Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 1. Древние летописцы

В трудной ситуации борясь с двумя могущественными со­перниками, князь Изяслав говорит своей дружине (1150): «Либо голову сложу, или отчизну свою найду и вашу всю жизнь... А с теми (с врагами) суд Божий вижу, и как Бог рассу­дит с ними». В 1180 г. Святослав и Всеволод стояли со своими войсками по разные стороны реки. Всеволод был более осто­рожен, в то время как Святослав искал любого предлога, что­бы начать бой. Он посылает к врагу гонца с просьбой отсту­пить от реки и дать возможность перейти ее или наоборот: «переезжай ты на эту сторону, и пусть нас Бог рассудит». В этом случае нет даже упоминания о крестном целовании: это открытая борьба за владения. Таким образом, всякая война рассматривается как суд Божий. Каждая сторона идет на риск, который может быть выражен следующим образом: «Я счи-

264

­таю, что я прав, но если я не прав, Бог меня накажет». При из­вестии о смерти Юрия Долгорукого в 1158 г. его старый враг Изяслав не мог сдержать слез от радости: «Благословен еси, Господи, что рассудил меня с ним смертью, а не кровопроли­тием».

Господство этой концепции придавало любой войне или междоусобице священный характер. На поле брани всегда действуют небесные силы, которые и даруют победу правой стороне. Интересно проследить, какие именно силы счита­лись руководящими в сражениях. В этой связи редко упомина­ется имя Бога отдельно, без привлечения других сил. Так, князь Рюрик (1180) «воззрел на Бога и выступил против по­ловцев». Практически во всех случаях имя Божие призывается в сочетании с другими небесными силами или же эти силы действуют самостоятельно. Часто это проявление Божествен­ных сил, но они могли обретать некую мифологическую неза­висимость в сознании людей.

Первой силой, от которой, как считалось, зависел исход битвы, был Крест. Поскольку в большинстве случаев воюющие стороны обращались к Кресту как к гаранту их клятв, естест­венно было считать его арбитром в сражениях. Ослепленный Василько после всех своих несчастий был атакован Святопол- ком Киевским, который только что целовал крест, «чтобы иметь с ним мир и любовь». На поле брани Василько поднял крест, говоря: «Его ты целовал; вот сперва отнял ты зрение у глаз моих, а теперь хочешь взять душу мою. Да будет между нами крест этот». Во время битвы, принесшей Васильку побе­ду, «многие люди видели крест, высоко поднятый над Василь­ковыми воинами».

Даже в тех случаях, когда клятва не была нарушена и не ос­корблялась святость креста, он все равно считался божествен­ной силой, подающей победу. Подобное отношение к кресту не является нововведением русских. Со времени обращения Константина оно стало господствующим в Византии, найдя богатое литургическое выражение. Праздник Воздвижения Креста Господня (отмечаемый 14 сентября ст. ст.) и его тро­парь воспевают Крест не как древо, победившее смерть, но как символ политической мощи православной империи. Поэтому нет ничего удивительного в том, что «Бог и Крест» или даже

265

только одна «сила Креста» стали общераспространенной формулой для обозначения Небесного Покровителя сраже­ний. «Но Бог и сила крестная обратили их в бегство» (1147).

Крест был не единственной силой, дарующей победу. Наря­ду с ним упоминается Матерь Божия, архангел Михаил и раз­личные святые: Борис и Глеб, Феодосий, Николай, Феодор. У некоторых из них, как, например, у Михаила и Феодора, воин­ские атрибуты вошли в легенды о них и иконографию. Другие святые были местными покровителями русских городов. Для благочестивого жителя Киева было естественно считать, что половцы, угрожавшие городу, отступили «по молитвам Бого­родицы и святого отца нашего Феодосия» (1107). Князь Анд­рей призывает в бою на помощь мученика Феодора, «ибо была память святого Феодора в тот день... И по вере его избавил его Бог от вреда и святой мученик Феодор» (1149). Для городов, вроде Киева или Новгорода, где главные соборы носили имя святой Софии, естественным покровителем их — или покро­вительницей — была эта божественная сущность. «Но Бог за нашим князем и святая София», — говорили киевляне в 1147 г. В Новгороде святая София стала символом и олицетворением республики.

Храмы, посвященные Божией Матери, стояли, вероятно, во всех русских городах; во многих из них Ей посвящался собор. Кроме того, от Византии Ею была унаследована роль Ники, военной покровительницы города: богослужение содержит множество гимнов, в поэтической форме прославляющих из­бавление города (Константинополя) от врагов Небесной Ца­рицы. «Взбранной Воеводе победительная» — название и на­чало молитвы, которая ежедневно поется за заутренней. Во­енное достоинство Богородицы подчеркивается еще одним обстоятельством. Клятва, скрепляющая общественные дого­воры, часто давалась не на кресте, а на иконах Пресвятой Де­вы или Христа. Таким образом, во многих случаях Богородица была гарантом договоров и, следовательно, мстительницей за их нарушение. «Мы будем целовать святую Богородицу, что не дадим вас на полон», — заверяли князья Давидовичи в 1146 г.

Под 1172 г. победа над половцами приписывается киевским летописцем «Матери Божьей, Богородице великой Десятин­ной» (так называлась древнейшая церковь в Киеве, посвящен-

266

­ная Богородице) — вероятно, потому, что половцы, разгра­бившие имущество, принадлежавшее этой церкви, навлекли на себя гнев небесной покровительницы. Успех северного по­хода в 1164 г. и спасительное бегство русской дружины от бол­гар в 1173 г. (о победе не могло быть и речи) также приписы­вались Божьей Матери: «Заступи Бог очевисто от поганых и святая Богородица и христианские молитвы». В данном случае покровительство Пресвятой Девы объясняется тем, что похо­ды были предприняты князем Владимирским. Этот город на­ходился под Ее особым покровительством, с тех пор как князь Андрей перенес сюда из Киева знаменитую византийскую икону — одну из многих, приписываемых кисти святого еван­гелиста Луки, — получившую впоследствии наименование «Владимирской иконы Божией Матери». С того времени все военные походы Владимиро-Суздальского княжества пользо­вались ее могущественным покровительством. Ее имя посто­янно встречается в летописях Владимира. Все политические успехи Владимира причисляются к «новым чудесам» Пресвя­той Девы.

Владимиру, как и его наследнице Москве, было предначер­тано великое историческое будущее. Однако на его счету не одни только победы. Одно из поражений стало знаменитым, войдя в анналы Русской Церкви. В 1169 г. объединенные вой­ска «всех русских князей», посланные тем же самым князем Андреем (Боголюбским) Владимирским против Новгорода, потерпели сокрушительное поражение под его стенами. Свою победу новгородцы приписывали чудесному вмешательству иконы Божией Матери, которая с тех пор получила наимено­вание «Знамение» (т. е. «чудо»). Поскольку владимирская ар­мия, как обычно, находилась под покровительством Влади­мирской иконы Божией Матери, выглядело это так, как если бы, согласно наивному пониманию средних веков, Владимир­ская икона Богородицы потерпела поражение от Новгород­ской иконы. Однако следует отдать должное летописцам, ни­где не найти и следа подобного языческого толкования. В этом случае владимирский летописец хранит молчание о Небесной Покровительнице города и признает чудо, совершенное Нов­городской иконой Божией Матери. Согласно его варианту этой легенды, «в трех церквах новгородских плакала на тех

267

иконах святая Богородица, моля Сына Своего со слезами, что­бы Он не погубил новгородцев за их грехи». Владимирский летописец не допускает, что правы новгородцы. Они грешни­ки и были умеренно наказаны войной и разрушениями. Но милость Божией Матери спасла их от уничтожения. С другой стороны, граждане Владимира также наказаны за свои грехи, которые, в отличие от новгородских, не перечисляются. Та­ким искусным и благочестивым образом летописец достигает полного примирения местного патриотизма с идеей вселен­ского Промысла, проявляющегося на полях сражений.

Возвращаясь к вопросу о небесных силах как покровителях военных побед, примерно с середины XII века мы замечаем новые тенденции: во-первых, Крест постепенно отступает на задний план по сравнению с Богородицей и святыми; во- вторых, все большее распространение получает стремление к увеличению количества и объединению имен небесных по­кровителей, начало же этому положено в глубокой древности.

Мы уже видели, как Матерь Божия соединялась в летописях с преподобным Феодосием и Честным Крестом. В 1146 г. Изя­слав победил Ольговичей «помощью Божией, и силою Чест­ного Креста, и заступлением святого Михаила, и молитвами святой Богородицы». В том же году молодой князь Андрей отправляется на битву, уповая на «помощь Божию и силу крест­ную и молитвы деда своего». Последние слова вводят в тради­ционную формулу новый элемент. Его новизна в том, что эти слова встречаются только в одном списке летописи. Но вскоре под пером владимирских летописцев они становятся обычны­ми и часто повторяются. В 1151 г. тот же князь Андрей возвра­тился «невредим, сохранен Богом и молитвою родителей сво­их». В 1171 г. «Бог и молитвы отца и деда» помогли Михаилу и Всеволоду, братьям Андрея, в борьбе с половцами. Ни отец, ни дед не были канонизированы; они никогда и не считались свя­тыми — и менее всего отец, Юрий, не отличавшийся благочес­тием, — но они были представителями могущественной семьи. Дед — сам Владимир Мономах. В течение некоторого времени Юрий был фактическим правителем всей Руси. Владимир, ко­торый был наследственным городом этой ветви Мономаховичей, постоянно подчеркивал заступничество предков, нахо­дившихся уже в ином мире. Если опустить политическую сто-

268

­рону повествования, то мы получим представление о религи­озном значении рода на Руси. Молитвы дедов в христианские времена заменили заступничество умерших предков языче­ских времен. В Новгороде, не имевшем собственной княже­ской династии, та же самая тенденция выразилась в следую­щей формуле: «Новгород спасен был святой Софией и святым Кириллом и молитвами всех архиепископов и князей право­славных и святых иноков священнической братии» (1238). Умершие князья и епископы вместе с благочестивыми инока­ми защищают родной город своими молитвами на небесах. Мы еще обсудим религиозное значение отступления Креста на задний план и выдвижения на первый обычных людей, даже не святых, как покровителей на поле брани. Обратимся еще раз к Кресту как символу и судие справедливой войны.

Концепция войны как суда Божия, очевидно, встречала не­преодолимые трудности. Победа слишком часто венчала не­достойные головы. Необходимо было найти иное объяснение, чтобы сохранить веру в непосредственное действие Божест­венного Промысла. Это объяснение было найдено первыми монастырскими летописцами в антитезе «гордыня— смире­ние», дополняющей антитезу «неправый — правый». Правое дело может быть проиграно из-за человеческой гордыни его защитников. «Бог гордым противится, а смиренным дает бла­годать» (Иак. 4, 6). Эта и подобные цитаты из Библии встре­чаются на каждой странице. Вопиющим случаем поруганной и оскорбленной невинности было ослепление князя Василька в 1096 г. Вся Русская земля была глубоко потрясена этим престу­плением. Сам Василько в горе размышлял над своими грехами, которые могли навлечь на него такое наказание Божие. (О его душевном состоянии мы узнаем из слов его духовника.) Корни греха он увидел в гордыне: «Бог на меня послал это за мою гордость». Он мечтал о славе, ничто не казалось для него не­возможным, «и подумал: землю Польскую буду завоевывать зимой и летом, и завладею землею Польскою, и потом хотел захватить болгар дунайских и посадить их у себя. И затем... ид­ти на половцев — да либо славу себе буду иметь, либо голову сложу свою за Русскую землю». В этих мечтах не было ничего греховного, за исключением человеческой, слишком челове­ческой, гордыни.

269

Вне сомнения, князь Изяслав Мстиславич пользовался сим­патией киевского летописца, своего современника. Он потер­пел поражение в битве за Киев (1149) от своего дяди Юрия, ненавистного киевлянам. В повествовании деликатно указано на религиозную причину этой катастрофы. «Изяслав, отслу­жив обедню..., пошел к Евфимию, епископу, который, проли­вая слезы, сказал ему: „Княже, помирись с дядей своим, много спасения примешь от Бога и землю свою избавишь от великой беды". Он не захотел, надеясь на множество воинов своих, го­воря: „Добыл я головой своей Киев и Переяславль"».

В этом-то и заключалась вина героя, навлекшая на него гнев Божий. Если даже добрые князья наказываются за свою само­уверенность, то их противники и подавно. Вот как описывает­ся конец Ярослава Святополчича, врага популярного Монома­ха. С огромным войском он осаждал Владимир, в котором си­дел молодой князь Андрей, сын Мономаха. «Разгордевшись, надеясь на множество войска, молвил так Андрею и горожа­нам: «То есть град мой; если не откроете, не выйдете с покло­ном, то увидите: завтра приступлю ко граду и возьму его». И вдруг совершенно неожиданно он был убит из засады двумя стрелками. «И так умер Ярослав, один посреди такого войска, за великую гордость свою, ибо не имел на Бога надежду, а на­деялся на большое войско». Его гордому поведению противо­поставляется смирение князя Андрея и отца его (1123). По мнению владимирского летописца, одного лишь хвастовства достаточно, чтобы загубить доброе дело, — как это было со знаменитым походом князя Игоря в 1185 г.

Нравственным суждениям летописцев не всегда можно до­верять, поскольку часто они руководствовались верноподдан­ническими чувствами. Так, гордость часто, хотя и не всегда, становилась удобным предлогом для обвинения противника или для объяснения его поражения; смирение, напротив, счи­талось необходимой добродетелью удачливого и популярного князя. Оба эти качества могут встречаться в характеристиках одного и того же человека, исходящими от разных авторов. Молодой князь Андрей Боголюбский «не хвастался своими ратными подвигами, но искал славы только от Бога», — гово­рится в описании его подвигов в сражении под 1149 г. Тот же Андрей собрал большое войско много лет спустя против Рос-

270

тиславичей, на стороне которых, очевидно, был летописец. «Андрей исполнился высокоумия, разгорделся весьма, надеясь на силу и множество своего войска» (1174). Поведав о неудаче этого похода, летописец заключает: «Андрей же князь, столь умный во всех делах, и доблестный, погубил себя невоздержа­нием и гневом и изрекал такие хвастливые слова, которые суть позор и мерзость перед Богом».

Такая аргументация со ссылками на гордость или смирение князей обрела полновесное звучание в XI или в начале XII века, когда летописи составлялись благочестивыми инока­ми, а политическая мораль определялась церковным сознани­ем более глубоко, чем в последующий период. С середины XII века бессмысленно искать нравственного смысла в прило­жении подобных понятий к политической сфере. Они превра­тились в лозунги, за которыми скрывалось пристрастное от­ношение к тому или иному князю. На самом же деле, изо всех христианских нравственных категорий, приложимых к поли­тике и жизни воинственных феодалов, смирение наиболее трудная и наиболее чуждая человеческой природе. Несомнен­но, христианская элита, подобно Мономаху, предпринимала серьезные усилия для достижения идеала. Однако для боль­шинства, как и для высших классов всех времен, это или пус­тые слова или только внешнее поведение. Читая русские ле­тописи, мы на каждом шагу встречаем расхождение между христианским идеалом смирения и аристократическим идеа­лом чести. Стремление к славе, которое для инока есть прояв­ление греховной гордыни, для князя является естественным и даже, быть может, добродетельным.

Часто утверждалось, что понятие чести принадлежит ис­ключительно Западу и было чуждо Древней Руси. Если под Древней Русью понимать Киевскую, домонгольскую Русь, то это утверждение, безусловно, ошибочно. И все же аристокра­тическая идея чести утверждалась на Руси с большими трудно­стями, нежели на Римском Западе, так как она противоречила христианской шкале ценностей, воспринятой на Византий­ском Востоке. В первом веке русской историографии летописи неохотно сообщали о стремлении христианских князей к мир­ской чести и славе, но зато безо всяких ограничений и даже с некоторой долей национальной гордости рассказывали о под-

271

­вигах чести в языческом прошлом. Язычнику Святославу, отцу святого Владимира, приписывается следующее гордое изрече­ние: «Ляжем здесь костьми, ибо мертвые срама не имут». Но ничего подобного не сообщается ни о Владимире, ни о Яро­славе, ни о сыновьях или внуках последнего.

В первой половине XII века летописцы не скупятся на по­хвалы князьям, даже слабым, отказавшимся от своих законных прав во имя мира. Подобное поведение вызывало презрение среди феодалов, и это ясно из описания событий 1136 г.: «Ярополк (сын Мономаха)... не пошел против них (Ольговичей), не совершил кровопролития, но убоялся суда Божия, и сделался меньшим среди них, приняв на себя стыд и позор от своих братьев и всего мира». Это свидетельствует о серьезном рас­хождении церковной и мирской этики. Четыре года спустя то же самое выражение — «не хотел кровь пролить, но сделался наименьшим» — употребляется, возможно, тем же автором по отношению к князю Вячеславу, который отдал Киев своим противникам Ольговичам (1140). Однако на этот раз мы ста­новимся свидетелями больших перемен. Мирские ценности приобретают для летописца больший вес. Довольно любопыт­но, что в том же самом 1140 г. он записывает гордый вызы­вающий ответ молодого князя Андрея Владимировича, брата Ярополка и Вячеслава: «Для меня лучше смерть со своей дру­жиной на земле моего отца и деда, чем Курское княжение... Жив не уйду из моей земли». Андрею угрожал тот же самый враг, что и его брату, требуя от него уступить город Переяславль. Отказ привел к междоусобной войне, в которой Андрей одержал победу. Андрей — один из любимых героев летописца. Эта победа дарована ему Богом: «...и помог Бог Андреевичам», а его гордые слова цитируются с явным одобрением.

Вероятно, этот рассказ об Андрее принадлежит перу другого летописца, он существенно отличается от приведенных выше записей о сыновьях Мономаха. С середины XII века слова «честь» и «слава» часто вкладываются летописцами в уста кня­зей без какого-либо осуждения. В длительной борьбе за Киев между сыном и внуком Мокомаха оба противника — и Юрий, и Изяслав — взывают к чести. В 1149 г. Юрий говорит: «Либо стыд с себя сложу и землю свою отомщу, либо честь свою най­ду, даже если и голову свою сложу». А в 1150 г. говорит Изя-

272

слав: «Я в обиде не могу быть. Лучше, братия, умрем здесь, не­жели стыд возьмем на себя». И благодарит брата Владимира: «Помоги тебе Бог, ибо ты потрудился за мою честь и свою». Чувство собственной чести приписывается также и Русской земле, но не в связи с оборонительной войной, а с обычной междоусобицей, которую тот же Изяслав вел в союзе с венгер­ским королем: «Братья и дружина! Бог никогда Русской земли и русских сынов в бесчестье не оставлял; везде они честь свою брали; теперь, братья, поревнуем тому: дай нам Бог в этих землях и перед чужими народами честь свою взять» (1152). Даже обычные походы против половцев, оправдание которым всегда находили в необходимости защитить Русскую землю, прославляются как дело чести. В благочестивом призыве кня­зя Мстислава наряду с другими звучит и этот мотив: «Не добро ли было бы, братия, воззрев на Божию помощь и на молитву святой Богородицы, поискать пути отцов и дедов наших и своей чести?» (1167).

Вполне естественно, что мотив чести продолжает звучать в Галицкой летописи XIII века. Галицкое княжество жило _% в по­стоянном общении с западными соседями — венграми и поля­ками, испытывая сильное влияние западного образа жизни. С другой стороны, важно отметить, что на русском северо-востоке (Владимир — Суздаль) указаний на честь в летописях почти не встречается. Мы увидим позже, что причину этого следует искать не в христианском настрое северных летописцев или князей.

Стремление к чести тесно связано с мотивом мести. Нехри­стианский ее характер еще более очевиден. Древние летопис­цы, подробно излагавшие легенду о мести языческой княгини Ольги, не могли допустить ее у христианского князя даже в случае правого дела. Несчастный Василько, более чем кто- либо другой, имел право отомстить за страшное преступление, совершенное против него. И он действительно отомстил сво­им врагам, уничтожив однажды огнем город противника, а в другой раз приказав своим людям убить двух бояр, которых он считал главными подстрекателями. Оба эти акта вызвали уп­рек летописца, вполне сочувствовавшего его бедам. «Василько сотворил мщение над людьми неповинными и пролил кровь невинную», — говорится о сожженном городе, а о казни ви-

273

­новных говорится так: «Это второе мщение сотворил он, ко­торого не следовало сотворить, чтобы Бог был мстителем» (1096).

В данном случае нравственные требования были слишком высоки для того, чтобы применять их в политической сфере. Полвека спустя, когда воскрешается понятие чести, месть также вступает в свои права. В 1151 г. Изяслав говорит королю Венгрии, зятю и союзнику: «Владимир Галицкий перебил дру­жину мою и твою. Ныне же, брате, коли не можно их восста­новить, то дай нам Бог отомстити за свою дружину». А Влади­мир Галицкий, его враг, гордо заявляет: «Либо свою голову сложу, либо тебе отомщу» (1152). Правда, на этот раз гордыня, приведшая его к кощунству, была наказана и не нашла сочув­ствия летописца. Но месть, однажды освободившись от огра­ничений христианства, становится законным политическим мотивом. В 1196 г. Рюрик, чьим сторонником, несомненно, является киевский летописец, отправляет следующее посла­ние союзнику Всеволоду: «Давай сойдемся где-либо и отом­стим за наш позор и стыд и племянника нашего изгоним и правду свою найдем». В следующем поколении Мстислав Уда­лой, один из последних рыцарственных князей, весьма попу­лярный в период первого монгольского нашествия, заявляет: «Пойду в землю половецкую отомстить за свой позор» (1213). В то же время походы против язычников естественно и ис­кренне считаются местью за причиненный ими ущерб. Лето­писец хладнокровно отмечает: «Ходил Роман Мстиславич на ятвяги мстити за себя» (1196).

Прорыв секуляризма — аристократическое понятие чести — одна из характерных черт южных (Киевской и Галицкой) ле­тописей, начиная с середины XII века. Развитие этих мотивов, еще более сомнительного характера, можно наблюдать в ле­тописях владимиро-суздальских (северных). В них церковная фразеология соседствует рука об руку с оскудением христиан­ских нравственных норм в политике. Не рыцарская честь, а местнические интересы и борьба за власть среди удельных князей становятся ведущими темами церковных писателей. Чтобы оценить значение этой перемены, необходимо рас­смотреть развитие русского летописания и осознать соотно­шение в нем религиозных взглядов и личных пристрастий.

274

За последнее время было немало написано о пристрастно­сти русских летописцев с момента зарождения русской исто­риографии. Несомненно, каждый инок, бравшийся за перо в XI и XII веках, имел свои пристрастия и любимых князей. Од­нако вопрос заключается в том, на чем основывалось это предпочтение: на местнических интересах определенного мо­настыря, на меняющихся пристрастиях или на общих нравственных основаниях — на личных качествах почитаемых кня­зей или на законности их политических притязаний? По на­шему мнению, вплоть до смерти Мономаха в 1125 г., преобла­дали мотивы нравственного и общего характера. Киевский ле­тописец был на стороне Изяслава, потому что как старший сын Ярослава он имел законное право на власть и был неза­служенно обижен своими братьями; он любил Мономаха за его ум и высокую нравственность. Доказательством тому служит свобода нравственных оценок летописца даже по отношению к любимым князьям. Мы уже рассматривали несколько образ­цов независимой критики. Летописец осуждал вероломный захват в плен Всеслава Полоцкого сыновьями Ярослава (в числе которых был и Изяслав) и видел в этом преступлении причину вторжения половцев. Он заходит столь далеко, что оправдывает бунт киевлян, изгнавших его любимого князя Изяслава. Мы видели, сколь сурово осуждается несчастный Василько, несмотря на всю симпатию и сочувствие к нему ле­тописца. Даже по отношению к Мономаху, великому герою, летописец старается быть объективным в нравственных суж­дениях. Немногие князья прославились дурной репутацией за агрессивность и союз с половцами, как Олег Черниговский, двоюродный брат Мономаха и его враг. И тем не менее лето­писец открыто признает справедливость, по крайней мере, одного притязания этого князя по отношению к Мономаху — на Муром, город его отца: «Олег же надеялся на правду свою, ибо прав был в этом» (1096).

После смерти Мономаха более не встречается столь объек­тивного и честного политического отношения. Летописцы становятся более пристрастными. С одной стороны, идея единства Русской земли притупляется из-за разделений на от­дельные вотчины, — каждая со своими интересами и местни­ческим патриотизмом. Кроме того, беспрерывные междоусоб-

275

­ные войны оказывали деморализующее влияние на сознание летописцев. По-прежнему не отказываясь от претензии на нравственную оценку, постоянно упоминая о крестном цело­вании и клятвопреступлении, они совершали выбор из проти­воречащих друг другу нравственных и юридических притяза­ний в пользу тех, что казались им более выгодными и отвеча­ли местническим и династическим интересам.

Однако сохранилось красноречивое свидетельство, того, что в отдельных случаях киевские летописцы могли ставить религиозные и нравственные ценности выше местнического патриотизма. Составитель Киевской летописи конца XII века включил в свой труд два некролога, агиографического жанра, по двум убиенным князьям — Игорю (1147) и Андрею (1175). Оба не были любимы в Киеве, поскольку принадлежали к не­популярным династическим ветвям; Андрей был ответственен за разграбление города в 1169 г. Но обстоятельства гибели, в которой виновата была либо толпа, либо вероломные слуги, глубоко затронули нравственные чувства современников. Оба князя считались мучениками и почитались Церковью. Киев­ский летописец не просто отдал дань официальному почита­нию убиенных князей. Повествование о смерти Андрея в ки­евской летописи даже более эмоциональное и хвалебное, чем повествование северного летописца, который был подданным и политическим сторонником князя. К этому времени даже се­верный (владимирский) летописец признавал покровительст­во Матери Божией вражескому городу (Новгороду), хотя и не желал при этом признать его «правды».

С конца XII века наблюдается дальнейшее изменение и сни­жение нравственных критериев. Мы не располагаем продол­жением Киевской летописи после 1200 г. Галицкая летопись Южной Руси носит более мирской характер, отражая полити­ческие взгляды галицких князей. Попытки религиозной и нравственной оценки политических событий в ней весьма не­многочисленны. Совсем иначе обстояло дело во Владимире. Преобладала религиозная точка зрения, но будучи, по-видимо­му, отсеченной от нравственной, она предвосхищала будущую специфику московичей. Владимирский летописец твердо ве­рил в покровительство божественных сил независимо от справедливости княжеских дел. Уже в 1169 г. он осмеливается

276

приписывать неслыханное преступление, как разграбление Киева войском князя Андрея, божественной помощи: «И по­могли Бог и святая Богородица и отцова и дедова молитва князю Мстиславу Андреевичу с братиею взять Киев, чего ни­когда раньше не было... И весь Киев пограбили, и церкви, и монастыри за три дня и иконы забрали, и книги, и ризы. Все же это совершилось за грехи их».

Воля Владимирского князя становится высшим критерием, вытеснившим понятия справедливости и Креста. «В тот год (1174) Ростиславичи не покорились князю Андрею и в воле его не ходили». Мы понимаем теперь, почему упоминания о Кресте почти полностью исчезают со страниц владимирской летописи и на первый план выдвигается новая Заступница — Владимирская икона Божией Матери. Крест был слишком тесно связан с идеей политической справедливости в деле со­блюдения договоров. Владимирская икона была всего лишь местной покровительницей города.

Вся политическая философия владимирских патриотов вы­ражена в летописи при описании местных и гражданских войн, последовавших после гибели князя Андрея в 1176 г. Вла­димир. молодой город, ставший престольным в правление князя Андрея, чувствовал себя обиженным более древними городами северо-восточной Руси — Ростовом и Суздалем. Жи­тели Владимира восстали против князей Ростова и Суздаля, избрали своего князя и в последующей войне нанесли пораже­ние более древним городам и их князьям. В этой войне тради­ционное право было на стороне противников. Владимирский летописец согласен с этим, но противопоставляет «правде» Ростова и Суздаля новую «правду» Владимира, отождествляя ее с «правдой Божией и Божией Матери». Он приводит цитату из древней летописи об обычае, согласно которому «древние города сходились на вече, и что старейшие сдумают, на том пригороды (младшие города) станут». В данном случае «ста­рейшие» города — это Ростов и Суздаль, и их бояре «хотели свою правду поставить, противясь Богу и святой Богородице и правде Божьей».

Почему право Владимира является правдой Божьей, не объ­ясняется, лишь приводится ряд фактов и притязаний: «Поста­вил бо град сей великий Владимир (Мономах)... Сего же Ми-

277

хайла избрали Бог и св. Богородица». Жители Владимира — люди «малые», но в Евангелии говорится: «Утаил сие от пре­мудрых и открыл еси младенцам». Владимирцы, «поняв, креп­ко за правду ухватились и сказали сами себе: либо Михаила князя себе возьмем, либо головы свои положим за св. Богоро­дицу и за Михаила. И утешил их Бог и св. Богородица чудо­творная Владимирская... Се бо владимирцы прославлены Бо­гом по всей земле за их правду».

Правда здесь уравнивается с частными правами или приви­легиями города Владимира; Божия Матерь — с самим городом Владимиром, а Божья помощь равнозначна реальной силе. В летописной записи следующего года (1177) эта политическая философия завершается следующей мыслью: «Бог дает власть кому хочет. Поставляет бо царя и князя Вышний». В контексте владимирских гражданских войн это означает, что в политике не существует никаких законных притязаний. Решает только сила, и сила — признак Божественной воли. Создается впечат­ление, что обладание чудотворной иконой Богородицы оказа­ло пагубное влияние на формирование политической морали во Владимире.

Не удивительно поэтому, что кротость и милосердие в поли­тике находят мало сочувствия у владимирского летописца. По­вествуя о карательном походе 1178 г. против Торжка, погра­ничного городка, принадлежавшего Новгороду, летописец описывает разногласия между князем и дружиной. Всеволод «не хотел брать город, т. к. новоторжцы обещали дать ему дань». Дружина же стояла за разграбление города, руково­дствуясь циничными мотивами: «Мы не целовать их пришли». Город был взят и сожжен; все население, включая женщин и детей, было взято в плен и порабощено «за новгородскую не­правду». Летописец удовлетворен этим актом «справедливос­ти» и приводит множество цитат из ветхозаветного пророка, грозящего грешникам страшными казнями.

Мы уже видели, что в похвальных словах-некрологах влади­мирским князьям появляется новая черта: жестокость по от­ношению к злодеям. Северные летописцы не заходят столь да­леко, чтобы оправдать ослепление князем Всеволодом двух пленных рязанских князей. Они либо замалчивают этот жес­токий акт, либо перекладывают ответственность на толпу.

278

Здесь и речи нет об искреннем осуждении летописца в духе этого Нестора XII века.

Рука об руку с политическим оппортунизмом рождается и новое отношение к войне и миру. Мир сам по себе перестает быть добром и оценивается в зависимости от тех выгод, кото­рые он может принести. Хорошая война открыто предпочита­ется плохому миру. В 1187 г. владимирский летописец расска­зывает о неудачном (по его мнению, преступном) заключении мира между Владимиром и Рязанью. Епископы враждующих городов традиционно выступили как посредники между князь­ями. Так как Рязань не согласилась на требования Владимира, летописец называет рязанского епископа Порфирия «интри­ганом и лжецом», и, стремясь в связи с этим оправдать войну, приводит цитату из Библии: «Как говорит мудрый Соломон: гнев, укрощенный ложью, производит свару, а война, не дове­денная до конца, проливает кровь; славная брань лучше по­стыдного мира; живущие в лживом мире наносят людям боль­шой вред». Однако сколько бы ни говорилось в защиту этого принципа с точки зрения реальной политики, он существенно отличается от взглядов Русской Церкви и летописцев XI и XII веков. Сама же цитата взята, вероятно, из «Пчелы», анто­логии, переведенной с греческого. Впервые она появляется на страницах русских летописей под этим годом (1187) во Влади­мирской летописи. С этого момента цитата становится штам­пом: она часто используется в XIII столетии, около 1234 г. в Галицкой летописи. Северо-восточная Русь опередила, по крайней мере, на поколение общий упадок политической мо­рали.

То же самое можно наблюдать и в Новгородских летописях, хотя и чуть позже; можно сказать, что здесь оно никогда не достигало такого уровня политического цинизма. Летописи Новгорода отличаются краткостью и фактологичностью. Тем не менее в них редко отсутствует нравственная оценка. Лю­бовь к миру и страх перед войной явно сквозят в высказыва­ниях вроде: «Бог, по Своему милосердию, не дал пролиться больше христианской крови» (1180) или «Бог не позволил пролиться между ними христианской крови» (1198). Такого рода замечания регулярно сопровождают описания столкно­вений Новгорода с другими русскими землями. В случае неудач

279

новгородцев, как в 1195 г., делается лаконичное заключение типа: «Бог помог черниговцам» (врагам). Описанию знамени­той битвы у реки Липицы в 1216 г., где новгородское войско сражалось на стороне антивладимирской коалиции, предше­ствует несколько наивное восклицание, выражающее ужас пе­ред войной: «Оле, страшно чудо и дивно, братия: пошел сын на отца, а отцы на детей, брат на брата, рабы на господина, а господин на рабы». Некоторые новгородцы сражались на сто­роне врага. Разумеется, окончательная победа прославлялась как вмешательство божественных сил: «О велик, братия, про­мысл Божий: на том ведь побоищи столько пало новгородцев».

Гражданские войны или войны между христианами велись в Новгороде не только против враждебных русских князей, но также и между враждующими партиями внутри города. Без борьбы демократии не бывает. Новгородские летописцы по­вествуют об этих гражданских войнах с ужасом, как о происках диавола. Не то, чтобы они всегда стояли над враждующими сторонами, но, безусловно, были против кровопролития. Ти­пична оценка восстания 1218 г. Городской голова Твердислав воспринимает эту борьбу как суд Божий: «Если я виноват, да буду мертв; если я прав, Ты меня суди, Господи». Это вполне в стиле русских князей XI и XII веков. Но летописец, симпатии которого на стороне Твердислава, не может сдержать вздоха: «О великое чудо, братия, сотворил окаянный диавол! Когда нужно бороться с погаными, тогда начали биться между со­бой». А окончание усобицы приветствуется: «Но Богом диавол был попран и св. Софиею; Крест возвеличен бысть».

Но гражданские мятежи были в Новгороде столь же часты, как и княжеские междоусобицы, деморализуя политическое сознание. Летописец еще в состоянии увидеть в таких бедст­виях, как голод, гнев Божий, вызванный ненавистью среди граждан (1230), но в то же время, повествуя об убийстве не­скольких бояр враждебной партией, он делает следующее за­мечание об их разграбленном имении: «Они трудились и со­бирали, а другие пожали плоды их труда; о таком Святой Дух говорит: собираете и не знаете, для кого собираете». Этот уп­рек, по-видимому, относится, скорее, к жертвам, чем к пре­ступникам. Невозможно не видеть в этом победу пристрастий над нравственным отношением. Но упадок древнего христи-

280

­анского духа в новгородской историографии проявляется лишь накануне монгольского нашествия (1238). Во Владимире он произошел на шестьдесят лет раньше.

Чтобы осознать глубину произошедших перемен, необходи­мо вспомнить, что деградация политической морали косну­лась норм личной этики домонгольской Руси. Тот же влади­мирский летописец, безжалостный по отношению к врагам своего города, исповедует кенотическое христианство, рисуя образ идеального епископа. В портрете епископа Владимир­ского Луки (1185) он восхваляет его за милосердие и доброту, кротость и смирение: «Поношение Христово на себе нося, не имел града здесь, но взыскал будущего». Еще более интересен портрет мирянина, князя Святослава Юрьевича, которому тяжелая болезнь помешала стать правителем и принимать уча­стие в мирской деятельности. Это рассматривается как духов­ное преимущество:

«Этот князь был избранник Божий. От рождения и до само­го своего конца он был поражен злой болезнью; такой болезни просят себе святые апостолы и святые отцы у Бога: кто бо по­страдает болезнью той, как говорят книги, тело его мучается, а душа его спасается. Так и ты, воистину святой Святослав, Бо­жий угодник избранный из всех князей — не дал бо ему Бог княжить на земли, но дал ему Царство Небесное» (1174).

Это противоречие между личной и социальной этикой ти­пично для многих эпох истории России и вообще для восточно-православной жизни. Наиболее поразительный пример мы увидим позже, в XIX веке. Следует подчеркнуть, что для Киев­ской Руси оно не было типичным, а проявилось лишь в конце ее лучшего периода и в начале упадка культуры.

281