Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 1. Русский кенотизм

Более всего преподобный печется об уставной бедности, от­бирая у иноков всякую одежду или пищу сверх уставной и сжи­гая в печи, как «вражью часть». «Не иметь упования в име­нии» — его принцип хозяйствования, хотя благодаря усердию доброхотов монастырь скапливает владения. Когда однажды слишком предусмотрительный келарь отложил на завтра «хлебцы зело чисты», которые преподобный приказал подать братии в день святого Димитрия, Феодосий повелел выбро­сить в реку весь остаток. Он всегда поступает так, когда что- либо «совершается без благословления». Кроткий и снисходи­тельный игумен становится непреклонен, сталкиваясь с непо­слушанием, продиктованным материальным расчетом. Следу­ет отметить, что даже в этих случаях он не наказывает прови­нившегося, а уничтожает вещи, оскверненные бесовской пре­лестью стяжания и своеволия.

Феодосий неизменно кроток со всеми. Таков же он и с раз­бойниками, пытающимися ограбить обитель, таков же — и с грешными и слабыми среди братии. Не особенно удивляет по­этому в рассказе Нестора, что Феодосий часто «слышал пори­цание и ропот учеников своих». Этим же объясняется, почему после смерти Феодосия строгость уставной жизни в обители оказалась недолговечной и почему традиция начала XIII века не сохранила памяти о киновийной жизни.

Игумен Феодосий не только не изолирует своей обители от мира, но, напротив, старается укрепить связи с мирским об­ществом. В этом состоял его завет русскому монашеству. Само расположение обители на окраине Киева предопределило его общественное служение.

Живя милостыней, монастырь щедро отдает от своих из­бытков. Близ монастыря Феодосий строит дом для «нищих,

119

слепых, хромых и трудоватых (больных)» с церковью во имя святого первомученика Стефана; десятая часть всех мона­стырских доходов идет на содержание этой богадельни. Каж­дую субботу Феодосий посылает воз хлеба заключенным киев­ских тюрем. Одно из его слов, «О терпении и любви», написа­но как увещание ропчущим на его чрезмерную благотвори­тельность: «Лепо бо бяше нам от трудов своих кормить убогих и странных, а не праздными пребывать, преходя из келии в келию».

Преподобный Феодосий был духовником многочисленных мирян. К нему приходили исповедоваться князья и бояре. По­сле смерти святого его место среди киевской знати занял игу­мен Стефан. Таким образом, преподобный Феодосий явился зачинателем долговременной традиции: в Древней Руси ми­ряне избирали своими духовными, или «покаяльными», отца­ми преимущественно монахов. Духовничество было одним из мощнейших средств морального воздействия на светское об­щество.

Но Феодосий не только встречает мир у ворот своей обите­ли: он сам идет в мир. Мы видим его в Киеве, за княжеским столом, в гостях у бояр. Он умеет сочетать свои посещения с кроткими поучениями. Все на Руси помнили его укоризнен­ный вздох в княжеских хоромах, когда он слушал игру скомо­рохов: «То будет ли сице, князь, на оном свете?»

Кроткий наставник становится строгим и твердым, когда дело касается борьбы за поруганную правду. Последний эпи­зод жития повествует о защите обиженной вдовы незадолго перед смертью святого. Однажды эта вдова, увидев игумена работающим на постройке новой церкви, не узнала его в убо­гой одежде и обратилась к нему:

«Черноризец, скажи мне, аще дома есть игумен ваш?» — «Что требуешь от него, яко то человек есть грешен?» «Аще грешен есть, не вемь, токмо се вемь, яко многих избавил от печали и напасти, и сего ради и я пришла, яко и мне поможет, ибо оби­жена без правды от судии».

Феодосий отправляется к судье побеседовать и восстанавли­вает попранную справедливость. «Отец наш Феодосий многим заступник был пред судьями и князьями, избавляя людей, ибо не смел никто ослушаться его».

120

Служение правде вовлекает преподобного в столкновения не только с судьями, но и с князьями. Его борьба с князем Свя­тославом, описанная в житии, завершает портрет преподоб­ного и в то же время проливает свет на взаимоотношения ме­жду Церковью и государством в домонгольской Руси. Сыновья Ярослава, Святослав и Всеволод, согнали старшего брата Изяслава с Киевского престола. Овладев Киевом, Святослав при­глашает Феодосия на пиршество. Святой твердо отвечает: «Не пойду на трапезу Вельзавелину и не причащусь брашна того, исполнена суща крови и убийства». С этого дна Феодосий не прекращает обличать Святослава, узурпировавшего велико­княжеский киевский стол, «яко неправедно сотворил и не по закону сел на столе». В этом же духе он пишет ему послания, из которых Нестор припоминает одну «епистолию велику зело», содержащую следующие слова: «Глас крови брата твоего вопи­ет на тя Богу, яко Авелева на Каина». Это послание, наконец, вывело князя из терпения, и прошел слух, что Феодосию гро­зит заточение. Он рад пострадать за правду и удваивает свои обличения, «жаждуя зело быть в заточении». Но Святослав не осмеливается поднять руку на святого; бояре и иноки умоляют преподобного прекратить раздор с князем, и он, видя тщет­ность словесных увещаний, меняет тактику: теперь он не уко­ряет князя, а умоляет его вернуть престол брату. Святослав приезжает сам в монастырь для примирения, выказывая нема­лое смирение. Феодосий объясняет князю мотивы своего по­ведения: «Что бо, благый владыко, успеет гнев наш на державу твою? Но се нам подобает обличать и глаголить вам на спасе­ние души. И вам лепо есть послушати того». В дальнейшем, не­смотря на тщету своих попыток, Феодосий неоднократно на­поминает князю о необходимости примирения с братом. Во время ектеньи в монастыре он поминает законного изгнанно­го князя; наконец, уступая настоятельным просьбам братии, соглашается поминать также и Святослава, но только после старшего брата.

Очевидно, святой не считал мирские и политические дела не относящимися к духовной сфере. Ратуя за справедливость, он готов идти в заточение и на смерть. Однако он не непре­клонен и, в конечном счете, подчиняет закон правды закону любви и жизненной целесообразности. Он полагает, что его

121

долг поучать князей, а их — слушать его слово. Но он обраща­ется к ним не как власть имущий, а как посланник кроткой си­лы Христовой.

Таков Феодосий, далекий от радикализма и односторонно­сти; порой он даже непоследователен, но живет совершенной христианской жизнью. Образ Христа порою сияет из глубин его сердца, служа евангельской мерой внешним поступкам и добродетелям. Он остался в истории русской религиозной жизни учителем духовной гармонии, допускающим нарушение мерности лишь в одном случае, когда оно продиктовано сми­ренной «простотой», берущей свое начало в евангельском об­разе уничиженного Христа.

Чтение немногих достоверных поучений Феодосия под­тверждает общее впечатление от его жития, хотя он — мастер не слов, но дел. Его «слова» также изобилуют цитатами из Священного Писания, как труды Кирилла и Илариона, но с одной лишь разницей. Все цитаты Феодосия, за немногим ис­ключением, взяты им из Нового Завета. Евангелие — основной источник его вдохновения. Прочувствованными и трогатель­ными словами говорит он о Христовой любви и Его добро­вольном подвиге, даровавшем нам спасение:

«Не сердце ли в нас горит и то вся слыша?... Что бо добро сотворили Ему, да нас избрал, извел нас от маловременного жития сего? Не все ли мы уклонились и неспособны работать Ему?... И Он не презрел нас, в толицем зле сущим, не возгнушался естества нашего, и восприняв рабий образ, уподобился нам» (Филипп 11,7).

И в другом месте:

Он «нас взыскал и обрел, и на раме понес, и одесную Отца посадил: то како несть милостив и человеколюбив? Не мы взыскали Его, но Он нас... Никто не извергнут от любви Хри­стовой и то образ нам. И не себя ради сниде Слово Божие на землю, но всех ради, и за всех пострадати смерть восприят».

В видении св. Петру (Деян., 10) Господь открывает, что для Него нет ничего нечистого; а потому и мы не должны быть пристрастны в любви.

Отличие этой христологии от христологии византинистов очевидно, даже с учетом преобладания практического христи­анства у Феодосия и литургического у Кирилла. Религиозное

122

вдохновение Феодосия питается в основном созерцанием че­ловеческой природы Христа (у Кирилла — божественной), Его сошествия на землю (а не его вознесения, как у Кирилла). В свете этой христологии духовность Феодосия с полным пра­вом можно назвать «кенотической», пользуясь словами апо­стола Павла о «кенозисе», или «уничижении», Христа. Феодосий цитирует Послание Филиппийцам. Его слова, обращенные к матери, о Христе, который «поубожился нас ради», также взяты из послания апостола Павла (2 Кор. 8, 9). Разумеется, последней цитатой еще до Феодосия пользовались многие греческие отцы, например Григорий Богослов в Слове 1, 5. Феодосий мог также слышать эти слова во время древнего об­ряда «пострижения». Но это не умаляет новизны и творческо­го характера его религиозности.

Феодосий обрел кенотическую идею почти забытой в об­ширном и сложном целом Церковного Предания. Но она стала стержнем его духовной жизни. В этом у него не было учителей. Во всяком случае, не Антоний познакомил его с евангельским уничижением. Напротив, Феодосию, быть может, пришлось отстаивать свой жизненный идеал перед наставником, как раньше он отстаивал свое призвание перед матерью.

Феодосий принадлежал к новообращенному народу, едва ли не ко второму поколению христиан на Руси. Борис и Глеб бы­ли из самого первого. Духовная юность русского христианства стала для них не препятствием, а огромным преимуществом. Древняя и окостеневшая византийская традиция едва лишь коснулась русской религиозности. Потрясение от знакомства с Евангелием было более непосредственным и всеохватываю­щим: оно навсегда определило отношение Руси к христианст­ву.

У Феодосия кенотическая идея находит практическое выра­жение в трех христианских добродетелях: бедности, смирении и любви, воспринимаемых в целокупном единстве. Бедность и смирение, или послушание, присущи монашеству с самого его зарождения. Однако у Феодосия эти добродетели приобрета­ют иное звучание. Они служат не только аскетическими сред­ствами формирования христианской личности. Они, скорее, являются целью сами по себе, выражая различные ипостаси одной и той же личности: воплощенного Христа и Его совер­-

123

шенного ученика. Послушание — это не столько средство пре­одоления своеволия и формирования иной, высшей личности. Это — прямой путь ко Христу. Говоря о Феодосии, лучше поль­зоваться не термином «послушание», а— «смирение». Всю свою жизнь он был крайне «непослушным». Но даже в непо­слушании оставался смиренным. Для него любовь не является последней и труднейшей ступенью совершенства, как у боль­шинства греческих аскетических писателей. Она— простое, непосредственное и самоочевидное следствие Христовой любви к человеку. Любовь к ближнему не нуждается в оправ­дании, как если бы она была некоей изменой Богу. Действи­тельно, Феодосий, кажется, не знает Эроса в смысле страст­ной и мистической любви к Богу как к небесной Красоте. Agape остается для него единственным видом христианской любви. Именно поэтому в нем нет ничего мистического. Со­зерцание не было его призванием. Когда Нестор говорит о его тайных молитвах, это не молчаливые созерцательные состоя­ния, а громкие восклицания со слезами и выразительной жес­тикуляцией. В терминах католического богословия — oratio jaculatoria, выражение раскаяния, а не блаженное созерцание. И в этом смысле Феодосий — выразитель духа Древней Руси. Мистицизм — редкий цветок на русской почве. Этим, возмож­но, объясняется и некоторая ограниченность Феодосия. Осо­бого внимания заслуживает то, как Феодосий в детстве гово­рит о своей любви ко Христу: евхаристический хлеб и Пале­стина свидетельствуют не только о Христе, а прежде всего — о теле Христовом. Религиозность Феодосия — это не разновид­ность спиритуализма, как не стала им и русская религиозность в целом. Разрыв между двумя мирами — это не пропасть между плотью и духом, — как в платоновском мистицизме, — а между падшей и преображенной, или обоженной, плотью.

Это отсутствие Эроса, как в мистическом, так и в эстетиче­ском смысле, составляет основное различие между Феодосием и Франциском Ассизским. Однако из западных святых умбрийский бедняк ближе всего к русскому проповеднику бедно­сти и смиренной любви. Феодосий, правда, скромнее и сдер­жаннее. Он сторонится внешних проявлений внутренней жизни. В этом он также типичен для Руси. Он не ищет новых форм для евангельского идеала, открывшегося его интуиции.

124

Он скромно пытается реализовать его в традиционных фор­мах монашества. Если это ему не удалось, то не удалось и свя­тому Франциску, но оба они величественны в своем пораже­нии.

Примечательно, что Феодосий предшествует святому Фран­циску чуть ли не на полтора столетия. В западном католиче­ском мире возрождение евангельского образа Христа стало великим открытием XII века. Святой Франциск замыкает это движение, он — не предтеча, а завершитель. Русский святой, в одиночестве, не опираясь на Предание, выступает зачинате­лем традиции: он не подражатель, а основатель.

Объединяя преподобного Феодосия со святыми князьями Борисом и Глебом в главе, посвященной русскому кенотизму, мы не искажаем индивидуальности их путей. Страстотерпчество князей, в сущности, выражение того же самого кенотического «следования Христу» (Восточная Церковь не любит го­ворить о «подражании» Христу). Свв. Борис и Глеб последова­ли Христу в своей жертвенной смерти — вершине Его кенозиса, как Феодосий следовал Его бедности и уничижению. Сми­рение и любовь, хотя и не бедность, присутствуют также в му­ченичестве князей. Мы видели их красноречивое выражение. Смирение и самопожертвование составляют самую суть по­ступков святого Бориса. Смерть его — не завершение борьбы или мужественного сопротивления. Со стороны она может показаться проявлением слабости, как «юродством» может показаться «убожение» Феодосия.

Слабый и недалекий — таков Христос уничиженный в глазах Ницше, как и в глазах древнего языческого мира. Полуязыче­ские христианские общества, такие, как Византия или средне­вековый Запад, со страхом и недоумением отвернулись от лика уничиженного Господа. Для целого тысячелетия типично то, что Григорий Турский в VI веке сообщает об одном из совре­менных ему епископов, который приказал прикрыть покрыва­лом образ обнаженного Христа, распятого на кресте. В этом свете еще более удивительно и полно значения великое от­крытие первого поколения русских христиан: уничиженного Христа русских святых.

125