В обоих случаях он принимает их еще непосредственно (по выражению Немцев), то есть верою. Тот слепой оптик, о котором я говорил, познает законы недоступного ему света, но он принял их, как явления, верою в чужое чувство, точно так же как зрячий—верою в собственное чувство, и точно так же как художник — верою в соб­ственное творчество. При всех возможных обстоятель­ствах, предмет (или явление, или факт) есть веруемый, и только воздействием сознания обращается вполне в сознаваемого, и мера сознания никогда не переходит пределов или, лучше сказать, не изменяет характера, с которым принят первоначально предмет (так слепой оптик будет всегда знать свет только как перемену в чужой жизни, а не в своей; так призраки доктора Николаи продолжали быть для него реальными, хотя он и сознавал их ничтожность). Но, с другой стороны, ду­мать о сознаваемом мы можем не иначе, как в законах или категориях самого сознания; иначе мы еще дума- ем о нем как о веруемом, воображая, что думаем о сознаваемом, то есть мы уже не думаем, ибо есть внут­реннее противоречие в нашей думе. Она не просто не­полная, как была бы при недостаточности в данных, но само-уничтоженная, то есть ложная. Таков вообще не­достаток мистиков, таков недостаток и большей части философов, когда они начинают толковать о мире реальном. Этот недостаток ярко бросается в глаза в том определении времени и пространства, которое нам дано было Германией (каковы, например, слова последующий и сосуществующий). В том определении, на котором я оста­новился и в котором сила признается просто как неизвестная причина веруемых явлений, то есть в положении:

328

«время есть сила в ее развитиях, пространство — сила в ее сочетаниях», отстранен прежний порок; но вы чув­ствуете, что слова развитие и сочетание не вполне еще освобождают нас от бессознательной предметности и не вполне переводят самое определение в область строго логического сознания; они еще не подчинились его кате­гориям. Действительно, они принадлежат миру умствен­ному и области чистого сознания; но в них заключается уже незаметное, наперед сделанное, приложение логических категорий к внешнему миру. Всмотритесь в них внима­тельно, и слово развитие, как слово сочетание, обращаются в категории причинности и взаимности. Поэтому, созна­тельное определение времени и пространства будет: время есть сила в категории причинности, а пространство — в категории взаимности, т. е. время и пространство суть категории причинности и взаимности в мире явлений независимых от субъективной личности человека.

Теперь мы настолько очистили самое понятие, что, с полной отчётливостью анализа, можем отделить в опреде­лении сознанное от веруемого и видим, что к послед­нему относится уже только идея явления и внешности в отношении к субъективности человеческой; следовательно, время и пространство утратили всякое самостоятельное зна­чение в отношении к разуму вообще, сохраняя значение только в отношении к личности. Таков логический вывод. Разумеется, он решает вопрос положительно только в отошении к человеку и, оставаясь отрицательным в отношении к общности мировой, в этом последнем отношении он определяет чего мы сказать не можем, а не ставит положения действительного. Иначе и быть не может, потому что ни самое явление, ни внешность, не имеют положительного определения, оставаясь в области веры, а не познания, которого конечная цель — уравняться с верою, быть вполне сознанной верой — не достигнута и не­достижима для человеческого мышления. За всем тем, подвиг мысли еще не кончен и в этом частном во­просе. Слово «явление» удерживает нас еще в материальном мире, ибо для человека разумного мир явлений есть

329

уже - мир вещества, и нет никакой нужды воображать себе вещество, как его представляет, впрочем остроум­ный, Лондонский писатель, в виде какой-то крупы, более или менее туго набивающей бесконечную пустоту простран­ства (представление — достойное сельской попадьи, — и это говорит умный человек, и это, без зазрения совести, предлагает он как наукообразное начало юным умам! — за него совестно). Мы знаем, что всякая чужая мысль, покуда она еще только выражение, а не мысль принятая внутрь нашего собственного мышления и им сознанная, остается еще для нас в мире явлений, в мире сил формальных и следовательно вещественных. Более этого мы сказать не можем; но уже из этого получаем право не признавать самостоятельности за формальною силою. При всем том она становится перед нами как внешнее, как чужое, как не я, ставимое не творчеством нашей субъективной личности, недоступное нашему положительному сознанию, но доступное, хотя отчасти, его отрицательной критике. Действительно, сознание не сознает явления: оно может по­нять его законы, его отношение к другим явлениям, бо­лее — его внутренний смысл (как, например, мы понимаем слово устное или писанное); но оно не понимает его как явление. От того-то слепой не видит, хотя и определяет законы света, и глухой не слышит, как бы ни был силен в акустике, между тем как полное разумение есть воссозидание, т. е. обращение разумеваемого в факт нашей собственной жизни. Явление недоступно сознанию как явление, но его законы, его внутренняя логика нам не чужды: мы изучаем его, мы определяем связь и взаимное отношение его форм; мы можем обличить ложь и противоре­чие в суждении о нем; наконец, мы достигаем в суждении об нем всего того, что доступно отрицательному, а не положительному познанию.

Поэтому, разум, дав общее название силы началу из­меняемости мировых явлений, требует от себя ответа на вопрос: какое именно понятие заключается в этом слове? Тэн *) старался доказать бессмысленность самого слова и

*) Les philosophes classiques du XIX siècle en France. Изд.

330

выставить его как простой алгебраический знак бессмысленного предположения. Его выводы не лишены остроумия и некоторой тонкости критической; но (как почти всег­да выводы Французских писателей) они не исчерпывают предмета и показывают недостаток в умственной глу­бине. Он отвергает самостоятельность силы, и он в этом нрав; но он прав только против тех, которые ее предполагают, — да где же разумный человек, предпо­лагающий ее? Кому из прошедших через школу Немецкого мышления придет такое предположение в голову? Си­ла, — будь она, по Гегелю, только закон понятия самотворящего из самого себя сознаваемое и сознающее, или, по Шеллингу, того же понятия, действующего на грунте Божественного мышления, или закон явления вообще и его измерений, — сила никогда и нигде не предъявляет притяза­ний на самостоятельность, а всегда обозначает свойство чего-нибудь другого, предъявляющего более логические права на нее. Исключая некоторых, крайне ограниченных, псевдо-философов, незаслуживающих серьезного опровер­жения, у всех других сила есть только как бы алгебраи­ческое название законов движения (или сопротивления, что однозначащее), и понятие о ней падает или сохраняется вме­сте с падением или сохранением целой системы, которой она составляет часть или, лучше сказать, сокращенное вы­ражение, ибо в ней действительно сжимается всегда целая система. Определите силу по какому-нибудь философскому учению, и вы определили самое учение. Конечно, такое свойство принадлежит и всякой частности в строго последовательных системах; но ни в какой оно не выступает, может быть, более, чем в слове сила. Вот что Тэну следовало заметить и чего он не заметил. Во всем предыдущем я принимал силу в смысле закона изменения явлений, не формулы только этого изменения (по глубоко мысленному, но, как я уже сказал, несостоятельному учению Гегеля, для которого формула явления есть в тоже время его начало), а действительного начала изменения явлений. Вопрос ро­дится невольно следующий: как относится к самому явлению живой закон его изменений или начало их—сила?

331

Возвращаюсь к тем двум категориям, о которых я начал. Мы видели, что кажущееся пространство или так называемое вещество, в его взаимодействии, не одновремен­но, а что одновременность его заключается либо в отвлеченном мышлении, либо в атомистическом сосредоточении, либо в субъективном видении. Точно также мы видим, что кажу­щееся время или так называемая сила в веществе, в по­рядке причинности, не однопространственно; ибо явления, связываемые мыслию в один миг времени, не могут еще воздействовать друг на друга и, следовательно, находиться в условиях истинного пространства, а между тем время и пространство связаны друг с другом так неразрывно, что они (как реальные) друг без друга немыслимы. Действи­тельно, говоря или думая об явлении или силе в развитии причины и действия, т. е. думая о них, как о времени, вы ставите уже идею формы, т. е. предела и, следовательно, взаимности, как показывает Гегель в своей превосходной статье (Gränze und Schranke). Итак, вы ставите уже про­странство; говоря же или думая о пространстве, как вза­имодействии, вы ставите уже категорию причинности, т. е. время. Прежний ложный круг устранен, и мнимое определение заменено определением логическим; но связь двух категорий не только не исчезла, но выступила еще с большею ясностью.

Так, отделяя в категориях пространства и времени все, что в них внесено чувственным представительством, и возвращая их естественным путем диалектического мышления к более строгому понятию, мы приходим, по необходимости, к тому, что преобладание стихии мыслен­ной оставляет за ними только одно значение внешнего не обращенного сознанием во внутреннее, отнимая у них самостоятельность существования. Не созидается ли дей­ствительно пространство и время различными отношениями мысли к себе самой и к другим? Вы думаете о пред­мете, вглядываясь в одни его законы, будь это о вашем доме, о земле, о планетарной системе, и ничто пространственное или временное не вмешивается в вашу думу; а между тем мысли ваши, если так можно выра-

332

житься, соприкасаются, взаимодействуют, и выводы летят от причины к следствию, вмещаясь все в одно мгновение, в одну точку (я употребляю выражения представительные, но вы чувствуете, что мысль от них свободна). Ча­сто, по порядку времени внешнего вы чувствуете, что при такой чисто внутренней работе, не хотящей отчуждать свои понятия, следствие предшествует причине, и отдаленное опережает ближайшее. Вы вполне в мире сознания. Но вы не так хотите относиться к своей мысли, будь она трудом над воспринятым или над сотворенным вами, все равно: вы хотите ее иметь не как закон только, а как факт, сделать ее, так сказать, чем-то чужим самим себе, и этот дом, отечество, планетарная система, или эта статуя, картина, или хоть деревянная ложка, они уже сде­лались пространством, пространством вполне; они заняли какое-то место, очертились пределами, и эти пределы, в свою очередь, поставили за собою пространственную бесконечность; а время пошло своими днями и годами, или, по крайней мере, своей последовательностью и постепенностью изменений. Чем это не пространство, чем не время? Прав­да, они не то, общее всем, пространство, не то, общее всем, время, о котором мы привыкли говорить; но они точно также реальны, — закон и категория ново созданного вами объективного мира, как и предметы вашей мысли, суть вещественные его стихии. Они для вас отличаются от так называемых реальных только одним: они подчинены воле, и вы это знае­те, как я уже сказал в одной статье (объясняя вопрос: почему Немецкий философ не довольствуется само-задуманным пивом, а берет его в лавочке). Они ваши, внут­ренние, хотя и отчужденные волею, — а не действительно внешние, общие. Они не только ваши, но и от вас. Но вспомните чудный рассказ Тысячи и Одной Ночи о султа­не, погрузившем голову в лоханку, или путешествие Магоме­та по небесам, или хоть менее умные сказки об видениях под влиянием магнетизма, на которых мистики строят столько нелепых толков, не будучи в состоянии сделать ни одного путного вывода. (Между нами, они ведь также тупы, как материалисты; они даже те же материалисты,

333

или, иначе — те же попадьи, только более нервные). Вспо­мните все это! Я говорю о сказках, правда; но в этих сказках скрывается глубокое чутье, более — верное сознание истины внутренней. Без этого сознания не стали бы вы и всякий читатель, с истинным чувством художественной правды, восхищаться видением Египетского султана, Тут есть неотразимое убеждение, что, если бы было дано чело­веку вглядеться в чужую мысль (уже отчуждаемую волею мыслителя в деятельности воображения), он почувствовал бы себя в новом времени и новом пространстве, уже от него независимых, а данных ему и нисколько не разнящихся от общего, хотя и совершенно иных. Яс­нее выражение этой мысли будет, кажется, следующее. Че­ловек чувствует, что мир внешний и чувственный отно­сится к нему как слово. Одно слово обще, положим, целому народу; но и всякое другое, только бы было основано на разумных законах, возможно. (Глубока мысль К. С. Аксакова в его грамматике, что слово есть воссоздание мира). Мир субъективного создания, с его простран­ством и временем, также действителен, как мир внеш­ний; а мир внешний есть только всем общий, Божий, как говорит Русский человек: Божий мир, Божие солнце, Бо­жий хлеб, и т. д. Я очень хорошо знаю, что у нас эта форма выражения «Божий» имеет, по преимуществу, зна­чение благодеяния, но думаю, что и не без примеси поня­тия об «общем», например: в Божием мире.

Кажется, отношение силы к явлению высказывается яс­но; но пойдем к нему по другому, еще более эмпири­ческому, пути со всевозможною строгостью анализа. Где начало явления, иначе - сила? Самое слово явление заключает в себе понятие об отношении между сознающим и сознаваемым, или, лучше сказать, еще только веруемым. Если начало явления находится в субъективно-сознающем, то оно заключается, очевидно, не в явлении; но, говоря о том разряде явлений, которые независимы от субъективности, т. е. об явлениях мира всем общего, мы уже не можем их начала искать в сознающем субъекте. В этом случае находится ли он в самом явлении? Все явления

334

внешнего мира таковы, что они не имеют действительно никакой самостоятельности, а представляются опыту, - также как и разуму, произведением сил, начал или причин, существующих помимо каждого особенного явления и толь­ко сочетающихся к созданию его. Вы перевязываете жи­лу животному, уничтожаете в нем движение крови и умерщвляете его; или  останавливаете приток воздуха и за­ставляете его задохнуться; останавливаете рост дерева, или осушаете озеро; комета в своем заносчивом беге сталки­вает с пути, или разрушает астероид, или сама попа­дается в область планетного притяжения и откидывается на новый путь в пространстве, или гибнет целая солнечная система, (все равно, гибнут ли они в действительности или нет, разум создает внутреннюю возможность такой поги­бели), — разрушение или сохранение явления зависит не от него. Причина его существования не в нем, а вне его, в силах или началах, не ему принадлежащих. Оно само случайно для себя, хотя и не случайно, а разумно и логи­чески выводимо из общих мировых законов. Внутри себя оно живет или существует опять не по законам или началам, им постановленным, а по началам, полу­чаемым извне, как последствие общей мировой жизни. И так, вся его сущность принадлежит не ему, и следователь­но каждое явление есть только известное преломление или сочетание и узел общих причин. Сила или причина бытия каждого явления заключается во «всем».

Но это «все» не есть итог явлений. Вы можете сказать, что аршин есть часть версты или земного радиуса, но не можете сказать, что аршин есть часть всемирного попереч­ника, обращающая этот поперечник в итог аршинов. Точно также, не можете вы сказать, что явление есть часть «всего», обращающая это «все» в итог явлений. Частное не итожится в бесконечное «все», а начало всякого явле­ния, очевидно, заключается именно в этом «все», т. е; в мыслимом, а не представляемом и не являемом.

Но начало заключается только ли во «всем», или в сочетании его с частным явлением? (Заметьте, пожалуйста, что, отделив внешнее от внутреннего в субъективном

335

сознании, я уже не имею права ставить, как Германская философия, «все» и все явления в движении само-сознающегося субъекта. Я думаю, что уже получил право отказать­ся от этой призрачной простоты, дошедшей, путем логи­ческой необходимости, до самоубийства системы в Гегеле. Признав внешнее человеческому мышлению, т. е. лично человеческому, я отношусь к миру, как внешнему, и должен допрашивать его о началах явления, признавая в нем возможность самостоятельности). Мы видели случай­ность явления в отношении к нему самому; но, при всей этой случайности, не может ли мысль признать его полярным фактором в отношении к целому, фактором, производящим новое явление и следовательно возвратно объясняющим всякое предшествующее и самый вечный корень своего существования? Всмотримся в любое явление; положим, что это выстрел, убивший зверя. Допустим конеч­ный результат как явление. Какое же ему предшествовало, в котором мог бы заключаться фактор для произведения будущего? Вы с вашим ружьем, с вашим верным глазом и твердою рукою (я не забыл, как видите, того, чем вы во время оно, по справедливости, хвалились: же­лаю вам того же и в будущем); но во всем этом когда же переставали действовать мировые законы? Летела дробь из ружья; но какой же момент был действительным явлением? Во все время этого полета действовали: сила по­роха, тяжесть, устремленная по прямой линии, притяжение земли; изменяющее эту линию, сопротивление воздуха, даже легкое влияние бокового встречного или попутного ветра, законы химические, удерживающие дробь в ее виде или окисляющие ее на лету и изменяющие ее тяжесть. Нет той точки, той формы, на которой бы мы могли остановиться и сказать: вот явление. Тоже было и прежде. Ваше ружье, ваш порох, вы сами — все это никогда не было, все это ряд изменений или, лучше сказать, постоянное изменение, при котором мысль не имеет права, не может остано­виться ни на минуту и признать что-либо за явление. Тоже и после. А планета? а солнечная система? Вду­майтесь в них, и они точно тоже, что этот мгно-

336

венный выстрел. Эта рука, эта нога, эта цветущая былка, эта засохшая соломинка, все это, по всей поверхности и во всей своей внутренности, беспрестанно разлагается и составляет новые сочетания. Кость внутри тела, камень в недрах земли, не остаются ни на один миг без изме­нения. Нет ни одного момента времени, в котором хотя бы малейшая частица оставалась собою. Ничто не суще­ствует: все im Werden, как сказала уже Германия (в грядении, сказал бы я; ибо werden есть не что иное как гряду, или gradior Латинский. Эта этимология для меня несомненна). Правда, мы говорим о явлении; но что называем мы этим именем? Что-то выхваченное из общего, что-то не имеющее действительно никаких пределов, а определяемое только нашею слабостью и нашей личностью, которая сама, помимо субъективности, опять не имеет ни предела, ни формы. Прибавьте к моим словам великолепные строки Паскаля sur l’infiniment grand и l’infiniment petit, строки, еще более понятные современной науке, чем науке его времени, и вы увидите, что как явление в сво­ем разрастании ушло во «все» мыслимое, а не являемое и не представляемое, так точно, в своем желании опреде­литься, оно, раздробляясь, пропало в «атоме» или мо­менте мыслимом, а не представляемом и не являемом. Оба фактора вырвались перед вашими глазами из мира явлений и перешли в мир мысли. Оба освободились от формы или лишились ее, следовательно не признают уже над собою ее владычества и стали пред нашим мысленным взглядом как положительно сущее, кажущееся отвлеченностью, потому что добыто отвлечением, сущее, тождественное самому себе, но разбитое на мнимую по­лярность «всего» и «атома» слабостью нашего субъективного созерцания.

Но скажут: этот результат не необходим, потому что путь произвольно мною выбран. Нет, он непро­извольно выбран. Человек может отказаться идти по нем, как он может отказаться от всякого мышления, по завидному праву, которым так многие пользуются, осо­бенно у нас; но он, неизбежен для мысли: он суще-

337

ствует в каждом человеке самоправно и действенно, как бы он от него ни отказывался, и неразлучен с его существом. Это путь строгого анализа; результата, им дойденный, необходим. Сущее осталось перед нами вполне свободное от явления, от формы мнимо-реальной, и доступное только мышлению; но это сущее, это «все» заключает в себе и мышление, которое одно уцелело перед анализом частных явлений. И так, характер и значение мысли остались за ним, но уже неподчиненные никакому внешнему стесненно, в полной своей свободе. Явление есть уже его движение, его как сознаваемого или как предмета для сознания, следовательно — его движение для сознающего. Оно свободно, но разумно, т. е. согласно с законами разума.

Разумность не есть необходимость, хотя ее и смешивают с нею, особенно вследствие Гегелева логического учения: разумность не есть необходимость, она есть только условие возможности. Треугольник есть треугольник потому, что не треугольный треугольник — это звук, а не мысль; но этот закон относится только к мысли о треугольнике вообще и нисколько не обусловливает существования какого бы то ни было треугольника. Движение мысли заключает в себе возможность этого движения, т. е. не допускает никакого противоречия самому себе; но возможность не определяет действительного существования. Возможность или разумность следует правильно называть мыслимостью, и если бы это слово было употребляемо Германскою шко­лою, она избегла бы весьма многих ошибок, в которые впала вследствие употребления слова vernünftig, которого двусмысленность, постоянно привносила чуждую и следовательно ложную стихию к идее мыслимости. Пра­вильное развитие всякой лжи разумно потому только, что неправильное развитие немыслимо, ибо оно не развитие; но правильное развитие лжи не обращает ее в правду: оно не изменяет первой данной и разумеется при своем конечном выводе, обличит ее во лжи и, следовательно, уничтожить ее; а до тех пор оно мыслимо, оно возможно, и часто является в ограниченной, субъективности человека

338

и человеческого рода потому только, что внутреннее про­тиворечие первой данной не вдруг уясняется для ограниченной мысли. Собственно правильное развитие лжи есть ее обличение, а не развитие, и таким образом разумно; но покуда процесс не кончен, он имеет признаки разви­тия, будучи в действительности уничтожением данной. Собственно ложь немыслима и невозможна в мире, кото­рый есть правда сущего; поэтому, свобода «всего», т. е. мысли, не стесняется нисколько тем, что она разумна, т. е. мыслима.

Но свобода, как и возможность, не заключают еще и не могут заключать в себе начала или причины явлениям. Оба эти понятия отрицательны; оба определяют только отношение внешнее (возможности ко лжи, свободы к при­нуждению); оба принадлежат, так сказать, страдательной области понимания, а не деятельности полного разума; их нет в самом сознаваемом и, следовательно, в явлении: ибо сознание добывает их посредством противоположения. Принуждение, как сила, находится не в предмете, на который оно действует, а во внешнем, действующем на него, и только из отрицания этого принуждения истекает понятие о свободе. В этом слове положительно не оно само, а принуждение; существенность, как я уже прежде сказал, принадлежит только положительному. Поэтому, движение, которое мы называем свободным, через то самое ставится нами как несущественное или несамосущее. Свобода не может, в смысле положительном, быть началом явления, хотя мы и получили ее, как качество для этого начала, путем отрицания. Начало же движения в положительно-сущем должно быть положительным. Явле­ние, как реальное, как итог явлений, мы это уже видели, не может быть признано фактором в движении «всего»; явление же, как закон, есть только возможность, и сле­довательно также не может быть фактором для мира положительного Самостоятельными остались только, кроме мыш­ления, «все» и момент или «атом» — оба принадлежащие миру мысли, а не явления или представления. Они тожде­ственны; но если бы мы даже признали за ними отношения

339

тождественности полярной (что, впрочем, привносится нами, а не присуще им), то и тогда сочетание их будет только свободою или возможностью, а не более. Содержания еще нет. Математик выразил бы это логическое понятие форму­лою: ∞ х 0; которая есть формула математической свобо­ды, т.. е. возможность всякого количества, и следова­тельно (помимо внешнего определения) отрицание всякого оп­ределительного количества, вследствие равноправности всех.

Поэтому, как я уже сказал, свобода не может в себе заключать начала явления; но это начало, по отрицанию, определяется сознанием рассудка, как свободное (следуя закону, который я объяснял в статье, помещенной в Русской Беседе. *) Оно заключается не в свободе мысли, остав­шейся единственным определением «всего», но в мысли свободной, т. е. воле разума.

Вот, любезный Юрий Федорович, тот корень движи­мого и изменяемого мира явлений, к которому приводит нас строгость анализа, откуда бы мы ни начали свой логиче­ский путь, если только пойдем по нем неуклонно, от­страняя обманы мира представлений и требуя отчетливого ответа от всякой степени мысленного развития, на которой вздумалось бы нам незаконно остановиться. Воля — это по­следнее слово для сознания, так же как оно первое (и имен­но потому, что оно первое) для действительности. Воля разума, и — прибавляю — разума в его полноте, ибо измене­ние явлений есть изменение в сознаваемом (а не в сознании, которое, с своей стороны, воспринимает одинаково всякий предмет), но сознаваемое, как таковое, — уже пред­полагает или, лучше сказать, заключает в себе уже присущее существование до-предметного сознания, той пер­вой степени мысленного бытия, которая не переходит и не может перейти в явление, всегда предшествуя ему. (Это ложно названный субъект, между тем как субъект есть та же степень, но уже признанная сознанием). И так, самое изменение явлений, совершаемое в сознаваемом, ста­вит уже полноту мысленного существа, и поэтому только в полноте разума находим мы начало явления и его из­менений, т. е. силы.

*) По поводу отрывок Киреевского.

340

Воля — я уже прежде показал, что понятие о ней не дается человеку извне. В себе, а не вне себя добыл он его, как понятие о самом разуме. Мир внешний не учил его такому понятно; мир внешний не представлял для него ни основ, ни данных. Целые категории мыслей зависят от него и не могли бы вовсе существовать без его су­ществования, а его существование ничем необъяснимо. Все движется по закону причин и следствия; все одинаково покорено необходимости. Свобода может являться только относительною, т. е. в отношении к одной какой-либо силе, а никак не ко всем. Откуда же возникло признание воли? Ею собственно, как я уже сказал, определяются границы субъективности человеческой в отношении к объективации или к внутреннему представительству; ею для человека отмечается то, что в нем от него самого, и отделяется от того, что в нем не от него; она же сама не узнается ни из какого опыта, ни из какого явления, и не переходит ни в какое явление. Вольного предмета чело­век не знает и не видел, то есть такого предме­та, которого действие само носило бы на себе признаки воли.

Единственное возражение, которое можно бы сделать против моего положения, было бы следующее. Человек, со­средоточенное отражение внешнего мира, служит для себя как бы узлом его сил, и силы эти, действуя на, него, так сказать, с периферии, признаются им как внешние и как необходимость; но, действуя снова из этого цент­ральная узла (хотя, разумеется, тоже по необходимости), кажутся как бы получившими самостоятельность и само­произвольность. Центр себе приписывает как свое, как собственное, то, что, действительно, есть только отра­жение периферического действия (так, например, мы говорим о притяжении центра земного, тогда как оно, в действительности, есть притяжение всех ее частей, скре­щивающихся и составляющих как бы узел в центре); но обманутый ум называет этот призрак самодеятель­ности центральной — волею, отделяя её от явно невольного для нас действия сил внешней природы. Таково един-

341

ственное, несколько разумное, возражение, по крайней мере, на первый взгляд; но и оно нисколько не выдерживает критики. Правда, сознание внутренней деятельности, дея­тельности свободной, так сильно и первобытно в нас, что человек непросвещенный переносит ту же мысль на самую природу, и верить, в младенчестве ума своего, что и каждая часть ее также самодеятельна, будь то животное, или растение, или даже вовсе неорганическое вещество; но первая мысль, создавшая целую новую категорию, не могла возникнуть из обмана. Ложное приложение категории есть призрак, и призрак очень обыкновенный, но создание целой категории невозможно; категории, это — зако­ны самого разума. Человек знает свои телесные преде­лы, положим, не по границам воли, а по границе двойного впечатления (ибо внешнее дает только одиночное впе­чатление), но человек приписывает своей воле далеко не все то, что действуется в этих пределах. Судорогу и корчу, мигание и множество других действий не признает он вольными. Физиолог скажет: это не отправление мозга; но какой же толковитый физиолог, изучив сколько-ни­будь анормные и болезненные явления человеческой приро­ды, не видал, что человек отрицается от многих дей­ствий, которые тот же физиолог припишете именно мозговым отправлениям? «Я это делал, но я не то делал, что хотел. Я это говорил, но говорил помимо воли своей. Я чувствовал и знал, что не то делаю и не то говорю; хотел действовать и говорить иначе, но не мог». Это объяснение слышится беспрестанно от нервно-больных. «Вяжите меня, я хочу вас кусать», говорит несчастная жертва водобоязни. Воля разумная не отделяется от по­требности животного центра? Но предположим, наконец, что самое тело заключает в себе несколько центров, бо­лее или менее независимых, которые, вследствие раздражения, получают иногда преобладание над тем мозговым центром, который человек привык считать и называть собою, и эта уступка (которую я считаю совершенно справедливою) приводит к тому же выводу. Все те движения языка, гортани и членов, о которых я говорил, получают-

342

ся опять только от мозга. Пусть через него действует другой орган; но и все его силы точно также заимствованы, и, однако, принимаются им за собственную силу, за волю. Очевидно, он и тут принимать извне силу не мог бы от себя, ибо она впала бы в общий разряд. Обман мысли, принимающий центральность впечатлений и отражений за свою волю, немыслим.

Повторяю снова сказанное прежде; человек-младенец ча­сто ошибается, приписывая волю предметам внешнего мира. Это возражение не раз повторялось против существования свободной деятельности в человеке той школой тучных мозгов, которую называют материалистами или, пожалуй, вежливее в наш вежливый век, реалистами; но что же оно доказывает? Заметьте, тот же человек-младенец, который приписывает волю веществу, всегда приписывает ему и сознание. Как же это? Человек приписывает предмету сознание, потому что сам имеет его без сомнения, и при­писывает волю потому, что сам ее не имеет! Не явная ли это нелепость? Не явно ли только одно, что человек не может мыслить сознание без воли? Этот вывод, этот закон мысли, неотразим. Человек иначе думать не мо­жет, и когда он себя и других уверяет в противном он только набирает звуки, а не мысли, точно так же, как когда уверяет, что сомневается в существовании своего сознания или себя самого. Анализ Канта точно также приложим к одному случаю, как и к другому. Никто в своей воле не сомневается, потому что он понятие о ней не мог получить из внешнего мира, мира необходимостей; потому что на сознании воли основаны целые категории по­нятий; потому что в ней, как я уже сказал, лежит раз­личение между предметами мира существенного и мира вооб­ражаемого (так, например, отличалась для Николаи неволь­ная галлюцинация, представлявшая ему призраки людей от вольно воображаемого им отсутствующего человека); потому, наконец, что разум точно также не может сомне­ваться в своей творческой деятельности — воле, как и в своей отражательной восприимчивости — вере, или окончательном сознании — рассудке.

343

Явление, предшествующее своей причине, силе, для логи­ки также нелепо, также немыслимо, как предмет предше­ствующий сознающему, когда он — предмет только для со­знания (ибо он был бы иначе не предметом; чем же бы он был?). Поэтому, свободная сила неявленного, мысли, иначе — воля есть такое требование разума, от веры в которую он вовсе не может отказаться. Нельзя нисколько осуждать младенчествующего ума, который предметам внеш­него мира приписывает и сознание, и волю: он вполне прав; он верен законам разума гораздо более, чем те мнимые, мыслители, которые отрицают (или воображают, что отрицают) и то и другое. Ошибка его состоит только в одном, — в том, что он, перенося свою человеческую субъективность на явления дробные, уравнивает их с со­бою и придает дробному являемому то, что принадлежит мыслимому всему. Великая же его правда состоит в том, что, сознавая внешние явления как необходимость в отно­шении к самому себе, он признает действующую свободу, волю, в их источнике. Тут в нем выражается глубокое сознание истины, что необходимость есть только чужая воля, а так как всякая объективация есть уже вольное само-отчуждение мысли — не я, то — необходимость есть про­явленная воля.

Закон, т.. е. условие понятий, и следовательно отноше­ния между всем, что есть, не имеет ничего общего с необходимостью. Это не что иное, как мыслимость или воз­можность существования. Поэтому, крайне нелогичны те, которые признают неволю в мысли (и следовательно не­обходимость) потому только, что все ее явления непремен­но согласны с понятием. Формулируйте эту мнимую не­обходимость, и вы находите следующее: явления мысли всег­да согласны с нею, т. е. мыслимы, это несомненно; но где же тут необходимость? Какой человек в здравом смысле увидит ее тут? Гегель, чувствовал или, лучше сказать, знал это. От того-то он и признавал соб­ственно началом самоотрицающуюся необходимость, свобо­ду (die sich nigirende Negation und Nothwendigkeit); но он смутно чувствовал, что эти, добытые отрицанием,

344

формулы не могут ни объяснить положительно сущего, ни быть его началом. От того-то он и ввел в свою логику учение о случайности (die Zufälligkeit), которое замечательно глубоко в сцеплении своих выводов; но так как сама случайность есть опять только закон, он перешел от нее незаконным скачком к случаю (Zufall), который есть уже действительно сущее. (У него такой же скачок от Schein к Erscheinung и много других, и все обусловлены одним и тем же скрытным, чувствуемым, но не признаваемым или не сознанным требованием действитель­ности). До идеи воли он не доходил и дойти не мог, по весьма простой причине. Он шел путем аналитического сознания (рассудка) и ставил в нем полюс поло­жительности; следовательно, реально предшествующее явля­лось ему всегда со знаком отрицания, и воля, начало по преимуществу положительное, но предшествующее всякому сознанию и всякому сознаваемому (т. е. предметам), явля­лась ему уже в виде удвоенного отрицания свободы, т. е. исчезала из положительного мира. Снова повторяю: он не сознал, как и все Немецкие мыслители не сознают, того правила, что путь анализа тождествен с путем реаль­ности, но только в обратном направлении...

И так, откуда бы мы ни шли, от своей ли личной субъективности и сознания, от анализа ли явлений в их мировой общности, одно выступает в конечном выводе — воля в ее тождестве с разумом, как его деятельная сила, неотделимая ни от понятия о нем, ни от понятия о субъективности. Она ставит все сущее, выделяя его из возможного или, иначе, выделяя мышленное из мыслимого свободою своего творчества. Она, по существу своему, разумна, ибо разумно все, что мыслимо, а она — разум в его деятельности, также как сознание есть разум в его отражательности или страдательности, или если угодно, восприимчивости. Обе эти степени, с посред­ствующею объективностью или предметностью, где воля ставит себя предметом для сознания (следовательно, уже как мнимую необходимость), присущи разуму и состав-

345

ляют его полноту, целость его внутреннего расклубления (эволюции). Напрасно отделяют волю от произвола, на­зывая этим непочетным именем те движения воли, которые будто бы не согласны с общими мировыми законами и оставляя лестное имя свободы за явлениями законными. Во всех этих аки бы определениях нет ни последо­вательности, ни логики, а простая путаница, происходя­щая, как я уже сказал, от смешения полюсов дей­ствительности и анализа. Произвол, по своей сущности, весьма верно определяемый самою этимологию слова, есть перво-изволение, т. е. воля в своей полной свободе. Кстати — простите отступление! Вы считаете себя несколько недругом этимологии; я уверен, что это просто ошибка в вашем самосознании. Этимология есть беседа с прошедшим в его существеннейшем содержании, беседа с мыслию минувших поколений, вычеканенною ими из звуков. Это дело великое, которого вы не можете не ценить, даже восставая против его злоупотребления. В общем слове людей или народа, т. е. языке, скрывается глубокая мудрость, высшая частного мудрования и способная часто возвращать его к легко забываемой истине. И так, я говорю, что слово «произвол» есть только воля в ее полной свободе, перво-изволение. Заметьте, что он не мо­жет быть неразумен, ибо он был бы тогда немыслим; он не может быть не согласен с общими миро­выми законами, ибо он тогда не мог бы и проявляться вовсе. Весь логический путь, им совершаемый, во всех его явлениях следует тем же общим, основным зако­нам, которым следует и так называемая разумная сво­бода в своих творениях. В мире несогласного с миром нет и быть не может; между тем нет никакого сомнения, что в слове «произвол» заключается, вслед­ствие обычая, т. е. постепенного движения мысли челове­ческой, понятие о дисгармонии, о каком-то разногласии, — но между кем? и в каком отношении?

Трудно или, лучше сказать, невозможно, любезный Юрий Федорович, человеку проникнуть умом или выразить

346

словом ту бездну бытия, в которой он сам является таким ничтожным дуновением, такою меньше чем пылинкой, а ум задает себе бесконечные запросы, требу­ет себе ответа, критикует и бракует эти ответы, добивается в них стройности и строгой последователь­ности, чувствует, что он не может установить первых данных, но стремится создать себе мысленный мир, в котором не было бы противоречия с ними. Поэтому, иду далее, удерживая, я надеюсь, правильное сцепление понятий; но иду не без страха, зная, как легко, даже при кажущейся верности логической, впасть в своего рода логический мистицизм, принимающей слово за мысль, точно также как более обыкновенный мистицизм принимает за мысль представления.

Мы видели, что мир явлений возникает из свободной силы, воли; но этот мир представляется как сочетание двух фактов, «всего» и момента или «атома», двух мыслимых, а не являемых, которые, впрочем, двумя называет только наша субъективная слабость, обманутая нашим путем по миру представлений. Оба уже вышли из мира явлений, освободились от всяких, извне полагаемых, признаков, и сошлись в полное тождество для строго-логического рассудка. Но затем остается, может быть, и бесправная вера в двойственность, хотя мы этой двой­ственности формулировать не можем; остается разумное убеждение, что личное сознание видит в мире необходи­мость, чего оно не могло бы признавать, если бы он был фактом ее воли; остается, наконец, стремление оправдать являемое, которое, при единстве субъекта, было бы только мыслимое, или сознательно - мыслимое даже в явлений.

Все сущее сказалось перед разумом, как свободная сила мысли, волящий разум, ставящий себя как мышленное (для своего же сознания, о чем теперь не нужно го­ворить). Как «все» и полнота «всего», он сохраняет эту полноту бытия даже на степени мышленного. В нем нет и быть не может призраков дробного явления, или при-

347

знания чего-нибудь чуждого хотя он себя, так сказать, отчуждает, или  действительного движения, которое есть принадлежность начинающегося или дробного. В нем нет возникновения; а между тем есть в  ..........

348