Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 2. IV. Феодальный мир

На протяжении всей русской истории не наблюдалось ощути­мого различия между христианскими идеалами жизни среди благочестивых мирян и немонашеского («белого») духовенства. «Измарагд», так же как и другие благочестивые сборники, был адресован этим двум категориям читателей. Однако сведения слишком скудны, чтобы определить — находили ли нравоучи­тельные советы дидактических писателей последователей в ре­альной жизни. Реальная практика отражена в исторических ле­тописях, но и они, разумеется, должны восприниматься с уче­том социальных ограничений. Название «феодальный мир», от­части по аналогии с западным миром, мы прилагаем к тому об­ществу, которое изображено в жизнеописаниях князей и их бо­яр. Порой мы сталкиваемся с идеализацией действительности; перо летописца в этот период менее свободно от местных и ди­настических влияний, чем в Киевский период. Большинство писцов были официальными летописцами при дворах удельных князей или, в исключительных случаях, при епископах (напри­мер, в Ростове). Они даже не пытались возвыситься над местны­ми интересами; напротив, местный патриотизм был для них вдохновляющей силой. Поэтому их писания — выражение поли­тических и социальных устремлений феодального общества, а не инструмент для выявления непреложных христианских принципов, как в первоначальных русских летописях. К сожале­нию, на северо-востоке Великой Руси летописи много потеряли в образности и богатстве деталей в описаниях, которые прида­вали столько очарования киевским летописям.

Катастрофа 1237 года, когда дотла был сожжен город Влади­мир и после этого уже никогда не был полностью восстановлен, положила конец Владимирской историографии. После мон­гольского нашествия летописи продолжали вести в Ростове, и

138

только в начале нового столетия постепенно возродилось лето­писание в большинстве крупных феодальных центров — в Тве­ри, Суздале, Рязани и Москве. Было бы интересно прочитать эти местные летописи в первоначальном виде. К сожалению, они не сохранились в неприкосновенности. Когда Москва заво­евала наконец все северо-восточные земли, была предпринята соответствующая обработка национальной историографии. Ме­стные летописи были собраны воедино в общие своды, отража­ющие московский дух и традиции. Таким образом, кроме Новго­родских и Псковских летописей, сохранились только результа­ты трудов московских редакторов XV и XVI веков. Обработка ве­лась тенденциозно; суждения, неблагоприятные московской по­литической линии, часто уничтожались или исправлялись.

Однако остальные записи, как правило, сохранялись в перво­начальном виде; переписчики не обладали достаточным литера­турным опытом, чтобы придать материалу новую форму. Их ле­тописные заметки являются, главным образом, наложением от­дельных записей, местное происхождение которых легко угады­вается. Вполне реальная, хотя и не легкая задача — восстановить по этим фрагментам оригинальные местные летописи в перво­начальном виде; задача, аналогичная той, которую выполнил Шахматов в отношении древней киевской историографии. Та­кая работа потребовала бы, вероятно, всей жизни опытного ис­торика ^а. Тем не менее приходится положиться на собственный критический метод и попытаться выделить первичные местные предания из более поздних московских редакций. Это и есть за­дача настоящей главы.

Было бы бессмысленно рассматривать средневековые летопи­си как произведения, написанные одной и той же рукой. Несмо­тря на некую примитивность средневекового сознания, можно проследить различные, резко контрастирующие между собой, нравственные позиции. Нельзя сказать, что каждый местный политический центр выработал свой собственный моральный и религиозный характер; разделения проходят между Москвой, с одной стороны, и большинством остальных княжеств — с дру-

^а Профессор М. Д. Приселков восстановил Троицкую летопись, которая была опубликована уже после его смерти: Троицкая летопись. Москва и Ленинград, 1950.

139

гой. Только по отношению к последним можно говорить, и то в ограниченном смысле, о феодальном духе и этике.

Не предвосхищая содержания последующих глав, можем уже сейчас подчеркнуть единство политической позиции Москвы; она диктовалась в период становления двумя силами: татарами, с которыми московские князья были союзниками вплоть до вре­мен Димитрия Донского (1362-1389), и церковным управлени­ем в лице митрополитов Киевских, которые с 1328 года выбира­ют своей резиденцией Москву. Этот сплав церковности и ориен­тализма, сколь бы странным он ни казался, стал отличительным признаком московской культуры на многие столетия. В стороне как от феодального мира русских княжеств, так и от авторитар­ного Московского царства стояла западная демократическая си­стема двух городов-государств, Новгорода и Пскова, обладаю­щая собственной богатой историографической и церковной традицией.

Хотя северные летописи были непосредственным продолже­нием летописей киевских и начинались с копирования древних трудов, в конце XIII века постепенно появляются изменения как в стиле, так и в основных идеях. Однако не следует ожидать слиш­ком радикальных перемен. Они состояли, главным образом, в смещении акцентов и в новых оттенках, а не в новых идеях.

Посмертный портрет князя в некрологе, типичный для киев­ских летописей, становится редкостью в XIV веке; только Тверь, соперница Москвы, сохранила целую галерею княжеских пред­ков. В качестве компенсации можем воспользоваться полудюжиной отличных, хотя и идеализированных, биографий в житиях святых князей. Русская Церковь сохранила в святцах память о пя­тидесяти канонизированных русских князьях. Некоторые из них принадлежат древнему периоду, подобно святому Владимиру, его бабке Ольге и его сыновьям — Борису и Глебу. Однако большее число канонизированных князей принадлежит первому столе­тию монгольского ига. Это было беспокойное время, когда возни­кала большая нужда в мече защитника-воина, чем в молитвах аске­та-монаха. Правда, многие святые князья погибли жестокой смер­тью либо в битвах против татар, либо от ханского суда, став жерт­вами его гнева или его представления о правосудии. Они могли бы почитаться как мученики в широком смысле, но часть из них почитаются как защитники своей земли. Им не приписываются

140

какие-либо особые аскетические добродетели; они остаются во­площением феодальных добродетелей социального класса — бла­гочестивыми мирянами, призванными к военному делу. Больше того, трудно провести строгое разграничение между канонизиро­ванными и неканонизированными князьями. Большинство кня­зей Твери, чьи биографии сохранились, были почитаемы в своем городе, но победившая Москва не приняла их канонизации, за ис­ключением самого великого из них — святого Михаила.

Многие биографии канонизированных и неканонизированных князей нашли свое место в местных летописях наряду с краткими заметками о других. Они наделены теми же самыми моральными и религиозными идеалами и даже их жизнеописа­ния составлены в том же самом стиле. Поэтому мы имеем право использовать их как образец героических добродетелей правя­щего феодального класса.

В самом начале рассматриваемого периода, в 1238 году, нахо­дим в летописях похвалу молодому Ростовскому князю Васильку Константиновичу, который был взят в плен татарами после бит­вы на реке Сите и затем убит. Это яркий портрет средневеково­го князя, в обрисовке которого — в его секулярной части — чув­ствуется перо военного человека (дружинника).

«Бе же Василько лицом красен, очима светел и грозен взором, и паче меры храбр, сердцем же легок; а кто ему служил, хлеб его ял, чашу его пил, той за любовь никакоже можаше у иного князя быти, ни служити: излише бо слуги своя любяше; мужество и ум в нем живяше, правда же и истина с ним ходиста, бе бо всему хитер». ^a

Хотя в поздних биографиях Александра Невского эти харак­теристики трансформировались в образ более великого героя, портрет Василька все еще принадлежит Киевскому периоду. При монголах физическая красота князя перестала быть неотъ­емлемой чертой. Одна характеристика особенно ценна, но нуж­дается в пояснении: это «легкость сердца». Под ней понимается доброта к людям, легкий нрав, быстрое прощение обид — тяже-

^а Различные сборники летописей сведены в «Полное собрание русских лето­писей» под ред. Археологической комиссии, Петербург, 1846 — сокращенно ПСРЛ. По отношению к отдельным летописям употребляются следующие сокращения: Сим. (Симоновская), Ник. (Никоновская), Рог. (Рогожская), Воскр. (Воскресенская), Лавр. (Лаврентьевская), Твер. (Тверская), Троиц. (Троицкая), Соф. (Софийская).

141

лое сердце злопамятно. Доброта и мягкость уравновешиваются «грозностью» взгляда. Эта черта, редко упоминавшаяся в древ­ние времена, после XIII века становится обычной в описании князя; однако она не увязывается с деспотизмом или жестокос­тью, как позднее, когда тот же эпитет («грозный») был приме­нен к царю Ивану IV.

Мирские черты в портрете Василько дополняются его пре­имущественно христианскими добродетелями, которые пере­числяются после его гибели: «Был же мног плач народа право­верных, зряше отца сирым и кормителя отшедша и печальным великую утеху, омрачным звезду светоносную зашедшу, на весь бо церковный чин отверсты имея очи сердечней, ко всем цер­ковником, и к нищим и к печалным яко возлюбленый бяше отец, паче же на милостыню, поминая бо слово Господне...»

Это наиболее развернутая и подробная характеристика сред­невекового князя. Отдельные черты в разных сочетаниях рассе­яны в описаниях других достойных личностей. Так же, как ког­да-то в Киеве, летописец не забывает упомянуть о милосердии по отношению к нищим и к духовенству. В двуединой формуле христианской любви — к Богу и человеку — место Бога занимает духовенство. Случается, что в некоторых похвальных словах, не отличающихся особой краткостью, милосердие оказывается единственной упомянутой добродетелью, как, например, в не­крологе князю Глебу Ростовскому (Сим. 1278): «...печалныя уте­шая, брашно свое и питие нещадно требующим подавая, и мно­гу милостыню нищим, убогим, сиротам, вдовицам, маломощ­ным подавааше... и церкви многи созда и украси иконами и кни­гами, и священнический и иноческий чин зело почиташе, и ко всем любовен и милостив бе, и смирен, ненавидяше бо гордости и отвращашеся от нея аки от змия...»⁶

В этом похвальном слове милосердию сопутствует только сми­рение, как и в похожем портрете князя Василия Ярославовича (Ник. I, 1276)^а. Мы трактуем эти характеристики не как свиде­тельство об уровне христианской жизни, но как показатель хри­стианского идеала. В приведенном выше примере очевидно преувеличение добродетели христианства.

^а См. также словесные портреты князей Юрия Владимирского (Лавр. 1239) и Михаила Александровича Тверского (Рог. 1399).

142

Благочестие князя характеризуется не только строительством храмов и заботой о духовенстве, но также описанием его, в выс­шей степени личного, акта покаяния при приближении смерти. Последние дни князя часто описываются подробно, что свиде­тельствует о пере очевидца. Князь Дмитрий Святославич умер монахом в схиме, приняв постриг от епископа Игнатия Ростов­ского в присутствии князя Глеба Васильковича и своей матери, сидевшей возле него. Он уже утратил дар речи, но вдруг снова обрел его. Глядя на епископа радостными глазами, он сказал: «„Господин отец, владыка Игнатий! Исполнил Господь Бог твой труд, что приготовил меня на долгий путь, на вечное лето, сна­рядил меня воином истинному Царю Христу Богу нашему". По­сле чего он отдал душу свою, тихо и кротко» (Сим. 1269). Князь Федор Ярославский (|1299) был канонизирован как святой. На­иболее древнее житие, составленное современником — свиде­тельство очевидца пострига князя на смертном одре. Умираю­щий князь был перенесен в соседний монастырь, где был совер­шен обряд пострижения, после чего был оставлен в доме игуме­на, чтобы провести там последнюю ночь жизни. То, что он поки­нул свой дворец, показывало серьезность отречения от мира". ^a

Обычай принятия монашества на смертном одре, начало ко­торому было положено в Киеве, ^b больше не встречал возраже­ний со стороны Церкви. Иногда этому противилась семья кня­зя, как, например, при смерти Бориса Васильковича, постриже­нию которого помешала его жена Мария, надеявшаяся на его выздоровление (Ник. 1299).

Никто не осмелился отговаривать от подобного шага Твер­ского князя Михаила Александровича, «яко бе муж страшен и сердце ему, яко сердце льву».⁷ Он принял постриг во время по­следней болезни, а не в смертный час. После пострига он про­жил много дней, часто приступая к причастию и соборованию, очевидно надеясь на выздоровление. Но первым его действием по принятии монашества был пир, который он задал вполне в киевском стиле, «епископу и всему собору и маломощным, и

^а Серебрянский Н. И. Древнерусские жития святых // ОИДРМУ. Москва, 1915. Т. 3. Тексты. С. 90-92.

^b Ср. с обсуждением князя Ростислава Смоленского (|1168) в: Федотов Г. П. Собрание... Т. X. С. 248-249.

143

много имения иереом и убогим раздаваше» (Рог. 1399). Настоя­щая причина предсмертной благотворительности раскрывает­ся в следующей фразе: «Своима рукама многое сребро на сорокоустья тем подаваше и свое имя пред собою написовати в по­минание веля». Автор некролога утверждал, что князь Михаил «от многих лет горением сердца желаше» монашеского чина, «со слезами завидяше иноческому житию». ^a

Однако в этом «страшном, с львиным сердцем» человеке нет ничего аскетического, даже в описаниях летописца. Поэтому его стремление к монашескому постригу должно быть восприня­то как риторическое преувеличение; оно, скорее, является вы­ражением высокой оценки монашеской жизни, которая была всеобщей и ни к чему лично не обязывающей. Эта идеальная оценка имела мало общего с практической жизнью и ее мирской этикой. Случаи ухода князей в монастырь по другим причинам, помимо приближающейся смерти, крайне редки; в Средние ве­ка на Руси они еще более редки, чем в Киеве. Причину этого, ве­роятно, следует искать в большем одобрении Церковью мир­ских добродетелей князя, чей меч был жизненно необходим в эти беспокойные времена. Доказательством тому служат частые канонизации князей и то, как они характеризуются в жизнеопи­саниях.

Как было доказано литературной критикой, ^ь многочисленные жития Александра Невского основывались на двух древних (XIII века) биографиях, одна из которых принадлежала иноку Влади­мирского Рождественского монастыря, а другая — воину, дру­жиннику князя. Стоит отметить, что оба автора дают высокую оценку мужеству и военной доблести Александра Невского и да­же делают эти добродетели главной чертой его жития. Особен­но красноречив в этом отношении светский автор. Он начинает со сравнения русского героя с героями древнего мира: «... о храбрем тезоименитнаго царя Александра Македонского, и подобник царю Алевхысу крепкому и храброму...» Александр всюду по­беждал, но был непобедим, подобно Акриту, который один сво-

^а Отметим то же самое утверждение относительно князя Александра Невского в: Серебрянский Н. И. Древнерусские... С. 119.

^ь Мансикка Б. Житие Александра Невского, разбор редакций и текст //ПДПИ. т. 180. СПб., 1913.

144

ей силою мог побеждать армии и никогда не бывал побежден­ным. ^а Агиограф-инок не нарушает героического стиля; только на место языческих знаменитостей он подставляет библейских героев и Иосифа Флавия: «Но и взор ⁸ его паче инех человек, и глас его — акы труба в народе, лице же его — акы лице Иосифа [Прекрасного]... сила же его бе вторая часть от силы Самсоня; и дал бе ему Бог премудрость Соломоню, храборство же его — акы царя римскаго Еуспесиана...»^{b 9}. Большую часть обоих житий за­нимает описание двух битв, сделавших имя Александра знамени­тым: со шведами на реке Неве и с немецкими рыцарями на льду Чудского озера. В обеих битвах Александр принимал личное уча­стие и покрыл себя славой. На Неву он «поиде в мале дружине, не сждався с многою силою своею... — пошел с малою дружиною, не дожидаясь своего большого войска...» Во время битвы он вра­гов «изби множество бесчислено, и самому королю взложи пе­чать на лице острым своим копием» ¹⁰  (ПЛДР, XIII век). По это­му случаю восхваляется храбрость его воинов: «бяху бо сердца их, акы сердца лвом». Шесть героев, отличившихся в битве на Неве, называются поименно с перечислением их подвигов. ^c

В Пскове почитался как святой князь Довмонт (XIII век). Ли­товец по происхождению, поначалу язычник, вследствие до­машних смут (убив своего отца, нашел прибежище во Пскове) он принимает крещение и становится доблестным защитником новой родины против бывших соотечественников и против немцев. Его древнее (XIV века) проложное житие, предназна­ченное для богослужебного употребления, весьма кратко и со­стоит из десятка строк. Похвала ему начинается так: «страшен ратоборец быв, на мнозех бранех мужество свое показав и доб­рый нрав. И всякими добротами украшен, бяше же уветлив и церкви украшая и попы и нищия любя и на вся праздники попы и черноризцы кормя и милостыню дая» [Этими же «добротами» были его набожность и подаяние милостыни] ^d. Более позднее и более развернутое житие, составленное на основе летописей и

^а Дигенис Акрит — герой популярного византийского эпоса, история которого была переведена на славянский язык. См.: Серебрянский Н. И. Древне­русские... С. 111.

^b Там же. С. 111.

^с Там же. С. 113-114.

^d Там же. С. 138-143.

145

других княжеских биографий, не что иное, как перечень его битв и военных походов. Все подвиги, разумеется, сопровожда­лись молитвами и представлены как акты веры. В связи с одной из войн Довмонта против Ордена немецких рыцарей упомина­ется необычный ритуал, неизвестный на Руси, но распростра­ненный на Западе: благословение меча. Вот текст жития, в точ­ности совпадающий с текстом летописей:

«Слышав же то Домонт, ополчающася люди без ума во множе­стве силы, без Бога, и вниде в церковь святыа Троица и, поло­жив меч свой пред олтарем Господним, пад, моляся много с пла­чем... И взем же игумен Сидор меч, и весь иерейский чин, препоясавше мечем, и благословиша и отпустиша». ^a

Несомненно, этот религиозный обряд был занесен в Псков, приграничный город, из католической Германии. Между про­чим, меч Довмонта вплоть до недавнего времени висел в Троиц­ком соборе, над гробницей князя. Это меч работы западного ма­стера, и на нем латинская надпись, отражающая воинственный дух католического рыцарства: «Honorem meum nemini dabo» (чести моей никому не отдам).

Канонизированные князья, конечно, не были единственны­ми, чье мужество и воинские деяния восхвалялись современни­ками и потомками. Многие средневековые князья разделяли с ними славу. Достаточно привести несколько примеров. «Вели­кий князь Андрей (Суздальский), поострив крепость свою и не убояся грозы их, но напрасно устремився и пробився сквозь полкы татарскыя...» (Рог. 1361). Князь [Василий Иванович] Березуйский, убитый литовцами, «бысть храбр зело и славен в побе­дах, верно служа своему князю [Московскому]...». В одном из ва­риантов Тверской летописи добавляется: «Тому хоробру такова слава» (Сим. и Рог. 1370).

Последняя цитата доказывает, что идеал личной славы и чес­ти не полностью умер в средневековой Руси, хотя упоминался гораздо реже, чем в Киевских летописях. Подтверждение этому находим в словах Тверского князя [Ивана] даже в 1408 году, ска­занных о неверном союзнике Василии Московском: «...без чести поставлыие имя мое в многые земля» (Твер., 1408).^b Однако по

^а Там же. С. 141.

^b ПСРЛ. т. 15. С. 476.

146

сравнению с домонгольским прошлым произошли большие пе­ремены. Доблесть личная, безрассудная, без определенной цели перестала цениться; храбрость ставилась высоко, только если она служила на пользу обществу. Князь — защитник своего наро­да; он владеет своим мечом не для личного удовольствия или от­стаивания собственной чести. Храбрость, пробужденная тще­славием, строго порицается, как в случае с князем Андреем, род­ным братом Александра Невского: «Он же аще и преудобен бе благородием и храбростию, но обаче правление державы яко поделие вменяя, и на ловитвы животных упражняяся, и совет­ником младоумным внимая...» (1253)¹¹.

Если рассматривать участие в войне как общественное служе­ние, как акт самопожертвования, угодный Богу, то исчезает про­тивостояние воинского и монашеского идеалов. Все князья же­лают принять монашеский постриг перед смертью, потому что этот обряд, подобно крещению, дает отпущение грехов, а не по­тому, что они чувствовали особое аскетическое презрение к мирской политической деятельности. Известны случаи, кото­рые были бы невозможны в Киеве, — монахи временно брали в руки меч, считая, что они исполняют волю Божью. Правда, два зафиксированных случая относятся к войнам против язычни­ков. Первый случай связан с Войшелком, сыном литовского язычника князя Миндовга. Войшелк принял монашество в од­ном из русских монастырей. После насильственной смерти отца от руки сыновей, Войшелк решил отомстить за это злодеяние: «Сня с себя ризы иноческиа, и на третий год обещася паки поло­жили их на себя, и никакоже измени устава и правила иночес­кая. И совокупи воинства много... и иде на поганую Литву и Чюдь, и поплени все тамо сущаа, и стоаше там лето все, и мно­гих крести, и церкви и манастыри воздвиже... а сам паки возвратися в свой манастырь». Соблюдение всех монашеских правил (пост, молитва) искупает кровопролитие; личная месть пред­ставлена как святое дело, и, чтобы не оставалось сомнений в одобрении этого поступка, летописец вкладывает в уста князя следующую молитву: «Ты Господи Боже, виждь неправду сию, и прослави имя Твое, да не похвалятся беззаконнии в нечестии своем».

Другой случай, более известный, оказал значительное влия­ние на русское сознание. Преподобный Сергий послал князю

147

Димитрию двух иноков, бывших бояр Пересвета и Ослябю, что­бы они приняли участие в Куликовской битве. Легенды исполь­зуют этот исторический факт, хотя по-разному рисуют характе­ры двух героев-иноков. Их могилы в Москве почитались вплоть до революции, и в глазах москвичей, как и вообще современной православной России, их пример оправдывает понятие «свя­щенной» войны и участие в ней духовенства. С другой стороны, отношение домонгольской Руси к подобным случаям однознач­но — антиримская полемика того времени выдвигала в качестве обвинения против Запада участие католических епископов в во­енных действиях. Осуждение кровопролития, особенно от руки монаха или духовенства, не исчезло, но значительно смягчи­лось в средние века.

Возвращаясь к портретам средневековых князей, видим, сколь различно они выглядят в свете двух этических идеалов: христианского милосердия и воинской доблести. Используются две противоположные характеристики: «кроткий» и «грозный». Вероятно, неслучайно первая черта подчеркивается, главным образом, в течение первого столетия монгольского завоевания. «В 1276 году почил Василий Менший. Великий князь Владимир­ский... бе же незлобив и прощателен с согрешающым к нему». ¹² «В 1294 году почил князь Дмитрий Александрович Переяславский, бе же и тих, и кроток, и смирен, и любовен, и милостив».

Но уже со времен Александра Невского (XIII век) «грозность» князя в глазах врагов подчеркивается даже за счет искажения исторической правды: «Имя его было грозным в бранех». «И бысть грозен приезд его [к татарам]... И начаша жены моавитьскыя полошати дети своя, ркуще: „Александр едет!"... Распрост­рани же Бог землю его богатством и славою...»¹³

Князь Довмонт Псковский был «страшен ратоборец», как го­ворится в его кратком «проложном» житии (из Четьих-Миней). Та же «страшность» (грозность) — обычная черта тверских кня­зей XIV века. Хотя князь Михаил Ярославич умер как мученик при дворе хана, его описывают как героя: «Бе же сей князь вели­кий Михаил Ярославич телом велик зело, и крепок, и мужест­вен, и взором страшен». А в пространном слове о его внуке Ми­хаиле Александровиче (1399) читаем: «Пред ним никтоже не сме что рещи, бояхуся бо его, яко бе муж страшен и сердце ему, яко сердце льву».¹⁴

148

В использовании этих черт — кротости и грозности — не уде­лялось особого внимания личной святости, какой она обрисо­вывалась при обосновании канонизации князя. Но обе харак­теристики сосуществовали бок-о-бок в образе святого князя. Со временем кротость стала цениться меньше, а грозность вызыва­ла все большее восхищение. Так рождается московский идеал правителя — эпитет «грозный» применяется к обоим царям — Ивану III и Ивану IV.

Однако в течение всего русского средневековья существовало четкое разграничение между законной «грозностью» правителя и жестокостью, которая всеми осуждалась. Жестокое наказа­ние, на которое Александр Невский обрек новгородцев за вос­стание (отсечение языков и ушей), донесенное до нас летопи­сью, не упоминается в житии князя. Описывая жестокие муче­ния, которым подвергли жители Смоленска своих литовских врагов в 1386 году, тверской летописец заключает: «зверообразне мучаху безчеловечно».

Нота осуждения звучит в описании непристойных поруганий и жестокостей, совершенных жителями города Опочки в 1426 году (Псковская область) к войскам литовца Витовта. Однако в дан­ном случае московский летописец воздерживается от открытого протеста и возлагает «срам» на врага, отступившего с позором.

Эта пристрастность мешает проявлению христианских чувств, а жалость к жертвам войны находит свободное выраже­ние, главным образом, у нейтральной стороны или относится за счет врага, который обвиняется в жестокости. Мы наблюдаем отражение извечных человеческих слабостей. Тверичи имели достаточно оснований для осуждения московской жестокости. Но в 1373 году князь Михаил Тверской захватил Торжок и со­вершил аналогичный акт мести. Убийства, смерть через сожже­ние и потопление, страдания взятых в плен красноречиво опи­саны в московской летописи, которая заключает: «И кто, братие, о сем не плачется, кто се остал живых видевый, како они нужную и горькую смерть подъяша, и святыи церкви пожжени и город весь отъинуд пуст, еже ни от поганых не бывало таковаго» (Сим. 1373)¹⁵. В Тверской летописи жестокость, проявленная в Торжке, оправдывается лицемерными благочестивыми размы­шлениями: «Си же вся казни наводит Бог на нас грех ради на­ших» (Рог. 1373).

149

Другая пара противоположных добродетелей, параллельная «кротости — грозности», — это «смирение» и «честь». Честь и слава, столь часто упоминаемые в XII веке, сбросившие оболоч­ку смирения, все еще являются идеалами в феодальных кругах, хотя говорится о них все реже и реже. Даже в столь поздний пе­риод, как XV век (1408), тверской князь Иван Михайлович, об­манутый союзником, Василием Московским, упоминает об уро­не, нанесенном его чести: «Послах к нему на помощь братию свою, и сына, и дружину добрую, ту же утаився братии моеа безо чти поставил имя мое во все страны; то рассудит Бог».

Мы часто слышим о смирении, но в этот период в политичес­ких отношениях смирение чаще всего играет роль христианско­го прикрытия совсем нехристианских мотивов. В 1373 году Тверской князь Михаил Александрович, чей львиноподобный характер восхваляется летописцем, «со смирением» отправил жителям Новгорода и Новоторжка следующее послание: «Кто моих тверич бил, да и грабил, тех ми выдайте, а наместника мо­его посадите; а боле того ничтоже не учиню вашей земле па­кость» (Твер.,1372)¹⁶. Его смирение проявляется только в го­товности вступить в переговоры; требование, предъявленное к врагам — полное подчинение.

Примерно в то же время (1371) московский летописец описы­вает войну против Рязани, в которой напали москвичи. Он про­тивопоставляет самоуверенной похвальбе врагов благочести­вый настрой «наших». «Наши же Божиею помощью укрепляющеся смирением и воздыханием, уповаша на Бога, крепкаго в бранех» (Троицк. 1371). ^a Понятие «смирение» означает силу более могущественного и более хитрого князя. Подобное ко­щунственное употребление понятия «смирение», которое уже наблюдалось во Владимире в конце Киевского периода, типич­но для политической этики Москвы.

Благодаря исследованиям Ключевского стало классическим противопоставление князя Киевской Руси, всегда занятого в битвах в поисках лучшего удела, и оседлого князя монгольской Руси, чьи владения являются наследственными и чья личная власть зависит только от экономического положения в уделе. Эта концепция справедлива по отношению к Киевской Руси,

^а Троицкая летопись. Ред. Приселков М. Д. С. 393.

150

для которой характерно презрение к богатству, считавшемуся годным лишь для раздачи дружине. Но в исторических источни­ках XIV и даже XV веков еще видны пережитки более древнего, анти-экономического подхода. В похвале тверскому князю Миха­илу Александровичу (1399) читаем: «И сладок же бяше дружине своей, яко не любяше злата, ни риз многоценных, но вся, елико имеяше, и сим подав родом вашим, дружине своей».^a

С другой стороны, тип безрассудно смелого князя, столь ти­пичного для «Слова о полку Игореве», был осужден первым по­колением после монгольского нашествия в лице князя Андрея, брата Александра Невского: «Он же аще и преудобрен бе благо­родием и храбростию, но обаче правление державы яко поделие вменяя, и на ловитвы животных упражняяся, и советником младоумным внимая, от нихже бысть зело многое нестроение, и оскудение в людех, и нищета имению»(1252). Типичными пред­ставителями хозяйственого склада новых князей были правите­ли Москвы, о которых будем говорить позже.

В идеализированном портрете князя очень трудно отделить личные добродетели от социальных. До сих пор, не желая выхо­дить за рамки личностного анализа, где княжеские добродетели не отличаются от типичных черт военной аристократии, мы вынуждены лишь иногда касаться области политики. Впредь мы будем рассматривать политику с точки зрения господствовав­ших религиозных и нравственных идей. Объектом нашего изу­чения все еще остается феодальный мир, за исключением нов­городской демократии и московской крепнущей монархии. По существу еще нет глубокого разрыва с киевской традицией, еще нет каких-либо следов политического византинизма на русской земле. Все еще господствует вера, что князь поставляется Бо­гом, ^b а его убийство восставшими подданными расценивается как тягчайший грех. Жители Брянска, убившие своего князя в 1341 году, называются «проклятыми» и «злыми крамольника­ми» (Рог. и Сим. 1340). Но убийство князя в бою другим князем уже не рассматривается как преступление. Осознание кровного родства среди Рюриковичей ослабевает; все князья русской зем­ли уже больше не считаются братьями.

^а ПСРЛ. т. 15. С. 469.

^b См.: Послание св. Кирилла Белозерского // Акты исторические: 1334-1700 гг. СПб., 1841-1842. № 16.

151

Конечно, между политическим самосознанием крупного фео­дального господина, подобного тверскому князю, и сознанием князя — мелкого землевладельца с ограниченным политическим горизонтом и преобладанием экономических интересов — «дис­танция огромного размера». Однако идея общественного служе­ния остается господствующим идеалом этого периода; ни деспо­тическое правление по византийскому образцу, ни эксплуатация в личных целях, что было естественно для малых уделов, не счи­таются оправданными. Хороший князь служит своей земле и своему народу, а не управляет ими. Даже жития святого Алексан­дра Невского, пытающиеся возвысить его до уровня древних ге­роев и римских императоров, подчеркивают его жертвенное служение своему народу.

«Александр не остави пути отца своего, за люди своя, за тыя же много пленения прият, ходя ко иноплеменником, в велице чести будя, себе не пощади, яко все богатство свое раздая ино­племенником. Но и отрасли сердца своего не пощади за крестьяны, в иноплеменники отдает и избавляя от беды и от напасти и от плена».¹⁷

Даже в столь позднее время, как начало XV века (1399), в над­гробном плаче тверичей по своему князю Михаилу, они далеки от раболепия или даже покорности этому «страшному человеку». «Где ныне отходиши и камо грядеши от нас, о Тверскаа великаа свобода и честнаа слава сынов тверских, великий страж Тверскаго града, иже тако всегда стрегый, якоже орел гнездо свое; и то­бою сыны тверския в странах честни и необидими бываху?»

Из трех социальных сил, ограничивавших власть феодально­го князя, народное собрание, или вече, уже не играет существен­ной роли. Аристократический слой бояр и дружина сохранили свое влияние. Однако самым сильным с точки зрения морали и наиболее оправданным было влияние Церкви, ее митрополитов и епископов. В некрологе великому князю Владимирскому (1276) читаем: «Как и раньше, главный долг епископов — хра­нить мир между князьями». В 1296 году, когда политические не­строения грозили превратиться в войну, «сведоша бо их [кня­зей] в любовь владыка Семен и владыко Измайло» (Воскр.). Во время распри между Новгородом и его князем Ярославом (1270) князь обращается к митрополиту Кириллу, прося его по­средничества: «Твое убо есть в мир всех приводити, колми паче

152

нас, твоих присных детей». И митрополит берет на себя эту мис­сию, опираясь в послании к новгородцам не столько на права князя, сколько на свой авторитет:

«Господь Бог в себе место даде власть апостолом своим вязати и решати, и по них наследником их; и се мы апостольстии на­следницы, и образ Христов имуще и власть Его держаще и се аз началный есмь пастырь всеа Руси учю и наказываю вас о госпо­де: Господа Бога бойтеся, и князя чтите, и брани всуе не творити, и крови не проливайте, а всякой вине и всякому греху пока­яние и прощение есть; а князь великий Ярослав Ярославич в чем неправ пред вами, в том во всем кается и прощается, и впе­ред к тому таков быти не хощет; а яз вам поручаюся по нем, и вы бы его приняли с честию достойною...»¹⁸

Послание заканчивается угрозой духовного наказания в слу­чае непослушания. Интересно, что митрополит не требует бе­зусловного подчинения князю как представителю власти, по­ставленной от Бога, но ссылается на раскаяние князя за причи­ненное им городу зло.

Столетием позже (1366) епископ Тверской действует посред­ником между великим князем Тверским и младшими князьями в деле, касающемся земельных угодий. Правда, это делалось по указанию митрополита Алексия, бывшего в то время регентом Московского государства.

Не следует думать, что всегда епископ мог стать выше личных привязанностей или страха. Тот же епископ Ростовский Игна­тий, который восхваляется в летописи как миротворец среди князей и братьев, сурово порицался и едва не был смещен с ка­федры митрополитом за совершенное годом ранее преступле­ние против князя, уже умершего. Через девять недель после смерти князя Глеба епископ приказал вынести его тело из хра­ма, где он был погребен. Митрополит говорит: «Осудил бо еси мертвеца, прежде суда Божиа, а жива постыдяся, дары емля от него, ядыи, испивая с ним» (Сим. 1280)¹⁹.

И все же в средние века не редки примеры епископов, пори­цавших князей за моральные и политические прегрешения, и это бремя брали на себя не только епископы, но и простые игу­мены, известные святостью жизни. Сохранилось несколько по­сланий святого Кирилла Белозерского, адресованных в 1427 го­ду некоторым удельным князьям, сыновьям Димитрия Донско­-

153

го, в которых он дает не только духовные советы, но, по край­ней мере в одном случае, и совет по внутриполитическим делам. Однако верно и то, что св. Кирилл не делает различия между ча­стной и общественной этикой, как это видно из его посланий князю Андрею Димитриевичу Можайскому (датированных 1408 и 1415 годами): «И ты, господине, смотри того: Властелин еси в отчине, от Бога поставлен, люди, господине, свои уймати от лихаго обычая». Затем следует политическая программа, ос­нованная на общих нравственных принципах:

«Суд бы, господине, судили праведно, как пред Богом, право; поклепов бы, господине, подметов не было, судьи бы, господи­не, посулов не имали, доволни бы были уроки своими; чтобы корчмы в твоей вотчине не было, занеже, господине, то велика пагуба душем: крестьяне (христиане) бо ся, господине, пропива­ют, а души гибнут. Такоже, господине, и мытов бы у тебя не бы­ло, понеже, господине, куны неправедныя; а где, господине, пе­ревоз, туто, господине, пригоже дати труда ради. Тако же, госпо­дине, разбоя бы и татьбы (воровства) в твоей вотчине не было. И аще не уймутся своего злаго дела, и ты их вели наказывати своим наказанием, чему будут достойни. Такоже, господине, уймай под собою люди от скверных слов и от лаяния (брани), по­неже то все прогневает Бога; и аще, господине, не подщишися всего того управити, все то на тебе взыщется: понеже власти­тель еси своим людем, от Бога поставлен. А крестьяном, госпо­дине, не ленися управы давати сам: то, господине, выше тебе от Бога вменится и молитвы и поста. А от упивания бы есте уймалися, а милостынку бы есте по силе давали: понеже, господине, поститись не можете, а молитися ленитеся; ино в то место, гос­подине, вам милостыня ваш недостаток исполнит».

Это интересное послание заканчивается советом князю чаще ходить в церковь и стоять там «со страхом и трепетом».^a Неко­торые пункты кажутся нам утопическими, как, например, закры­тие кабаков и мытниц (таможен). Но, по-видимому, в средние ве­ка они были конкретным социальным злом, против которых особенно выступали социальные реформаторы.^b В некрологе по Михаилу Александровичу (1399), Тверскому князю, читаем:

^а Там же.

⁶ В Киевской Руси соответствующим злом было изгойство.

154

«При сем корчемникы и мытаря и торжьныя тамгы истребишася».²⁰ Данная князю от Бога власть всегда рассматривалась с точ­ки зрения его личной ответственности, и несмотря на часто по­вторяющееся обращение «господине», служившее для смягче­ния горечи этого духовного лекарства, князь выглядит как про­винившийся мальчик перед учителем.

Преподобный Кирилл начинает поучение с необходимости справедливого княжеского суда. В средние века, так же как и в Киеве, справедливость ценилась высоко; быть может, с тех пор такое отношение усилилось. В летописях она восхваляется в ве­ликом князе Ярославе (1238) и в Михаиле Тверском (1399), ко­торый назван, в славянском богослужебном стиле, «праведнос­тью нерушимой». Но самые интересные памятники — это два со­чинения XIV века: «Наказание князем» («Поучение князьям») и «Семена епископа Тферьскаго наказание» (Наставление твер­ского епископа Симеона). Оба настаивают на долге князя лично править суд и его ответственности за своих тиунов (администра­тивных и судебных чиновников). «Поучение князьям» начинает­ся с библейских цитат, вроде «Боже, суд Твой цареви даждь» (Пс. 71:1), и с довольно оригинальной перефразировки древне­го изречения: «Князь, любяй суд и правду, небо есть земное» (обычно это выражение употребляется для определения Церк­ви). Однако, когда князья отступают от этих идеалов, то готовят для себя ужасное будущее:

«Бози бывше, измрете яко человецы и во пса место во ад сведени будете... [И почему?] Вы в собе место поставляете власти­тели и тивуны мужи не богобойны... злохитры, суда не разумеюще, правды не смотряще, пьяни судяще, спешаще судом... граби­тели и мздоимцы... и кто прав, осужен от них в вину, припадает к князю, и князь не слушает и... С тобе, князю, плачут, а ты не мстишь, держа истину в неправде, любя беззаконныя прибытки и тех для напустив злаго судию на люди. Писано есть: не добр по­зор лисица в курех, и нелепо льву в овцех наставити; един волк всю чреду смутит; един тать на все стороны мерзит; царю неправедну — все слуги под ним беззаконны суть».

Похожее наставление в устах Симеона, епископа Тверского, облечено в более остроумную форму. ^а  Этот епископ был при-

^а Это тот самый Симеон, о котором летописец замечает: «Сий бяше учителен и

155

глашен на пир, устроенный Полоцким князем, который, соби­раясь укорить за что-то своего тиуна, сказал епископу при всех: «Владыко, где будет тиун на том свете?» Епископ Симеон отве­чал: «Где и князь». Рассердившись, князь говорит епископу: «Ти­ун неправедно судит, взятки берет, имущество с торгов продает, мучит, все делает злое, а я тут при чем?» И говорит епископ: «Ес­ли князь хороший, богобоязненный... то выбирает тиуном или иным начальником человека доброго и богобоязненного... Если же князь лишен страха Божия, христиан не бережет... то ставит тиуном или начальником человека злого... только для того, что­бы добывал князю имущество... Как взбесившегося человека на­пустить на людей... Тут и князь в ад, и тиун с ним в ад». ²¹

Эти памятники свидетельствуют, с одной стороны, что судеб­ная коррупция и потворство князей неправедным судьям были широко распространены, но, с другой стороны, видим серьез­ный протест Церкви и христианского сознания против этого зла. Еще далеко от социального пессимизма и упадка духа, столь характерных для Московского царства и, до некоторой степе­ни, для современной жизни.

Но справедливость как добродетель шире юридического аспек­та. Русское слово «правда» особенно богато: оно включает поня­тия и «истины» и «справедливости». А с противоположным по значению понятием «неправда» встречаемся в летописях на каж­дом шагу — в повествованиях о княжеских отношениях и усоби­цах. «Что это ты, брат, сделал? Правду нашу погубил...» — говорит князь Рыльский Олег (в 1284 году) князю Святославу, бывшему союзнику, прежде чем начать против него военные действия.²² Князь Димитрий, сын Александра Невского, после того как на него напал брат Андрей в 1282 году, «возрев на небо, воздохнув и прослезися, и рече: „Виждь, Господи, неправду сию; не обидех убо сих аз, ниже кую неправду к ним сотворих; почто сии возстают на мя, и гонят мя безпрестани, ищущу душу мою взяти от ме­не, и дружину мою избити и память мою истребити. Господи Бо­же мой, помози ми и спаси мя!" И тако немнозе плакав, всяде на конь, и иде противу их с воинствами своими во град Дмитров».

силен книгами; князя не стыдяся пряся, ни велмож» (Сим. 1288). Его поучение было включено в так называемое «Мерило праведное»: Мерило праведное по рукописи XIV века. Ред. Тихомиров М. Н. Москва, 1961. С. 128 и след. — Прим. переводчика.

156

Иногда летописец не может удержаться от осуждения какого- либо княжеского проступка. «Князь Димитрий Борисович поотнимал волости у князя Михаила Глебовича Белозерскаго... с гре­хом и неправдою» (Сим. и Ник.). Или, осуждая насильственное присоединение Нижнего Новгорода Василием I Московским в 1393 год\, который купил ярлык на княжество Нижегородское: «взе Нижний Новгород златом и сребром данными хану, а не правдою» (Сим. и Рог.). В 1408 году старые соперницы Рязань и Москва выступили против князя Пронского, вассала Рязани, «не по правде», как говорит Тверская летопись. «Но Проньский князь възрев на небо, и рече: „Виждь, Боже, и призри на лице правды твоеа, и разсуди прю мою от востающих на мя". И рече дружине своей: „потягнем, о дружино, яко не хощет Бог силе констей, ни благоволит же в властех мужескых; но спасает уповающыя нань"».

Безусловно, не все эти суждения свободны от пристрастий. В этот период летописцы были патриотами своих городов и кня­жеств. Невозможно найти (в отличие от XI и XII веков) прямо­го осуждения политических действий князя его летописцем. Но нравственное сознание, скованное местным патриотизмом, ос­вобождается в тех случаях, когда оно не является заинтересо­ванной стороной или судит поступки чужих князей. Все же в та­кого рода размышлениях пробуждается потребность нравствен­ного оправдания. Местные интересы не являются достаточным оправданием, хотя продолжают отстаиваться. Ситуация в чем- то напоминает европейскую дипломатию XIX века. Назвать ее циничной было бы несправедливо.

Общая концепция «правды» (справедливости) допускает раз­личные политические формы. Русское средневековье, так же как и Киев, разделяет христианские идеи о мире и о соблюде­нии договоров, скрепленных крестным целованием, но третий доминирующий идеал Киева — милосердие по отношению к кровным родственникам — полностью исчезает из политическо­го арсенала и заменяется новыми.

Духовенство все еще считало своим долгом поддерживать мир. Однако этот идеал не упоминается столь часто, как в киевских летописях. Однажды его упоминание послужило прикрытием противоположного отношения. В повествовании о нашествии Едигея (1409) причины татарской агрессии описываются следу-

157

­ющим образом: татары «ведяше бо, яко... (русские) не зело хотят к брани и нежелателни к кровопролитию, но миру и любви...»

Эта идея, присущая националистам всех времен и народов, якобы означает, что любовь к миру — слабость, провоцирующая агрессию. В Ветхом Завете читаем: «Брань славна лучше мира студна есть» ²³ (Лавр, и Сим. 1239). Это ветхозаветное изрече­ние было популярно в конце предшествующего периода.

Целование креста гораздо чаще упоминается в связи с наруше­нием договора или даже при обстоятельствах, когда обряд со­вершался с заведомым намерением его нарушить, как это было в случае с князем Нижегородским, который шел вместе с ханом Тохтамышем против Москвы и заявлял при этом: «Мы вам крест целуем: царь (хан) хочет жаловати» (Твер. 1382). Появляется новое выражение, призванное, по-видимому, оправдать наруше­ние клятвы: «отложити от себе крестное целование». Когда князь или город находят обременительным или невозможным сдержать клятву, они в одностороннем порядке заявляют, что клятва их более не связывает (Рог. 1375, 1392). В конце этого периода упоминается игумен, предлагающий князю отречься от крестного целования. В течение длительной братоубийствен­ной войны среди членов семьи московских князей, Василий II, который был ослеплен своим двоюродным братом Шемякой, передал ему и великокняжескую власть и свои владения, чтобы спасти жизнь, нашел убежище в монастыре святого Кирилла (1447). И здесь «игумен Трифон со всею братиею благословил великого князя Василия Васильевича вместе с его детьми на ве­ликое княжение», говоря так: «Тот грех на мне и на главах моей братии, что ты крест целовал и клятву давал князю Дмитрию; пойди, государь, с Богом и со всею правдою в свою отчину в Москву, на великое княжение».

В Древней Руси духовенство иногда благословляло князя нару­шить клятву и брало этот грех на себя, но они так поступали в интересах мира; игумен же Трифон посылает Василия на граж­данскую войну. Трудно лучше продемонстрировать разницу меж­ду XII и XV веками.

Ничего удивительного в том, что из-за частых случаев полити­ческого вероломства некоторые консервативные умы усматри­вали в них причину широко распространившихся в то время по­жаров. В связи с большим пожаром 1371 года в Новгороде лето-

158

­писец замечает: «Се же многыя пожары бывают грех для наших, да ся быхом покаяли от злоб наших, но мы на горшая възвращаемся, а что сего зла злее, еже лжею ходити пред Богом в обете, и крест целовати и пакы преступати, а то зло многажды сътворяется в нас; за то зло Бог на ны многажды злеишиа казни делом нашим» (Сим. и Рог.).

Новый политический и социальный порядок подорвал идею о священном кровном единстве Рюриковичей как основе единст­ва Руси. Князья перестали обмениваться городами и уделами со­гласно старшинству в роде. Их земли и княжества стали наслед­ственными, превратились в «отчину» и «дедину». Впервые но­вый принцип политической морали, соответствующий непри­косновенности частной собственности, сформулирован совре­менником-мирянином, биографом Александра Невского. В сво­ей молитве перед боем князь обращается к Богу: «...положивый пределы языком, повеле жити не преступающе в чюжую часть» (ПДРЛ, XIII век)²⁴.

Тот же принцип нерушимости границ применяется в отношени­ях между разными народами и в отношениях между князьями Рус­ской земли. Захват чужих владений считается «грехом и великой неправдой» (Воскр., 1279). Оборонительная война всегда оправ­дывается; защищать свое наследие («отчину»), — не только право князя, но и обязанность по отношению к народу, населяющему его землю. Таков смысл похвалы князю Константину Васильевичу Суз­дальскому и Нижегородскому: «Он княжил честно и грозно, обо­ронял отчизну свою от сильных князей и от татар» (Ник. 1355) ^{а 25}. Под «сильными князьями» подразумеваются князья московские. «Собиратели земли Русской» свершили свой исторический по­двиг, нарушая наследственное право других русских князей. Тверь, Суздаль, Рязань, Ростов — все феодальные княжества вы­нуждены были противостоять агрессии, и местные летописи, хо­тя исправленные позднее рукой Москвы, отражают горькие чувст­ва. По поводу строительства новых укреплений в Москве твер­ской летописец замечает: «Того же лета на Москве почали ставити город (Кремль) камен; надеяся на свою великую силу, князи Руськыи начата приводити в свою волю, а который почал не повиноватися их воле, на тых почали посягати злобою» (Рог. 1367).

^а Серебрянский Н. И. Древнерусские... С. 112.

159