Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 2. VI. Преподобный Сергий Радонежский

В восточном православии, как и в римском католицизме, выс­шим мерилом христианской жизни считается аскетическое, или монашеское призвание. Никто в Древней Руси никогда не сомневался в том, что христианское совершенство может быть достигнуто только в ангельском иноческом чине. Самым типич­ным святым, канонизированным Церковью, был монах-подвиж­ник. Тем более поразительно, что за первое столетие после та­тарского нашествия Русь не дала почти ни одного святого этого типа, который Греческая Церковь обозначает особым именем hosios (по-русски «преподобный», то есть подобный Христу). Это может удивить тех, кто считает бесспорным, что политиче­ские и социальные катастрофы вызывают пробуждение религи­озного чувства. Религиозная реакция на катастрофу, конечно, сказалась в русском обществе XIII века: в ужасах татарщины ви­дели наказание Божие за грехи нации. Но столь велики были ма­териальное разорение и тяжесть борьбы за существование, что естественным следствием стали всеобщее огрубление и одича­ние. Единственная канонизируемая Церковью в этот период форма святости — святость общественного подвига: княжеская, отчасти святительская. Необходимость защищать христиан­ский народ от полного уничтожения отодвинула на второй план другие, чисто духовные, служения. Нужно было, чтобы прошла первая оторопь после погрома, чтобы восстановилось мирное течение жизни, прежде чем вновь проснулся духовный голод, уводящий из мира. Эта перемена произошла не ранее начала следующего, XIV века.

Новое монашеское подвижничество, начало которого мы на­блюдаем со второй четверти XIV века, существенными чертами

176

отличается от древнерусского ^а. Это подвижничество пустынно­жителей. Все известные монастыри Киевской Руси были город­скими или пригородными. Большинство их пережило Батыев погром или позже было возобновлено, подобно Киево-Печерской лавре, но прекращение идеальной личной святости указы­вает на их внутренний упадок. Городские монастыри продолжа­ют строиться и в монгольское время (например, в Москве). Но большинство святых этой эпохи уходят из городов в девственные леса. Каковы были мотивы нового направления монашеско­го пути, мы можем только гадать. Одно из возможных объясне­ний заключается в том, что оно отражает тяжелую и смутную жизнь городов, все еще время от времени разоряемых татарски­ми нашествиями. С другой стороны, самый упадок городских монастырей мог толкнуть ревнителей на поиски новых путей, которые уже были указаны классической традицией пустынножительного монашества Египта и Сирии. На Руси не было пус­тыни в буквальном смысле этого слова; тем не менее монахам было куда бежать от людей и цивилизации: «пустыней» русских монахов стали обширные северо-новгородские леса. Излюбив­ши пустыню, эти первопроходцы явили большую отрешенность от мира и его судьбы, чем подвижники киевские; в этом, конеч­но, также могло сказаться культурно-общественное потрясение татарской эпохи. Но, взяв на себя труднейший подвиг, и притом необходимо связанный с созерцательной молитвой, они подни­мают духовную жизнь на новую высоту, еще не достигнутую на Руси. Этот период, более чем какой-либо другой, позволяет го­ворить о русском мистицизме.

Главой и учителем нового пустынножительного иночества был, бесспорно, преподобный Сергий Радонежский, величай­ший из святых Древней Руси. Большинство святых XIV и начала XV веков являются его учениками или «собеседниками», то есть испытавшими его духовное влияние. Тем не менее справедливо­сти ради следует указать, что новое аскетическое движение про­буждается одновременно в разных местах, и преподобный Сер­гий как бы возглавляет его.

^а Неисчерпаемый источник фактической и библиографической информации можно найти в: Smolitsch Igor. Russisches Mönchtum, Entstehung, Entwicklung und Wesen, 988-1917. Würzburg, 1953. - Прим. И. Мейендорфа.

177

Предания о четырех северных («заволжских») монастырях относит их основание к XIII веку или даже к более далекому прошлому. Один из них, Спасо-Каменный на Кубенском озере, приобретает в XV веке исключительное значение в качестве школы духовной жизни и митрополии монашеских колоний — наряду с обителями преподобного Сергия и преподобного Ки­рилла Белозерского. Но предание, связывающее начало мона­стыря с Белозерским князем Глебом (1260), говорит лишь о том, что выброшенный бурей на остров князь нашел здесь не­скольких иноков, спасавшихся от мирских скорбей; о монасты­ре же или церкви на этом месте ничего не говорится. Первый игумен этого монастыря Дионисий был поставлен при князе Димитрии Донском (1359-1389). Для нас эти древние север­ные монастыри остаются анонимными в течение длительного времени. Но начиная с 20-х годов XIV века мы знаем имена свя­тых, одновременно с преподобным Сергием и, возможно, не­зависимо от него взыскавших пустыню. Вероятно, около 1316 года преподобный Кирилл (один из многочисленных святых, носящих это имя) начал отшельническую жизнь в глуши Карго- польского уезда, где после смерти на месте его кельи был пост­роен Челмский монастырь. В 1329 году другой преподобный Сергий пришел на остров Валаам, что на Ладожском озере, и, вероятно, это и есть исторически точная, хотя и спорная, дата основания знаменитого монастыря. Оба монастыря возникли на Новгородской земле, не знавшей татарского разорения и разрыва в культурной традиции. Но образы этих новгородских святых для нас даны чрезвычайно бледно поздним житийным преданием.

Из города Владимира вышел св. Пахомий († 1384), основав­ший в костромских лесах Нерехтский монастырь. Нижегород­ский святитель Дионисий основал свой Печерский монастырь в подражание древнему киевскому, и непосредственное влияние на него преподобного Сергия могло сказаться лишь с 1365 года, когда преподобный приходил в Нижний с политической мисси­ей от митрополита. Святые Стефан Махрищский и Димитрий Прилуцкий были сверстниками преподобного Сергия и его не­сомненными «собеседниками». Трудно сказать, насколько их выбор пустыни для основанных ими монастырей обусловлен его прямым влиянием.

178

Хотя это и было редкостью для XIV века, мы располагаем «Житием преподобного Сергия», составленным его современ­ником и учеником Епифанием (Премудрым). Епифаний был иноком Свято-Троицкой обители при жизни преподобного Сер­гия и в течение 25 лет после его кончины в 1392 году собирал материалы, делал заметки для будущего обширного жития. Не­смотря на многословие, неумеренное цитирование священных текстов и «риторическое плетение словес», оно богато фактиче­ским содержанием и вполне надежно. Бессильный в изображе­нии духовной жизни святого, биограф дал точный бытовой пор­трет, сквозь который проступает незримый внутренний свет. Несмотря на все свои недостатки, Епифаний является талантли­вым писателем, одним из лучших в Древней Руси. Однако неуме­ренная длина его труда была причиной того, что заезжий уче­ный серб Пахомий (его современник) выполнил его искусное сокращение и в таком виде оставил для будущих поколений ^а.

Преподобный Сергий родился предположительно между 1314 и 1320 годами в Ростове, бывшем политическом центре Северо-Восточной Руси, к тому времени утратившем свое преж­нее политическое могущество и все более и более подпадавшем под влияние Москвы. Сергий или, вернее, Варфоломей (ибо та­ковым было его мирское имя) был сыном ростовского боярина Кирилла, обедневшего и потерявшего свое, прежде высокое, об­щественное положение в результате бедствий того времени. Епифаний подробно описывает эти мрачные события: частые набеги татар, тяжесть выплачиваемой им дани, неоднократные поездки в Орду с князем Ростовским; плохие урожаи вследствие политических нестроений. Но больше всего пострадал Ростов в период так называемого «насилия», когда великое княжество, вместе с княжеством Ростовским, досталось в удел московскому великому князю Ивану Даниловичу (Калите).

^а В центре внимания позднейших критических исследований находилось огром­ное количество различных редакций жития преподобного Сергия. См.: Зубов В. П. Епифаний Премудрый и Пахомий Серб: к вопросу о редакциях «Жития Сергия Радонежского» // ТОДРЛ. Т. 9. Москва и Ленинград, 1953. С. 115-158. Некоторые из этих редакций были опубликованы в: Тихонравов В. С. Древние жития Сергия Радонежского. Москва, 1892 (1916); Леонид, архимандрит. ПДПИ. Т. 58. Москва, 1885; Великие Минеи Четьи. Т. 1. Сентябрь. Петербург, 1868.

179

«Увы, увы, плохо тогда было городу Ростову, а особенно князь­ям ростовским, так как отнята была у них власть, и княжество, и имущество, и честь, и все прочее отошло к Москве. Тогда по по­велению великого князя был послан и выехал из Москвы в Рос­тов воеводой один из вельмож, по имени Василий, и с ним Ми­на. И когда они вошли в город, то принесли великое несчастье в город и всем живущим в нем, и многие гонения в Ростове умно­жились. И многие из ростовцев москвичам имущество свое по­неволе отдавали, а сами вместо этого удары по телам своим с укором получали и с пустыми руками уходили...»

Градоначальник, старейший боярин ростовский, был схвачен, повешен вниз головой и высечен. Из-за этого несчастия Ки­рилл, отец Варфоломея, покинул Ростов со всем домом своим и всеми родными и переселился в Радонеж, небольшую деревень­ку на земле Московской. (Москва только что стала удельным княжеством.) Князь Андрей, младший сын князя Ивана, даровал Радонежу некоторые льготы, что должно было способствовать колонизации. Семья Кирилла, спасшаяся бегством от москов­ского угнетения, нашла убежище на территории, принадлежав­шей Москве. Это переселение состоялось, когда Варфоломей был еще подростком и, хотя по рождению был ростовчанином, в зрелые годы стал жителем московской земли. Это сказалось на будущей деятельности преподобного Сергия, который стал ду­ховником и политическим сподвижником Московского князя. Его биографы не забыли о прошлом, и в обоих агиографичес­ких сочинениях ощущается сильная анти-московская тенденция.

Детство Варфоломея (Сергия) окружено легендами. Некото­рые из них повторяют традиционные черты восточной агиогра­фии. Такова легенда о соблюдении младенцем церковных по­стов: младенец не вкушал материнского молока по средам и пят­ницам и во все те дни, когда его матери случалось поесть мяса (оно восточными монахами вовсе не употребляется). Но многие черты, очевидно, почерпнуты Епифанием из семейных преда­ний — вероятнее всего, от Сергиева брата Стефана и его сына Федора. Среди этих преданий заслуживают внимания два, име­ющие символическое значение.

Одно повествует о мистическом посвящении Сергия Пресвятой Троице еще до рождения. Семейное предание, возможно не без влияния Евангелия (Лк. 1, 41), повествует, что когда его мать Ма­-

180

рия была беременна, однажды во время Божественной литургии младенец трижды прокричал в материнской утробе в самые тор­жественные моменты службы. Священник, крестивший младенца, ссылаясь на это чудо, предрек его будущее: «Будет ребенок сосуд избранный Бога, обитель и слуга Святой Троицы». Этот эпизод приходит на ум брату Сергия Стефану, когда он предлагает посвя­тить срубаемый ими храм во имя Пресвятой Троицы; должно быть, он повлиял и на епископа, освятившего храм. Освящение храма в честь Святой Троицы было редкостью в то время; ^а благо­даря Сергию оно стало таким же распространенным, как и посвя­щение храмов Божией Матери по всему Московскому царству.

Другое мистическое событие из детства Варфоломея — чудес­ное дарование отроку способностей к книжному учению. По своим природным данным мальчик был лишен обычных способ­ностей и интереса к учебе. Двое из его братьев, Стефан и Петр, быстро изучили грамоту, «Варфоломей же не быстро учился чи­тать, но как-то медленно и не прилежно... не похож он был на то­варищей, учащихся с ним. За то часто бранили его родители, учитель же еще строже наказывал, а товарищи укоряли».

Он глубоко переживал из-за неудач в учении и молил Бога даро­вать ему разумение грамоты. Его молитва была услышана чудес­ным образом; здесь в семейное предание снова, по-видимому, впле­тается библейский мотив. Посланный (подобно Саулу) своими ро­дителями на поиски потерявшихся лошадей, он встретил молив­шегося под дубом странника, некоего черноризца, «благообразно­го и подобного ангелу». ⁷ На его вопрос: «Что ищешь и чего хочешь, чадо?» — Варфоломей пожаловался не на пропажу коней, а на не­способность к учению, после чего старец дал ему кусочек просфо­ры как «знамение благодати Божьей для понимания Святого Пи­сания». В этот день Варфоломей «внезапно грамоту постиг и ка­кую книгу ни раскроет, хорошо ее читает и понимает ее».

Примечателен чудесный характер этого эпизода — он воспри­нимался как освящение культуры. Сверхъестественное дарова­ние способностей отроку придает большее значение учености, чем прославление природных дарований преподобного Феодо­сия или святого Авраамия Смоленского.^b По отношению к

^а Несмотря на то, что собор в Пскове был посвящен Святой Троице (с XII века).

^b Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 148 и далее, 337-338.

181

книжной науке своих святых Древняя Русь знала оба типа — ес­тественного и сверхъестественного восприятия и не знала столь ярко выраженного в древнем подвижничестве Востока ас­кетического отвержения культуры.

И все же ученость преподобного Сергия не выходила за рам­ки простого умения читать. Его биограф не наделяет его знани­ем «грамматики» (действительной ученостью, которую Нестор приписывает, справедливо или нет, преподобному Феодосию в XII веке). Это различие является характерным не только для обоих святых, но и для соответствующих эпох. В отличие от Фе­одосия, Сергий ничего не писал; не сохранилось ни единой на­писанной им строчки; поэтому, пытаясь проанализировать его духовный мир, мы целиком и полностью зависим от Епифания. В похвале юноше Варфоломею содержится нечто большее, чем перечень обычных христианских добродетелей; она рисует ин­дивидуальный, законченный образ: «спокойствие, кротость, молчаливость, смирение, простота без ухищрений, одинаковая любовь ко всем людям». Спокойствие и молчаливость — особые черты Сергия в данном кенотическом типе. Очевидно, Варфо­ломей был ребенком, склонным к созерцательности, любителем одиночества. Даже его улыбка была сдержанной и «целомудрен­ной». Он обладал слезным даром и любил цитировать Псалтирь, которую знал наизусть. После всех перенесенных тяжелых ис­пытаний семья была очень набожной.

Стремление к иноческой жизни пробудилось в Варфоломее рано; он не женился, как два его старших брата, но не хотел — в отличие от святого Феодосия — печалить родителей. Они не препятствовали его намерению, но просили отложить его осу­ществление до их смерти. Незадолго до своей кончины оба — и отец и мать — приняли монашеский постриг вместе со старшим сыном Стефаном, который к тому времени овдовел. Варфоло­мея опередили на избранном им пути три члена семьи. Только похоронив родителей и оставив свою долю отцовского наслед­ства третьему брату, Петру, Варфоломей смог осуществить свое желание. Но вместо того, чтобы присоединиться к старшему брату, Варфоломей зовет его оставить монастырь и пойти вмес­те с ним искать пустынное место. Влияние «кроткого и тихого» младшего брата перевесило; оба брата, по-видимому, мало задумывались о монашеских правилах и уставах. Несколько позже

182

Варфоломей объяснил свой идеал епископу, постригшему его: «Долгое время я всеми помыслами моими и желаниями стре­мился к тому, чтобы жить мне одному в пустыне, без единого че­ловека». Его привлекал не монашеский чин как таковой, а пол­ное уединение.

В традиции древнего монашества (Египет, Сирия) жизнь от­шельника или затворника считалась более совершенной, чем жизнь члена общежительного монастыря. Но из-за духовных опасностей полное уединение разрешалось только тем, кто уже приобрел опыт в школе религиозного общежития, или тем, кто, по крайней мере, находился под руководством духовного води­теля — старца. Варфоломей в юности вряд ли мог приобрести глубокое знание духовной литературы и ограничений, наклады­ваемых на отшельническую жизнь. Древняя Русь не могла пред­ложить какой-либо готовый образец для уединенной жизни. Он следовал внутреннему порыву без какого-либо руководства или авторитетного благословения. Он шел на громадный риск, сам того не сознавая, и одержал победу.

Отважные братья долго бродили по лесам, пока не нашли ме­ста по своему вкусу. Это была поистине «пустыня», населенная дикими зверями, хотя находилась всего в десяти верстах от Ра­донежа, их родительского дома, и в семи верстах от Хотьковско­го монастыря, где постриглись и умерли родители. Братья тот­час приступили к тяжелому труду первопроходцев; они рубили лес и построили не только для себя кельи, но также и маленькую церковку. Русские отшельники не могли представить себе иде­ального уединения без литургического утешения. Церковка бы­ла освящена во имя Святой Троицы, в память о чудесном знаме­нии, но так как ни один из братьев не имел духовного сана, Бо­жественная литургия совершалась время от времени каким-ли­бо навещавшим их священником. Другие службы отшельники могли «петь» сами. Можно предположить, что наиболее часто посещавший их игумен Митрофан постриг Варфоломея под именем Сергия, под которым он стал известен в истории. Со­гласно расчетам Епифания, Сергию было тогда только 23 года.

Несмотря на юные годы, он остался один в пустыни. Брат Сте­фан не выдержал тягости пустынножительства и ушел в москов­ский монастырь, где сделал успешную церковную карьеру. В те­чение многих лет Сергий имел возможность испытывать как ра-

183

­дости, так и опасности излюбленного уединения. Говоря о по­следних, его биограф весьма красноречив: «Скудость во всем, во всем недостаток... устрашения демонов... стаи волков, которые выли и ревели, а иногда и медведи». Епифаний не скрывает, что Сергий боялся, «как всякий человек», но дикие звери не причи­няли ему зла. Епифаний дает догматическое истолкование влас­ти святого над неразумными созданиями: «И пусть никто не удивляется этому... если Бог живет в человеке и если Дух Святой осеняет его, то все ему покоряются, как в древности Адаму пер­возданному, до нарушения им заповеди Господней». Это, конеч­но, locus classicus (классическое место) православного учения о мистической жизни, с которым Епифаний был хорошо знаком. Воссоздание образа первозданного человека в Сергии видится им как уже совершившееся — с самого начала борьбы.

Более реалистично и более приземленно в житии красочное описание дружбы между отшельником и медведем. Медведь «имел обыкновение приходить к преподобному. Преподоб­ный... выносил зверю из хижины своей маленький кусок хлеба и клал его или на пень, или на колоду... Когда же не хватало хле­ба..., то медведь долгое время не уходил, а стоял, озираясь туда и сюда, упорствуя, как некий жестокий заимодавец, желающий получить долг свой. Если же был у преподобного лишь один ку­сок хлеба, то и тогда он делил его на две части...»

Бесы, хотя не были более опасными, но выглядели страшнее. Цель их частых нападений — устрашение, как и в других житиях русских святых. Автор жития воспроизводит случай из жизни святого Антония Египетского ^а, с добавлением новых, местных, деталей: «Когда Стефан ночью вошел в церковь... воочию сам дьявол со множеством воинов бесовских появился... были они в одеждах и шапках литовских островерхих^... зубами скрежета­ли, желая убить его». Они кричали: «Беги, исчезни отсюда и бо­лее не живи здесь, на месте этом...»

Эти шумные вторжения и глумливые выкрики преследовали Сергия по ночам, но не причиняли ему реального вреда. Демо-

^а St. Athanasius. Vita S. Antonii. C. 9 // Migne, PG. Vol. 26. Col. 837-976.

^b Литовская одежда на бесах фигурирует в житиях русских святых с XV века как свидетельство растущего обострения в отношениях между Литвой и Москвой. Перед тем как стать литовцами, бесы являлись под видом эфиопов, мавров или египтян в греческой агиографии или поляков в агиографии Киевской Руси.

184

нология Епифания столь же оптимистична, как и у Афанасия — автора жития святого Антония ^а. «Привычка есть у дьявола в его гордости: когда начнет он перед кем-нибудь похваляться или уг­рожать, тогда он хочет и землю уничтожить, и море высушить, а сам не имеет власти даже над свиньями».^b

Как и в житии Феодосия и других русских святых, очевидная цель бесовских страхований заключалась, скорее, в том, чтобы отвратить подвижника от его пути, а не в том, чтобы искушать его греховными желаниями. О плотских искушениях почти нет речи; мудрая сдержанность или, возможно, благоговение удер­живают перо агиографа от этих ненадежных, скользких тем. Тем не менее — это также типично для большинства русских святых — сообщается о его физической силе.^c Несмотря на созерцатель­ный ум и застенчивость, заставившие его покинуть общество, было бы совершенно неправильно представлять его изможден­ным и болезненным юношей, что, может быть, соответствовало бы западному, или романтическому представлению о мистике.

Епифаний не отрицает плотских искушений у Сергия. Но он упоминает о них между прочим; пост, по-видимому, был единст­венным оружием в борьбе с этим врагом. ^d Не упоминаются ис­кусственные способы добровольного изнурения плоти, кроме поста не упоминается даже об укусах комаров, которым некогда подвергал себя Феодосий. Подчеркиваются только тяготы жиз­ни. У Сергия тяжелый физический труд заменяет все прочие изощренные аскетические подвиги. «Труды преподобного Сер­гия», в подлинно крестьянском духе, глубоко запечатлелись в па­мяти русского народа и в религиозном искусстве. В сочинении Епифания они представлены, главным образом, в рамках ста­новления общинной жизни.

Что касается продолжительности благословенного одиноче­ства Сергия, то Епифаний не может сказать точно, сколько оно длилось: «...два года, или больше, или меньше». Но наконец во-

^а Vita S. Antonii. С. 6.

^b Намек на Мф. 8, 31.

^с Епифаний говорит: «Сергий был молод и крепок телом... работать мог за двоих».

^d Вот все, что сообщает Епифаний об искушениях преподобного Сергия: «...дья­вол стрелами похоти хотел уязвить его. Преподобный же, почувствовав напа­дение вражеское, подчинил себе тело и поработил его, обуздав постом; и так благодатью Божьей был он избавлен от искушений».

185

круг отшельника стали собираться другие монахи. Это происхо­дило явно против его воли: «не только не принимал их, но и за­прещал им оставаться...», хотя и безуспешно. Он не мог отпуг­нуть их тяготами избранного им жизненного пути и в конце кон­цов вынужден был уступить. И построили они каждый отдель­ную келью и жили для Бога, глядя на жизнь преподобного Сер­гия и ему по мере сил подражая. Он не был ни их игуменом, ни наставником. Он оказывал на них влияние только своим собст­венным примером.

По-видимому, преподобный Сергий особенно преуспел в плотницком ремесле или, по крайней мере, любил им занимать­ся. После прихода новой братии он построил три или четыре кельи для них, оградил небольшое поселение тыном и добавил еще кое-что к своим многочисленным трудам: и дрова для всех колол, и из источника воду в гору носил, корчевал пни и выра­щивал огородную зелень, и хлеб пек, и еду для всех варил. И не только это; он даже кроил и шил обувь и одежду для братии, хо­тя общей жизни как таковой почти не было. Каждый монах дол­жен был заботиться о себе и своем пропитании, как это было принято в большинстве русских монастырей того и более позд­него времени. Преподобный Сергий брал на себя большую до­лю физического труда, ради того, чтобы облегчить тяготы жиз­ни ученикам.

Безусловно, церковные службы занимали много времени в те­чение дня, и даже ночью. Братия собиралась в церкви семь раз в сутки, для того чтобы пропеть «и полунощную, и заутреню, и часы, и третий, и шестой, и девятый, и вечерню, и мефимон». Они не могли только совершать Божественную литургию; как и раньше, она совершалась или заезжим священником или игуме­ном Митрофаном.

После смерти Митрофана братия, которых в то время насчи­тывалось двенадцать иноков, настояла, чтобы Сергий принял священство и стал игуменом. Их мотивировка, по крайней мере та, что указывается автором жития, была чисто литургическая: «Мы хотим... чтобы мы приходили к тебе с покаянием исповедо­ваться в грехах своих... и видеть, как ты ежедневно совершаешь святую литургию; хотим всегда из честных рук твоих причащать­ся Пречистых Тайн». Об управлении или руководстве не было и речи. Община как жила, так и будет жить в полной свободе.

186

Но всякая мысль о более высоком чине или каком-либо отли­чии была ненавистна Сергию. Он говорил, бывало: «Я больше стремлюсь сам у других в подчинении быть, чем над другими властвовать и начальствовать». По поводу игуменства он даже утверждал: «Желание быть игуменом — начало и корень често­любия». Конечно, это было более чем просто жест или проявле­ние хорошего тона в церковном смысле. О человеке, который в зрелом возрасте отказался от звания высшего иерарха Руси, можно с уверенностью сказать, что он был лишен всякого често­любия. Он дерзнул возражать митрополиту, пытавшемуся при­нудить его принять епископский сан, вызвав упрек в свой адрес: «Возлюбленный! Всем обладаешь ты, а послушания нет у тебя». Еще раз подтверждается, что кенотическое смирение имеет иные корни, нежели монашеская добродетель послушания.

Преподобный Сергий, наконец, уступил и был рукоположен во священника и одновременно поставлен игуменом. Но, за ис­ключением новой обязанности совершать богослужения, его жизнь мало изменилась. Физические труды преподобного Сер­гия возросли с ростом монашеского братства, ибо он хотел бук­вально исполнить Божественную заповедь: «быть изо всех по­следним и слугой всем».^а Об отношениях между игуменом и его иноками, так же как об экономических условиях, красноречиво свидетельствует следующий эпизод.

Нищета была столь чрезмерной, что в церкви вместо свечей они использовали березовые лучины, как в древнерусских из­бах. Скудость пищи усугублялась из-за того, что игумен запрещал инокам выходить из монастыря в какую-нибудь деревню или се­ло и просить у мирян милостыню, а велел «сидеть терпеливо в монастыре, и просить, и ждать милости от Бога». Следует по­мнить, что общей трапезы не было и каждый монах, включая игумена, мог полагаться только на себя.

Однажды преподобный Сергий оставался без еды три дня. На четвертый день он «взял топор и пришел к одному из старцев... по имени Данило, и сказал ему: «Слышал я, старче, что хочешь ты сени соорудить пред кельей своей. И я для этого пришел...» «Да, — ответил Данило, — я очень хочу... но жду плотников из се­ла. С тобой договариваться боюсь, как бы ты большую плату не

^а Парафраз Лк. 22, 26.

187

взял с меня». Сергий в ответ: «Я не очень большую плату прошу у тебя, но нет ли у тебя гнилого хлеба?..» Старец Данило вынес ему решето гнилого хлеба. Преподобный Сергий приступил к работе, обтесал доски, обработал и поставил столбы, и так тяже­ло трудился до самого вечера. Только когда сени были готовы, он начал есть хлеб с водой, ибо не было даже соли. Некоторые из братии:, видя, как преподобный Сергий целый день трудился, восхищались его терпением, но один из них, сам не евший два дня, подошел к игумену и начал поносить его: «Заплесневел хлеб у нас! Доколе нам к мирянам не ходить просить хлеба?.. Послу­шались мы тебя и теперь вот умираем от голода. Поэтому утром рано уйдем с этого места... и больше мы не возвратимся сюда». Преподобный Сергий усмирил назревавший бунт, преподав урок христианского терпения и надежды: «Уповайте на Бога... Был ли постыжен когда-либо тот, кто уповал на Бога?.. Следует за скорбью радость: ведь вечером, сказано, водворится плач, а наутро радость».

Вера преподобного Сергия в Промысел Божий была тотчас подтверждена. Некий неизвестный благодетель прислал в мона­стырь целую повозку свежеиспеченных хлебов. Неожиданное появление спасителей, анонимность дара и чрезвычайно высо­кое качество хлеба, «душистого и сладкого как мед», делает этот эпизод странным и таинственным. Прямо не говорится, что этот необычный хлеб прибыл непосредственно с небес, но вся история окружена благоуханием сверхъестественного.

Много раз община спасалась от голода благодаря известным и неизвестным благодетелям, но жилось ей трудно и чрезвычайно бедно. Период лишений, по подсчетам Епифания, длился 15 лет. Затем в окрестных лесах стали селиться крестьяне, которые выжигали леса и расчищали места для обработки земли, строи­ли деревни. Это положило начало расцвету Свято-Троицкой обители, но означало и конец пустынножительства. «Преждереченную исказиша пустыню и не пощадеша...»³⁰, — жалуется аске­тически настроенный Епифаний.

Рост богатства, мирского влияния и даже архитектурная кра­сота вновь построенных храмов не нашли отражения в труде Епифания. Его аскетизм был совершенно иного рода. Вместе с преподобным Сергием он возлюбил святую бедность. Она была частью его кенотического идеала, основанного на следовании

188

уничиженному Христу. Говоря о кротости и смирении преподоб­ного Сергия, автор жития пишет, что тот «во всем и всегда под­ражал своему Владыке, Господу нашему Иисусу Христу». Соци­альным выражением кенотического следования Христу, замет­ным у преподобного Сергия, как и у всех русских святых, служат его «худые ризы».^а

Этой увлекательной теме автор жития посвящает целую главу. От старожилов монастыря он знает, что Сергий никогда не но­сил ни новой, ни мягкой одежды, тем более сшитой из загранич­ного («немецкого») или цветного сукна (попутно мы узнаем, что цветное облачение не было неизвестно русским монахам того времени). Его ряса была сшита из простой домотканой мате­рии, вроде той, из которой шили себе одежду крестьяне; часто она была старой и грязной, латаной и пропитанной потом. Од­нажды в монастыре нашлось сукно негодное — такого плохого качества, что никто из братии не пожелал его взять. Сергий взял его, скроил и сшил из него рясу и носил ее целый год, пока она не порвалась и не распалась. Эта приверженность к низше­му и худшему, столь неприемлемая для современного человека, была вполне понятна Епифанию: преподобный Сергий «ходил в облачении нищего» из смирения.

Социальная сторона кенотизма преподобного Сергия прояви­лась в следующей забавной истории, напоминающей аналогич­ные эпизоды из жития преподобного Феодосия.^b Это случилось в то время, когда преподобный Сергий находился на вершине славы, когда монастырь стал центром паломничества для мно­гих, в том числе и для князей. Чтобы поглядеть на святого чело­века, вместе с другими паломниками пришел издалека простой крестьянин. Преподобный Сергий в это время занимался люби­мым трудом — копал землю в огороде. Пришельца попросили подождать, пока игумен закончит работу, но крестьянин в не­терпении заглянул через щелку в заборе и не мог поверить, что человек в грязной одежде, в поте лица трудящийся, и есть зна­менитый игумен. Когда же преподобный Сергий появился из-за ограды и был указан посетителю, тот подумал, что над ним ре­шили посмеяться, и в гневе закричал: «Я пророка увидеть при-

^а Ср.: Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 113-114.

^b Ср.: Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 117.

189

шел, вы же мне сироту показали». Братья уже собирались вы­проводить дерзкого крестьянина из монастыря, но преподоб­ный Сергий, услышав его слова, не допустил этого: «Он покло­нился ему до земли, и с большой любовью по-христиански поце­ловал его, и, благословив, весьма похвалил крестьянина, кото­рый так о нем подумал... Насколько гордые почестям и похва­лам радуются, настолько радуются смиренные своему бесчес­тию и осуждению». История заканчивается посрамлением не­вежды и торжеством истинной иерархии ценностей. В монас­тырь приезжает некий князь и кланяется преподобному до зем­ли, в то время как телохранители князя отбрасывают крестья­нина «от лица князя и Сергия». Бедняга просит прощения, а спу­стя несколько лет возвращается в обитель Святой Троицы, что­бы принять монашеский постриг.

Высший акт кенотического смирения преподобного Сергия — его отказ от митрополичьей кафедры. К тому времени был он уже в преклонных летах и известен даже в Греции как один из наиболее выдающихся и достойных личностей в Русской Церк­ви.^a Митрополит Алексий, будучи в преклонном возрасте, был озабочен поисками преемника. Так же, как и князь Димитрий, он хотел видеть на московской кафедре русского, а не грека. Ми­трополит Алексий вызвал к себе преподобного Сергия и в каче­стве символического посвящения надел на него золотой наперс­ный крест, украшенный драгоценными камнями. Преподобный Сергий отклонил неожиданный дар: «Прости меня, владыка, но я с юности не носил золото, в старости же особенно хочу в ни­щете жить». Когда митрополит раскрыл ему цель вызова, препо­добный Сергий «сильно опечалился, ибо весьма суетным делом считал для себя это». Он решительно отказался: «Прости меня, владыка, но выше моих сил ты требуешь; и на это никогда я не соглашусь. Кто я такой, грешный и худший из всех людей?» При всем смирении, он обладает чувством собственного достоинст­ва и твердостью, защищая идеал святого уничижения: «Владыка святой! Если не хочешь, чтобы ушел я, нищий, и не слышал свя­тыню твою, больше не продолжай об этом говорить со мной,

^а Ср. адресованные ему письма патриарха Константинопольского и митропо­лита Киприана в: Павлов А. С. Памятники древнерусского канонического права // РИБ. Т. 6. Петербург, 1880. № 20, 21. С. 174-190.

190

бедным, и другому никому не разрешай, потому что никто меня не сможет переубедить». Уговоры князя — после смерти митро­полита Алексия — также не имели успеха. Преподобный Сергий оставался твердым и непреклонным.

Подобное отрицательное отношение к чинам и власти даже в церковном мире проявлял преподобный Сергий и среди учени­ков. Один из них, его племянник Федор, сделал блестящую карь­еру. Назначенный князем игуменом нового (Симоновского) мо­настыря в Москве, он единственный изо всех архимандритов русских удостоился высшей чести от вселенского патриарха и затем окончил жизнь архиепископом Ростовским. Следя за вит­ками его карьеры, преподобный Сергий «весьма беспокоился о чести и славе его; и молитвы непрестанные к Богу обращал, что­бы не случилось какого-либо Федору преткновения».

Кенотический идеал, доведенный до высшей степени, едва ли совместим с обязанностями правителя — это уже испытал препо­добный Феодосий, игумен первого Киевского монастыря. ^а По отношению к пастве преподобный Сергий вел себя как равный среди равных или даже как нижестоящий — как слуга всех. Мы знаем, как свободны были монахи в выражении мятежных чувств. Эта свобода привела однажды к открытому мятежу и рас­колу в монастыре. Эпизод, рассказанный с некоторой сдержан­ностью и сглаживанием острых углов, связан с введением киновийного (общежительного) устава.

В житии рассказывается, что преподобный Сергий получил от Константинопольского патриарха послание, в котором тот, воздав хвалу в его адрес и преподав благословение, предложил устроить в монастыре «общежительство». Преподобный Сер­гий посоветовался с Московским митрополитом Алексием (ко­торый, скорее всего, был инициатором реформы) и лишь тогда ввел общежительство для братии. Единственно известным гре­ческим уставом, использовавшимся на Руси не столь часто и с некоторыми отклонениями, был устав Студийского константи­нопольского монастыря. Этот устав и был введен в обители Пре­святой Троицы.

На практике это означало, прежде всего, отказ от личной соб­ственности: «Ничем собственным не владеть никому, ничто сво-

^а Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 118-119, 126 и далее.

191

им не называть, но все общим считать». Общее ведение хозяйст­ва требовало соответствующей системы управления; посему бы­ли введены новые монастырские должности. Именно в эти годы после реформы у преподобного Сергия появился обычай обхо­дить по вечерам кельи иноков и слушать, что там происходит. Эта вечерняя проверка, а также кроткое увещевание на следую­щее утро напоминают житие преподобного Феодосия. Такое по­ведение соответствовало Студийскому уставу.

Для введения преобразований потребовалось письмо от Пат­риарха. Это показывает, что в то время общежитие и Студийский устав не были приняты на Руси. Пытаясь понять, почему этот ус­тав столь трудно приживался на Руси, рискнем утверждать, что причина этого не столько привязанность к собственности, сколь­ко привычка к независимости и нелюбовь к дисциплине. Лето­пись, лучше сохранившая, хотя и в сокращенном виде, ориги­нальный текст Епифания, сообщает, что после введения устава «елицы же тако не возхотеша, отай изыдоша из монастыря». ^a

Редактор Епифания Пахомий, не приводя причин недоволь­ства, указывает, что «братия противилась наставничеству Сер­гия». В его трактовке зачинщиком мятежа был брат Сергия — Стефан, возвратившийся в Троицкую обитель из московского монастыря. Он даже привел с собой в качестве послушника младшего сына. По незначительному поводу, в связи с литурги­ческим или обрядовым недоразумением, он стал жаловаться в церкви: «Кто игумен в месте этом: не я ли раньше пришел на ме­сто это?» «И другие некоторые слова неподобающие произнес».

Реакция преподобного Сергия была поучительной и вполне характерной. Он ничего не сказал, но на следующее утро, тай­ком оставив монастырь, удалился к своему другу — игумену Мах- рищскому. Через некоторое время братия Троицкой обители, верная преподобному Сергию, стала собираться вокруг него, и возник новый монастырь, получивший благословение митропо­лита Алексия. Когда оппозиция стала ослабевать, ее участники, опять-таки действуя через митрополита Алексия, добились воз­вращения игумена. Примирение описано в самых радужных то­нах. Духовные чада целовали его руки и ноги. «Что же отец? Духом и он радовался, детей своих увидев вместе».

^а Никоновская летопись // ПСРЛ. Т. 11. С. 140.

192

Этот и другие эпизоды порою способны создать не слишком благоприятное впечатление о религиозной и нравственной ат­мосфере Свято-Троицкой обители. Но, с другой стороны, мы знаем истинных учеников Сергия, чья жизнь была образцом святости. Не менее чем одиннадцать из них были канонизирова­ны после смерти. Как и в Киево-Печерском монастыре, вместо высокого общего уровня мы встречаем, скорее, крайности. Са­мые лучшие из братии находили в преподобном Сергии подлин­ного духовного руководителя и развивали свои дары. Самые сла­бые, которых, вероятно, было большинство, не подчинялись ус­таву хорошо организованного общежития. Это положение ти­пично для большинства русских социальных структур.

Еще при жизни преподобного Сергия некоторые из его учени­ков были поставлены во главе новых монастырей в самой Моск­ве и в окрестностях. Свято-Троицкая обитель стала центром мо­нашеского влияния, распространявшегося на довольно обшир­ную территорию. Но, как и следовало ожидать, инициатива ис­ходила не от смиренного игумена. Митрополит Алексий, друг и покровитель преподобного Сергия, и московские князья брали игуменов из Свято-Троицкого монастыря для вновь открывав­шихся монастырей. Преподобный Сергий иногда давал свое благословение не без тревожных раздумий, как это было с его племянником Феодором. Лучших и наиболее верных его духу учеников он оставлял при себе.

Кенотизм преподобного Сергия, как и преподобного Феодо­сия, был неотделим от благотворительности. У преподобного Сергия она была не столь явной; любитель созерцательного уе­динения мог легко оградить себя и свой монастырь от мира. Примечательно, что преподобный Сергий этого не сделал. При­знав однажды поражение и осознав невозможность обрести свя­тое уединение, он вновь открыл свое сердце страждущему чело­вечеству. Согласно Епифанию, преподобный Сергий взял за об­разец для подражания великих восточных аскетов, «иже во пло­ти жиша ангельской жизнью»: Антония Великого, Евфимия Ве­ликого, Савву Освященного, Пахомия Ангеловидного и Феодо­сия Общежителя. Перечисляя их добродетели, автор жития за­канчивает следующей характеристикой: «обильные предстате­ли недостаточествующим, кормители нищих, неистощаемое со­кровище вдовам и сиротам» Если этот коллективный портрет и

193

не вполне соответствует образам великих монахов Востока, тем не менее весьма характерен для русского кенотического идеала и для самого преподобного Сергия. После введения Студийско­го устава он распорядился давать приют и пищу нищим и стран­никам и подавать милостыню нуждающимся, хотя это совсем не согласовывалось со Студийским уставом ^а и могло повлечь при­ток в монастырь мирских толп. Но даже на смертном одре пре­подобный Сергий напомнил ученикам об их долге словами апо­стола Павла: «страннолюбия не забывайте». С исполнением это­го христианского долга он пророчески связывал будущее про­цветание обители.

Аналогичные мотивы присутствуют и в рассказах о чудесах святого. Они не многочисленны и не очень внушительны. Хотя он обладал великими духовными дарами, например даром про­зорливости и особо сильной молитвы, из смирения воздержи­вался от проявления своей силы. Весьма поучителен в этом от­ношении рассказ о «воскрешении» отрока. Отец понес своего больного сына в монастырь, чтобы преподобный Сергий помо­лился о нем. Пока он достиг своей цели, ребенок умер или, по крайней мере, отцу так показалось. Несчастный отец пошел приготовить гроб, а тем временем преподобный Сергий, пожа­левший отца, взял отрока в свою келью и молился за него. Ког­да отец возвратился, он нашел сына живым, а преподобный Сергий обратился к нему со словами ласкового упрека: «Зачем ты, человек, трудишься, неверно помыслив: отрок твой не умер, но жив». Отец воспринял это как чудо, но преподобный Сергий постарался разубедить его: «Ошибся ты, о человек, и не знаешь, что говоришь: потому что отрок твой, когда нес ты его сюда, по пути от холода ослабел, и тебе показалось, что он умер. Теперь же он в теплой келье согрелся, а ты думаешь, что он ожил. Ведь не может ожить никто до общего воскресения».

Одно из чудес преподобного Сергия по видимости носит нака- зующий характер; но при более внимательном рассмотрении оно воспринимается, скорее, проявлением любви, чем актом возмездия. Так часто случается при защите прав бедных. Жад­ный и скупой богач обидел бедного крестьянина, «ибо имеют обыкновение богатые бедных обижать». Он отнял у крестьяни-

^а Ср.: Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 127.

194

на борова, «а платы не дал ему, и заколоть повелел борова». Бед­няк пришел пожаловаться преподобному Сергию, и игумен при­звал обидчика на духовный суд. «Чадо! — сказал он. — Веришь ли ты, что есть Бог... отец сирот и вдов, готовый к отмщению, и страшно попасть в руки Его?» Напуганный богач обещал запла­тить бедняку за причиненный убыток, но когда вернулся домой, то пожалел о своей щедрости и не сдержал данного слова. Тогда он был наказан, хотя и весьма мягко. Мясо похищенного борова вдруг протухло и все наполнилось червями. Даже собаки отка­зывались есть его.

Подобно большинству русских кенотических святых, препо­добный Сергий изменял привычной кротости лишь в отноше­нии сильных мира сего. Можно различить скрытую демократи­ческую тенденцию в том, как его ученики представили исцеле­ние бесноватого вельможи. Его привели в монастырь закован­ного в цепи. Беснуясь, он разорвал путы, но при виде креста в руке преподобного Сергия, «зарычал громким голосом» и упал в лужу. Эта уничижительная деталь сцены экзорцизма, по-видимо­му, не содержит ничего примечательного, кроме того, что речь идет о человеке, занимавшем высокое положение.

До сих пор мы наблюдали в преподобном Сергии большей ча­стью традиционные черты русского кенотизма. В них явно про­ступает образ печерского преподобного Феодосия, только бо­лее утонченный и одухотворенный. Но в этом древнем лике рус­ского святого можно разглядеть и некоторые новые черты. Ду­ховная жизнь преподобного Феодосия проста и как бы открыта. Сергиева «простота без пестроты» лишь подготавливает к таин­ственной глубине, поведать о которой бессилен биограф, но ко­торая свидетельствует еще не слыханными на Руси видениями. Древние русские святые чаще имели видения темных сил, кото­рые не пощадили и преподобного Сергия. Но только с препо­добным Сергием говорили горние силы — на языке огня и света. Этим видениям были причастны и некоторые из учеников свя­того, которые составляли мистическую группу вокруг него: Си­мон, Исаакий и Михей. Однажды, когда преподобный Сергий совершал Божественную литургию в сослужении двух священ­ников, Исаакий и другой ученик увидели сослужащего ему чет­вертого, светоносного мужа в блистающих ризах. На настойчи­вые вопросы учеников преподобный Сергий открыл свою тай-

195

ну: «О чада любимые! Если Господь Бог вам открыл, смогу ли я это утаить? Тот, кого вы видели, — ангел Господень; и не только сегодня, но и всегда по воле Божьей служу с ним я, недостой­ный. Но то, что вы видели, никому не рассказывайте, пока я не уйду из жизни этой». Тот же Исаакий испросил у преподобного Сергия благословение на вечное молчание. И когда учитель бла­гословлял его, он увидел, «как некое огромное пламя вышло из руки Сергия и всего Исаакия окружило». Другой ученик, Симон, рассказывал: «Когда служил святой, виден был огонь, ходящий по жертвеннику, осеняющий алтарь и со всех сторон святую тра­пезу окружающий. А когда святой хотел причаститься, тогда бо­жественный огонь свернулся как некая плащаница и вошел в святой потир; так преподобный причастился».

Два видения в житии преподобного принадлежат преподоб­ному Сергию, но в них участвуют и его мистически одаренные ученики. Однажды ночью, после молитвы о монастырской бра­тии, преподобный услышал голос, называвший его по имени: «Сергий!» Открыв окно, он увидел необычайный свет в небе и множество очень красивых птиц, слетевшихся над его монасты­рем. Небесный голос дал ему обетование: «Как много ты видел птиц этих, так умножится стадо учеников твоих и после тебя не истощится, если они захотят по твоим стопам идти».

С той же мыслью святого о своих учениках связано и другое его — исключительное по значению — видение. Преподобный Сергий первым из русских святых имел видение Богоматери. Вот как оно описано у Епифания:

«Однажды блаженный отец молился по обычном своем прави­ле перед образом Матери Господа нашего Иисуса Христа. Отпев благодарственный канон Пречистой, присел он немного отдох­нуть и сказал ученику своему Михею: „Чадо, трезвись и бодрст­вуй, ибо чудное и ужасное посещение готовится сейчас нам". И тотчас послышался голос: „Се Пречистая грядет". Святой же, ус­лышав, заторопился из кельи в сени. И вот великий свет осенил святого, паче солнца сияющего, и видит он Пречистую с двумя апостолами, Петром и Иоанном, блистающих неизреченною светлостью. И как только увидел, пал ниц святой, не в силах тер­петь нестерпимую зарю. Пречистая же Своими руками косну­лась святого, сказав: „Не ужасайся, избранник Мой, Я пришла посетить тебя. Услышана молитва твоя об учениках твоих... и об

196

обители твоей. Не скорби уже: ибо отныне она всем изобилует, и не только при жизни твоей, но и по отшествии твоем к Госпо­ду неотлучна буду от обители твоей, подавая потребное неоскуд­но, снабдевая и покрывая ее". И сказав эти слова, стала невиди­ма... Святой же, в исступлении ума, одержим был великим стра­хом и трепетом. Понемногу придя в себя, нашел он ученика сво­его лежащим от страха, как мертвого, и поднял его. Михей же начал бросаться в ноги старцу, говоря: „Поведай мне, отче, Гос­пода ради, что это было за чудное видение, ибо дух мой едва не разлучился от союза с плотью из-за блистающего видения". Свя­той радовался душою, и лицо его цвело от этой радости, но не мог ничего отвечать, кроме одного: „Потерпи, чадо, и во мне дух мой трепещет от чудного видения"... Потом он сказал учени­ку своему: „Чадо, позови мне Исаака и Симона". И когда они пришли, он рассказал им все по порядку».

Конечно, эти видения преподобного Сергия и его учеников не могут быть доказаны как исторические факты во всех по­дробностях. С другой стороны, они не могут быть отброшены как просто легенды. Для двух из них, связанных с литургически­ми таинствами, мы можем найти аналогии в житии преподобно­го Евфимия Великого, послужившем одним из образцов для жи­тия преподобного Сергия. Но и тут не представляется возмож­ным говорить о простом литературном заимствовании. Слиш­ком тесно эти эпизоды связаны с остальными видениями. Поч­ти несомненно, что предание об этих видениях было сохранено мистической троицей учеников преподобного — Исаакием, Ми­хеем и Симоном. Если Исаакий и Михей своей кончиной упре­дили преподобного Сергия и были связаны обещанием молчать до его смерти, то от третьего, Симона, Епифаний мог узнать о тайнах, оставшихся неведомыми остальным монахам. Сущест­венно, что до преподобного Сергия подобные видения были не­известны в русской агиографии.

Мы вправе рассматривать эти видения как следствие влече­ния преподобного Сергия к пустыне, которое, при отсутствии аскетической суровости, объяснимо лишь созерцательным скла­дом ума. Вспомним и о посвящении всей его жизни Пресвятой Троице — для бедной богословием Руси Пресвятая Троица ни до преподобного Сергия, ни после него не была предметом умозре­ния, — и мы с необходимостью придем к предположению, что в

197

лице преподобного Сергия имеем первого русского святого, ко­торого можно назвать мистиком, то есть носителем особой, та­инственной духовной жизни, не исчерпываемой лишь подвигом любви, аскезой и неотступностью молитвы. Тайны его духовной жизни остались скрытыми от нас. Видения — лишь знаки, отме­чающие неведомое.