Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 1. «Слово о полку Игореве»

Тот же дух раскаяния не покидает князя Игоря во время его пребывания в плену. Он повторяет: «Я по делам своим заслу­жил поражение и по воле Твоей, Владыка Господь мой, а не доблесть поганых сломила силу рабов Твоих». В то же время Игорь не чувствует себя подавленным. Сознание чести, даже в этом состоянии повышенной чувствительности, не покидает его. Это находит яркое подтверждение в описании обстоя­тельств побега. Сначала князь Игорь возражал против плана побега, предложенного ему половцем Лавром (Овлур в «Сло­ве»). Он лелеял дерзкую надежду, как это свойственно юности, что отразилось в последующих его рассуждениях: «Я, страшась бесчестия, не бросил тогда дружину свою (на поле битвы), и теперь не могу бежать бесславным путем». Его дружинники, которые разделяли с ним плен, не одобрили гордого решения: «Не угоден Богу твой дерзкий замысел». Настойчивость его советчиков и неизбежная угроза смерти помогли Игорю в ко­нечном итоге преодолеть колебания, диктовавшиеся чувства­ми чести или гордости.

В обеих летописях особо отмечен мотив чести в поведении князя Игоря, но они истолковывают его по-разному. Лаврентьевская летопись не испытывает к нему никакой симпатии, высмеивает и видит именно в искании чести причину катаст­рофы. Ипатьевская же летопись пытается смягчить этот мо­тив и влить его в общий поток благочестия, который преобра­зует нрав Игоря в святость христианского подвижника. У ав­тора «Слова о полку Игореве» не находится слов осуждения в адрес князя; он сам восторженно отзывается о чести и славе. Он не считает необходимым ни оправдывать их с точки зре­ния религиозной, ни как-то ограничивать их. Он лишь отва­живается устами Святослава указать на гибельные последствия для Русской земли безоглядной опрометчивости Игоря.

Возвращаясь к воинственному пылу поэта, мы обнаруживаем еще одно ограничение, но отнюдь не социального, а скорее эмоционального порядка. Поэт проявляет столь высокий уро­вень понимания добра, чувствительности и деликатности, ко­торый совершенно не совместим с оргией убийств. Он пленен проявлениями отваги, стремительности и даже опьянен сти­хией битвы. Но, по всей видимости, ему претят убийства и кровопролития. Об этом можно судить по его отношению к

301

битвам. Стремительная схватка на реке Каяле — основная тема его эпического повествования. Описание этой битвы состав­ляет первую и наиболее значительную часть поэмы. Но само сражение изображено им скорее косвенно. Вначале следует описание серий предзнаменований, предчувствий, предсказа­ний. Затем оно переходит в изображение сцен скорби, карти­ны гибельных последствий поражения. Что же касается самой битвы, то для ее отображения ему достаточно несколько строк. Первое сражение, успешное для русских, передано весьма просто: «Спозаранок в пятницу потоптали они поганые полки половецкие...» Второе же сражение, с трагическим кон­цом описывается сквозь призму подвига князя Всеволода, на которого уже были ссылки: «...Там лежат поганые головы по­ловецкие. Рассечены саблями калеными шлемы аварские то­бою, ярый тур Всеволод...» К этому можно добавить третий эпизод, передающий всеобщий ужас схватки: «...Летят стрелы каленые, гремят сабли о шлемы, трещат копья булатные в поле незнаемом... Черная земля под копытами костьми была засея­на и кровью полита: горем взошли они по Русской земле!»

Действительно, совсем немного сказано о неистовстве бит­вы, которая является кульминацией, первой кульминационной точкой поэмы. Упоение убийством, сладострастное удовле­творение при виде текущей крови характерны для наиболее ранних эпических произведений большинства национальных литератур. Но ничего подобного нельзя обнаружить в «Слове о полку Игореве», если сравнить его с известными строками «Илиады»:

Голову с шлемом, сотрясши, поверг; из костей позвоночных

Выскочил мозг; обезглавленный труп по земле протянулся ⁴³.

Или со строками из «Песни о Роланде»:

Ужасна сеча, бой жесток и долог.

Французы бьются смело и упорно,

А рабам рубят руки, ребра, кости

И сквозь одежду в них вгоняют копья.

Зеленая трава красна от крови ⁴⁴.

Мягкость и кротость повествования русского поэта подтвер­ждается и другими сравнениями. Вся композиция поэмы с ее

302

трагической напряженностью и ликующим финалом, похоже, нуждается после пережитого ада и мрака поражения в компен­сации. Она, казалось бы, требует мести или, по крайней мере, окончательной победы. Но поэт, а вместе с ним и читатель, довольствуются избавлением из плена, бегством князя Игоря. С точки зрения строгих правил, феодальных понятий о чести, бегство не может считаться компенсацией. Без отмщения ге­рой почитался бы обесчещенным. Но по каким-то неведомым причинам идея мести даже не приходит на ум читателю. Именно князь Игорь, а не половцы, согласно действию поэмы, начал сражение, поэтому Игорь виновник поражения и плена. Половцы не совершали каких-либо жестоких действий, а один из язычников даже помог князю совершить побег. Из уст пре­следующих его ханов мы узнаем о планах женитьбы молодого Владимира, сына Игоря, на половецкой княжне. Половцы, в конечном итоге, выглядят не так уж плохо. Похоже, что поэт, увидев князя снова свободным, на радостях прощает их.

Примечательно, что в «Слове» само слово «месть» встреча­ется только один раз и то в высказываниях врагов: «И вот готские красные девы... лелеют месть за Шарукана» (это один из половецких ханов). Анализируя летописи, мы видели, что на протяжении лучших времен русской историографии слово «месть» использовалось лишь в тех случаях, когда речь шла о языческих временах и героях. Только с середины XII века оно стало употребляться применительно к христианским князьям. Певец князя Игоря по характеру своего мировидения более сдержан и мягок, нежели многие духовные писатели из числа его современников.

Сердечной нежностью проникнуты те строки поэмы, в ко­торых поэт говорит о женщине. Его, конечно, трудно назвать поэтом, воспевающим любовь, он не певец романтической любви или рыцарской, хотя часто употребляет эпитет «крас­ные» применительно к девушкам, даже если они принадлежат вражескому стану: «красные девушки половецкие», «готские красные девы». Он любовно отбирает слова, выражающие различные оттенки любви и дружбы: «лада», «хоть» (любов­ник, любимый, супружеский, друг и т. д.), но употребляет их в большинстве случаев лишь как метафоры. «О девице ему ми­лой» — речь идет о честолюбивой мечте Всеслава, Киевском

303

престоле. Но особенно дорога поэту женщина в ореоле стра­даний. Если все «Слово о полку Игореве» можно назвать горе­стным плачем, то наиболее выразительно в нем звучит голос женщины. Все русские женщины разделяют скорбь по князю Игорю и его воинам: «Уже нам своих милых лад ни мыслию не осмыслить, ни думою не сдумать, ни глазами не повидать, а зо­лота и серебра совсем не потрогать!»

Вторая кульминационная вершина «Слова» — плач Ярослав­ны, жены князя Игоря. С поэтической точки зрения эта сцена всегда расценивалась как лучшая часть эпического полотна поэмы. Мы уже ознакомились с выразительными заклинания­ми, обращенными к силам природы: ветру, реке Днепру и солнцу. Неужели случайно, что сразу же после почти магиче­ских заклинаний Ярославны поэт рисует князя Игоря и его побег? Создается впечатление, что заклинания Ярославны оказывают необходимое воздействие на силы природы, кото­рые спешат возвратить княгине оплакиваемого мужа. И дейст­вительно, следующая часть поэмы, описывающая побег, от­крывается парадом стихий: «Прыснуло море в полуночи, идут смерчи тучами. Игорю-князю Бог путь указывает из земли По­ловецкой...» Благодаря этому художественному приему поэт отводит Ярославне — в равной степени со старым Святосла­вом — центральное место в поэме. Святослав пытался спасти князя Игоря при помощи политических обращений, но его призыв не был услышан. Ярославна же своим плачем, идущим из глубин сердца, мощью чувств, обращенными к стихиям, достигает успеха.

Сердечная нежность и мягкость, удерживающие воинствен­ный пыл, не исчерпывают сполна чувствительности певца князя Игоря. Именно в нем ярко проявилась та черта нацио­нального характера, которая, по-видимому, является ключом к пониманию глубинных пластов русской души. Она созвучна с общей трагической тональностью поэмы и нуждается в более внимательном изучении.

Трагический характер отличает почти каждое великое эпи­ческое произведение любой исторической нации: «Илиада», «Песнь о Роланде», «Песнь о Нибелунгах». Не случайно и то, что великие эпические поэты, почитающиеся носителями глу­бочайших поэтических традиций древних народов, выбирают

304

темой своих «песен славы» какое-либо трагическое событие: поражение в битве, разрушение государства, смерть юного ге­роя. Общим нравственным законом жизни, как и в художест­венных произведениях, является констатация того, что вели­чайших людей рождает не счастливая жизнь, а героическая смерть. «Слово о полку Игореве» не является исключением. Но все же оно обладает некоторыми конкретными чертами, свойственными только русскому характеру. Во-первых, легко заметить, что нагнетание трагических событий не получило достаточного обоснования в раскрытии темы. «Слово о полку Игореве» — это драма со счастливым концом. Обилие злове­щих сцен выглядит несколько необоснованным. Во-вторых, трагический эффект достигается не смертью сражающегося и обреченного на гибель героя (как в случае с Ахиллом, Ролан­дом, Зигфридом), а в результате его страданий и унижений: в лице князя Игоря страданиям и унижениям под гнетом полов­цев подвергается вся Русская земля.

Особенно сильное и неожиданное впечатление производит возвращение автора к трагической теме незадолго до счастли­вого конца. Когда князь Игорь возвращается в свое отечество, убежав из плена, он воздает хвалу реке Донцу за свое спасение. И именно в этот момент, движимый странными ассоциация­ми, поэт вспоминает другую, враждебную, реку — Стугну, в волнах которой утонул молодой князь Ростислав. Этот эпизод не имеет никакого отношения к князю Игорю. Произошло это за сто лет до описываемых событий. Однако поэт почему-то посвящает ему целую строфу. Используя излюбленный прием, он рисует скорбящую женщину — мать юного князя и облекает в траур все силы природы: «Уныли цветы от жалости, и дерево с тоской к земле преклонилось». Поэт повторяет один из луч­ших приемов, который использовал ранее при описании по­ражения князя Игоря, но в этом контексте он явно выпадает из общей композиции поэмы. Поэт не мог удержаться от того, чтобы не добавить капли печали в заключительную сцену три­умфа. Но как отсутствие в финале чувства мести или обещаний ее, так и чрезмерное включение темы скорби само по себе весьма показательно. Мерило страданий как высшего нравст­венного критерия, как почти абсолютной нравственной вер­шины является наиболее драгоценной чертой русской рели­-

305

гиозности. Мы обнаруживаем в эстетическом претворении то, чего можно менее всего ожидать от барда, прославляющего воинскую доблесть и честь, — поэта, который испытывает от­вращение к христианским символам и христианским поняти­ям.

Это открытие вынуждает нас снова вернуться к вопросу о религиозных влияниях в «Слове о полку Игореве», которое мы оценивали до сих пор, по крайней мере, с точки зрения со­держащихся в нем христианских вкраплений, главным обра­зом исследуя внешние формы. Если вполне закономерно про­следить степень влияния язычества на отношение поэта к при­роде, то вполне уместно задать вопрос и о воздействии хри­стианства на его этическую позицию. Этот вопрос проще по­ставить, чем отыскать ответ на него. Это та сфера, в которой руководствуются более интуицией, нежели фактическими данными.

Как правило, все глубинные этические или социальные нормы и взгляды, даже те, которые кажутся нам скорее свет­скими, таят под собой некую религиозную подпочву и подпитываются религиозными убеждениями или ее пережитками. Можно предположить, что и в русской клановой этике, с ее мощным и ранимым чувством кровного родства, обнаружива­ются языческие корни или языческое освящение древних племенных связей и организаций. В христианские времена они были заново переосмыслены в духе евангельской любви и остались навечно одним из краеугольных камней русской со­циальной этики. Вполне закономерно также предположить о существовании связей язычества с воинской отвагой, хотя со­циальное обоснование эта добродетель получила благодаря феодальным институтам времен христианства. Здесь, однако, исследователь «Слова о полку Игореве» испытывает смуще­ние, столкнувшись с полным отсутствием в поэме языческих славянских богов войны, подобных Перуну, которые соответ­ствовали бы образу Даждьбога и другим божествам природы. Это напоминает теории некоторых современных ученых, ко­торые усматривают в воинском культе Перуна, но не в самом Перуне, отражение культового поклонения скандинавскому Тору. Если бы Перун как бог войны был искусственно создан во Владимире или варягами в Киеве, то он, по всей вероятно­-

306

сти, был бы вычеркнут из поэтической памяти нации после обращения в христианство. В этом случае следует признать, что у русских отсутствовал конкретный бог войны и, соответ­ственно, у славян не было языческого освящения воинской этики. Некоторое религиозное обоснование этой гипотезы может быть заимствовано из скандинавских источников.

Признавая языческое влияние на воинскую этику, следует более внимательно рассмотреть вопрос о воздействии христи­анства, о тех проявлениях мягкости и нежности, которые от­личают творчество певца князя Игоря. Два столетия евангелизации не могли пройти даром. Они до основания изменили не только нравственные взгляды людей, но даже их чувства. Певец князя Игоря не охвачен жаждой мщения, но для языче­ской русской княгини (святой Ольги), до ее обращения в хри­стианство, месть в ее наиболее жестоких проявлениях состав­ляла неотъемлемую часть славных традиций. Об этом спокой­но и объективно поведал монах-летописец, и, видимо, это хранилось в устной эпической традиции древности.

Итак, не одним только влиянием христианства объясняется спокойный характер русских эпических повествований, это могло быть обусловлено также и языческим прошлым. На ос­новании имеющихся скудных свидетельств о русском язычест­ве можно сделать вывод, что оно было значительно более мяг­ким по своему характеру, нежели как о том повествуют эпи­ческие произведения многих других племен, например тев­тонцев. Благая весть о любви упала на благотворную почву Древней Руси. И на самом деле, византийское понимание хри­стианской этики абсолютно лишено какой-либо мягкости. Впрочем, так же как и западное понимание жизни в эпоху раннего Средневековья. На Руси дух милости отличает те ли­тературные документы, которые менее подвержены влиянию византийской культуры; чаще в светских и реже в официаль­ных церковных трудах.

И все же следует иметь в виду, что предположение о мягко­сти нравов русского язычества можно принять лишь относи­тельно. Не только княгиня Ольга, но и Владимир (оба причис­лены к лику святых) изображаются как жестокие правители вплоть до их обращения в христианство. Об актах жестокости сообщают также языческие кудесники, жившие в XI веке. А

307

язычники-вятичи убили христианина-миссионера, святого Кукшу в 1100 году. Так Евангелие реально воздействовало на грубые сердца язычников, пересоздавая их, и свидетельством этого благотворного влияния являются наиболее трогатель­ные и нравственно чистые черты в единственном дошедшем до нас эпическом произведении древней Руси.

308