Бердяев Н.А. Теократия

I

Самый трудный, самый острый вопрос, к которому опять подходит наша эпоха и который должна будет так или иначе решить,  –  это вопрос о церкви, об очертаниях ее магического круга. Что есть церковь, где ее эмпирические грани, в чем искать ее материализацию на земле? Предвечно существует абсолютная мистическая церковь, божественная душа мира, но в здешнем мире должна она иметь не только духовную, но и вещественную реализацию. Вхождение в мистическую церковь, врастание в нее, воплощение ее в образующемся богочеловеческом теле есть свободная задача человечества в истории, задача творческая. Религиозная трагедия мировой истории в том и заключается, что нельзя найти в эмпирическом мире такого авторитета, который был бы абсолютным критерием церковности. Пытались установить незыблемый авторитет церкви, в ней увидеть единственный и абсолютный критерий религиозной истины, которому подчиниться необходимо беспрекословно, но где границы истинной церкви  –  никогда не удавалось установить с абсолютной достоверностью. Кострами, пытками и отлучениями пыталась церковь обосновать свою авторитетность, но пути эти привели к окончательному падению авторитета церкви. Все вещественные признаки церкви были подвергнуты сомнению, притязания церкви опостылели и человеческая культура творилась и совершенствовалась вне церковной ограды, таинственно, быть может, пребывая в церкви мистической, вещественно-неуловимой. Притязания исторических церквей

193

на авторитет, на верховный критерий религиозной истины вращаются в порочном круге, с логической стороны являются petitio principium. О, конечно, истинная церковь авторитетна, конечно, в ней хранится религиозная истина, и только пребыванием в мистической церкви достигается общение с Божеством. Но где истинная церковь, где критерий, определяющий вхождение или выхождение из мистического круга церкви, как отличить религиозную истину от исторической лжи и искажения, как отделить божественное откровение от человеческой выдумки? Исторические церкви слишком часто оказывались погрешимыми, слишком в них было смешано Божеское с человеческим, и нет основания отождествлять мистические границы церкви с границами историческими, хотя это не значит, конечно, что в исторических церквах ничто религиозное не хранилось. Мистическая церковь вечно пребывает в своей абсолютной истинности, правде и красоте, перед ней мы хотим благоговейно склониться, но церковь историческая, по-видимому, так же легко, как и все человеческие учреждения, впадает в заблуждение и являет собой пример человеческого самообольщения и самодовольства: это мы видим во всяком клерикализме. Вселенские соборы признавались религиозно суверенными, в их решениях видели авторитетное воплощение самого Бога. Но вселенские соборы были собранием людей и нередко плохих людей, в собрании этом вопросы решались суммированием человеческих голосов, а вряд ли возможно отдать во власть подобного критерия судьбу религиозной истины. Между Западной и Восточной церквами существует разногласие по вопросу о том, какие соборы считать вселенскими: соборы 861 и 879 годов отвергли на Западе, собор 869 года отвергли на Востоке. Был и разбойничий собор. Да и другие соборы, не признанные разбойничьими, не всегда являли собой пример Христовой любви. И нет возможности установить тут верховный критерий сложением и вычитанием человеческих мнений, высказанных на поверхности исторической жизни. Авторитетность соборов основывается на том предположении, что в них непосредственно присутствует Св. Дух и открывает истину через членов собора, которые высказывают мнения не человечески-субъективные, а сверх-человечески-объективные. Но

194

какой собор является истинным, а какой нет, где подлинно присутствует Св. Дух, а где нет, это уже решается не собором, а непосредственным религиозным восприятием, более авторитетным, чем сам собор. Я верю, что вселенские соборы выработали истинные догматы, но вера моя покоится не на авторитете, а на свободном религиозном восприятии. В церкви присутствует Св. Дух и в этом только источник авторитетности церкви, но где истинная церковь, где нет, в какой церкви присутствует Св. Дух, а в какой не присутствует  –  это уже решается религиозным восприятием, которое авторитетнее церкви. Точно также и вопрос о том, что есть подлинное Священное Писание, а что нет, решается религиозным восприятием, которое, в известном смысле, выше самого Писания. Что Иисус из Назарета,   –  исторический факт, о котором рассказано в книгах, и был Христом-Логосом, раскрывающимся философскому и религиозному сознанию человечества,   –  это решается не авторитетом Писания, не утверждением исторической церкви и не философией, не исторической наукой, а непосредственным религиозным восприятием, благодатным гнозисом, который принято называть верой. Само же религиозное восприятие по природе своей не индивидуально, не произвольно и не субъективно, а сверх-индивидуально, соборно и объективно. Но всегда остается возможность ложного восприятия, и потому религиозная жизнь трагична, бремя свободы нельзя снять никакой теорией авторитета, всегда пребывающей в порочном кругу.

Искание абсолютного церковного авторитета, избавляющего нас от всякой муки сомнений, от свободы религиозного выбора, с роковой неизбежностью должно было привести к папизму. Чтобы подчиниться авторитету, достоверно отделяющему десницу от шуйцы, освобождающему от свободы, нужно найти наместника Христа на земле, нужно установить эмпирическое бытие человека с сверх-человечески-непогрешимой волей, не по-человечески, а по-божески мыслящего. Папоцезаризм, заканчивающийся догматом непогрешимости, есть неизбежный результат искания абсолютного авторитета в религии. Нужно обоготворить какого-нибудь человека, чтобы во внешнем эмпирическом мире

195

услышать слова абсолютно авторитетные, принудительно толкающие на правый путь. Но это искание абсолютного церковного авторитета, эта жажда отречения от своей свободной совести и свободного разума совсем не есть показатель благочестия, это искание безбожно, в нем соблазн Великого Инквизитора, предательство своей свободы во имя спокойствия. Ведь религиозная истина постигается только в реально-мистическом восприятии, в свободном опыте общения с Божеством. Нужно ощутить и сознать реальную данность религиозной правды и можно подчиниться только авторитету этой реальной данности, этому внутреннему раскрытию Божества в нас, осмысленному разумом. Католическая теория авторитета (да и православная) соблазнились искушениями Великого Инквизитора, искушением «чудом, тайной и авторитетом», одним из искушений диавола, отвергнутых Христом. Захотели веры от чуда, правды от авторитета, религиозного света от тайны, нераскрывшейся разуму. Но последний критерий, отличающий правду от лжи, свет от тьмы,   –  только в непосредственных данных реального опыта и оценках абсолютного разума, в деле этом нельзя положиться на других, на внешний мир, и учит этому не только философия, но прежде всего Христос. Истину эту отрицает только дух Великого Инквизитора. А что всякое религиозное знание сверх-индивидуально, соборно, то ведь и философское знание соборно, и разум по природе своей соборен, и всякое постижение мировой тайны дается лишь слиянием с душой мира, с церковью. Теория авторитета есть прекращение мистического опыта: авторитета не искала первоначальная христианская община, богатая мистическим опытом и непосредственным религиозным светом. *) Жажда сохранить органическую связь с живой конкретностью истории, не отрываться от того, что в религиозном прошлом облекалось в плоть и кровь, жажда эта не оправдывает теории церковного авторитета, авторитета соборов

*) Вл. Соловьев говорит в «Критике отвлеченных начал»: «Ничто не препятствует представить такое состояние общечеловеческого сознания, в котором традиционное основание религии будет совершенно поглощено мистическим, т. е. религия для всех будет основана на непосредственном восприятии божественных вещей, а историческое предание останется только в сознании, как идея пережитого прошлого».

196

и т. п., так как наше живое отношение к историческому прошлому основано опять-таки на религиозном его восприятии, которое оценивает это прошлое, сближает нас с подлинно реальным и родным. Вся религиозная жизнь покоится на соборном и объективном религиозном восприятии.

Рационалистическое вырождение протестантизма, постепенное превращение его в тепло-прохладную мораль заслоняет для людей новых религиозных настроений великую историческую роль протестантизма, безмерное освободительное значение религиозной реформации, абсолютно утвердившей свободу совести и тем зачавшей историю человека Нового времени. Освободительная правда протестантизма во всех его исторических разновидностях была религиозным протестом против невыносимой лжи католической церкви, возрождением религиозной свободы, установленной Христом, была уже столь знаменательным для новой истории и столь согласным с духом Христовым утверждением абсолютного значения человеческого лица. То было спасение от соблазнов Великого Инквизитора, в которые все более и более впадала историческая церковь. Могучее реформационное движение было возрождением внутренней религиозной жизни, которая к концу Средних веков начала падать, так как условная, насильственная ложь заменила внутреннюю, свободную правду. Инквизиторский соблазн внешним и вместе с тем абсолютным церковным авторитетом был куплен дорогой ценой, человечество сбилось с религиозного пути и по наше время не может на него стать. В протестантизме была правда освобождающая, но не созидающая, правда, скорее, формальная, нежели материальная. Эмпирические очертания церкви начали расплываться, церковь постепенно теряла свою вещественность, делалась отвлеченной, и рационалистический индивидуализм оказался пределом этого переворота. Новый органический религиозный период в истории человечества так и не наступил, критическая раздробленность и дифференцированность все увеличивалась и довела до полной иллюзорности бытия, констатируемой позитивизмом. Протестантизм в дальнейшем своем развитии пошел не по пути реального мистического переворота, нового религиозного творчества, а по пути переворота рационалистического. Протестантская теология XIX века уже со-

197

всем рационалистична. Дух лютеранской религии постепенно подвергается влиянию позитивизма. Мистическая струя была еще сильна у первых реформаторов, великие германские мистики все были более или менее протестанты: Май стер Экхарт был предшественником реформации, Яков Бёме был протестантом, все возрождали религиозную свободу. Но затем мистика все слабеет и слабеет. Освежающая религиозная истина протестантизма раскрывалась и развивалась великой германской философией, этим откровением Разума, продолжавшим дело Логоса греческого и христианского. То была творческая работа, и значение ее для нового религиозного сознания недостаточно еще понято и оценено. Ведь всякое философское познание соборно, а не индивидуально, и тем родственно познанию религиозному. Эту истину о соборности, сверх-индивидуальности и сверхчеловечности Разума окончательно раскрыл германский идеализм и тем свободно послужил богопознанию, послужил лучше и больше всех официальных теологов.

И мы, люди новой, начинающейся религиозной эпохи, должны и можем исходить от протестантской свободы совести, от свободного разума, раскрывавшегося в религиозной философии, а не от внешнего авторитета, не от слепой, иррациональной покорности, но для того, чтобы идти к мистическому, а не рационалистическому перевороту. Личность человеческая должна свободно воспринять и осмыслить для себя религиозную истину, в мистической стихии личности должен засветиться Логос, который никогда не бывает внешним по отношению к природе личности. Начало личное и начало соборное мыслимы лишь во внутренней, мистической своей связанности и окончательном своем тождестве. Вхождение, врастание в церковь есть свободное принятие личностью религиозной правды, соединяющей с Божеством, но, вместе с тем, это есть объективный процесс проникновения в личность вселенской реальности. Отношение между личностью и церковью есть отношение объективное и реальное, а не субъективное и иллюзорное. Само понятие церковного авторитета мне представляется философски нелепым, внутренне противоречивым, но это отвержение авторитета вовсе не ведет нас к субъективизму и иллюзионизму. Объективность и реальность для нас церкви и со-

198

борности не есть авторитет эмпирических фактов и слов, не может быть авторитетом, в самом понятии которого заключается признак внутренней разобщенности. Внутренний авторитет, объективно-реальное вхождение в нас высшей силы, приобщение наше к соборной душе мира  –  это уже не авторитет, а любовь и свобода Анархическая, субъективно-иллюзорная мистика есть только обратная сторона авторитарно-церковной религиозности: и там и здесь внутреннее разъединение с душой мира, и там и здесь неверие в объективно-реальную силу божественной благодати.

II

Опаснее всего мыслить церковь механически, как искусственно изобретенное и поддерживаемое учреждение. В переоценке церковной организации и внешних, социально-видимых соединений и очертаний сказывается та же ошибка, что у социал-демократии, полагающей спасение человечества во внешней социальной организации. Между тем как внутренний, мистический переворот в сердцах людей, перерождение в самой глубине их природы есть начало всего, от этого только переворота может исходить и всякая вещественная реализация церкви. Церковь должно мыслить органически, как живой организм, вырастающий из мистической глубины мировой жизни. В церкви все органично, все изнутри, ничто не механично, ничто не извне. Соборное общение в Боге всего живого в мире, составляющее основу церкви, есть внутренний мистический процесс, а не внешне-принудительная форма, не закон. Юридическое учение о церкви, юридическое понимание искупления губили католичество. Церковь нельзя создать, нельзя организовать, в нее можно только врасти мистически-естественным ростом, до церкви можно только дорасти, не внешним к ней присоединением, а внутренним приближением. В роковую ошибку механически-искусственной концепции церкви впадают и слуги исторической церкви, поставившей внешнее учреждение выше живого общения с Богом, и многие новые попытки церковного строительства. Следовало бы нам побольше работать над тем, чтобы сделаться внутренне достойными даров Св. Духа, тогда

199

Бог сделает так, что мы будем в церкви, вещественно уже различимой. А вместо этого мы растрачиваем свои религиозные силы на искусственные выдумки, спешим втиснуть себя в нами же изобретенные рамки, с недоверием относимся и к самим себе и к Богу, точно боимся свободного общения с ширью вселенской жизни. Из затхлых подземелий, из душных комнат нужно выйти на свежий воздух полей, лесов и гор. На просторе полей, лесов и гор, на чистом воздухе вселенской жизни можно скорее соединиться с церковным организмом, чем в кельях и тепличных комнатах. Для нашей эпохи возвращение к первоосновам природы, воссоединение с ее красотой опять приобретает религиозный смысл. Без этого возвращения и воссоединения мы никогда не вступим в желанный органический период. Слишком жизнь наша механична, искусственна и душна.

Церковь не есть колпак, который делает святым то место, которое покрывает, и обрекает на гибель все, что в него не попадает. Накроешь колпаком  –  и любовные поцелуи становятся святы, называются таинством брака, искусство становится религиозным, общественность освящается. Но те же любовные поцелуи, то же искусство, та же общественность совсем не святы, греховны, запретны, если колпак церковности не покрыл их. Целуйтесь и делайте все, что угодно, но предварительно покройте себя колпаком, спрячьтесь в него. Это и есть взгляд затхлых подземелий на церковь. Как будто церковь есть какое-то искусственное изобретение для дезинфекции от заразы, как будто можно взять в руки механизм церкви, пустую какую-то форму, и тогда сама собой явится и хорошая любовь, и хорошая общественность, и хорошее искусство, и все хорошее. Нет, церковь растет изнутри, органически образуется (эмпирически, так как метафизически она предвечно существует как божественная, связующая душа мира), органически начинается там, где начинается любовь, где сердце общается с Христом. Подлинная любовь, подлинное искусство, подлинное общественное соединение уже имманентно входят в мистический круг церкви, и церковный их характер должен быть только выявлен. Все это должно быть овеществлено, но из внутреннего источника

200

должно это овеществление идти. Очень опасно сначала очертить эмпирический круг церкви, а потом уже наполнять его органическим содержанием. Это  –  тот же формализм, что у фанатиков государственности и фанатиков революции. Сначала должно быть завоевано органическое содержание церкви, сердце человека и сознание человека изменены, мистическая стихия человечества преображена  –  (не морально-индивидуально, а религиозно-соборно преображена), и тогда уже станут органически выявляться эмпирические очертания церкви. Только реальное общение с Богом, только интимное ощущение Христа открывает двери церкви, а это реальное общение и интимное ощущение должно быть во всем, во всех органических ростках жизни, во всем творчестве культуры. Революционеры, механически смотрящие на общественную жизнь, говорят: прежде всего нужно устроить революцию, а тогда уже и люди переродятся и культура создастся и жизнь наполнится богатым содержанием. Государственники, поклонники такого же механического воззрения, говорят: прежде всего нужно устроить государство, укрепить его, охранить от всяких посягательств, а все остальное приложится, и культура будет, и люди станут лучше, и жизнь обогатится содержанием. Таков же взгляд и церковников, держащихся все того же механического воззрения: прежде всего нужно очертить круг церкви, укрепить ее стены, чтобы ничто извне не проникало, тогда все приложится, в стенах церкви будут преображенные люди, преображенная культура и все богатства мира. Мы же говорим: ни механизм революции, ни механизм государства, ни механизм церкви не может преобразить людей, творить культуру, обогащать жизнь, так как там только есть истинная революция, истинное государство и истинная церковь, где люди преображаются в мистическом общении с Богом, где великая, святая культура творится, где органическая жизнь богата. Не организация, не заранее установленные внешние грани церкви важны, а переворот в сердцах, любовь как мистическое общение с Христом. Вера в Христа-Искупителя есть мистическое общение, а не учение и не закон. Вещественные стены церкви органически вырастут там, где образуется святое содержание жизни, где мировая жизнь срастается с божественным организмом,

201

мировая душа оплодотворяется божественным Логосом. Истинная красота и поэзия, свободное творчество, истинное знание и любовь  –  все это само по себе спасительно, находится уже в мистическом круге церкви. Нужно не механически предписывать искусству быть религиозным, а открывать религиозность в великом искусстве, не механически предписывать любви быть церковной, а открывать церковность в подлинной любви. Я не проповедую бесплотности и трансцендентности церкви, наоборот, весь смысл мировой истории вижу в том, чтобы церковь становилась имманентной миру и воплощалась в нем, чтобы мировая душа окончательно соединилась с Логосом. Но это органический процесс, изнутри идущий, внутренние богатства раскрывающий. И особенно важно подчеркнуть, что не об индивидуальном моральном совершенстве речь идет, а о соборном религиозном совершенстве.

Мы живем в переходную религиозную эпоху, когда нужно не отлучать от церкви, а присоединять к ней, привлекать к ней сердца. Церковь образуется, церкви жаждут люди, исстрадавшиеся в уединении, и безбожно теперь отпугивать отлучениями. А как любят отлучения и запугивания те, что устроились под колпаком, заперлись в подземелье. Настали времена, когда вновь должно быть проповедано Евангелие, оскверненное грехами исторической церкви, одними забытое, другим неведомое. Ведь сознание огромного большинства людей нашего времени не антихристианское, а дохристианское, люди пребывают в религиозном неведении, именующие себя христианами не знают, кто такой Христос и в чем его религия Русская интеллигенция, обучавшаяся религии по катехизису Филарета, пребывает в первобытной религиозной темноте, она не знает, что Христос приходил в мир, в сознании своем она живет до Христа, хотя в стихии своей многое восприняла от Христа. Религиозное и философское просвещение должно рассеять рационалистическую тьму, освободить от предрассудков рационализма, восстановить живую восприимчивость к религиозной истине. Вот почему для нашей эпохи имеет огромное значение религиозная философия, она расчищает почву для новой проповеди Евангелия, для нового крещения. И новая проповедь Евангелия должна быть соединена с расширенным

202

религиозным опытом и расширенным религиозным сознанием, т. е. должна перейти к религиозному творчеству.

Думаю, что не только Россия, но и весь мир, сейчас стоит у порога религиозного возрождения, которое не может ограничиться церковной реформацией, воспринявшей социальный реформизм, но должно быть неизбежно мистическим переворотом, давно уже назревавшим, переходом к новому фазису диалектики бытия, раскрывающему миру полностью природу Божества в синтезе Троичности,   –  изменением космического порядка, а не в человеческой только организации и человеческих чувствах. Лишь на почве такого мистического переворота может совершиться переход от правды индивидуализма к правде соборности, может свобода протестантизма привести к церкви. Как это видно из всего нашего изложения, этот мистический переворот для нас прежде всего есть преодоление религиозно-метафизического дуализма, обращение к земле, к Космосу, к плоти мира с религиозным благословением, синтетический момент в диалектике бытия. Новая религиозная эпоха должна ознаменоваться явлением свободной теократии как великой исторической силы, овеществлением, воплощением мистической церкви Христовой, царствующей в мире. В историческом христианстве нет уже творческих сил, оно бессильно преобразить землю, плоть мира, оно носит односторонний и ограниченный характер антитезиса и не вмещает всех богатств бытия. Слишком очевидной становится для людей нового сознания неизбежность перехода к христианству сверх-историческому, синтезированному с правдой вселенской культуры, раскрывающему правду о новой религиозной общественности на земле, Царстве Божьем и на земле. О, конечно, новые религиозные чувства не могут быть отменой всех старых чувств, так как есть среди них чувства вечные. Все, что я писал в предшествовавших главах, основано на том предположении, что в мире готовится такой религиозный переворот, что простым подновлением старого ничего нельзя достигнуть или слишком малого. Быть может, нужен религиозный гений, полный религиозного обаяния, чтобы синтезировать все, что накопилось для религиозной революции. Нужны особенные люди с даром привлекать сердца, только такие люди будут произво-

203

дить обаятельное впечатление и могут быть зачинателями религиозного общественного движения. У слишком раздвоенных детей нашего века, у всех задетых всемирным декадансом слишком мало этого, дара, не хватает власти над человеческими сердцами. Боюсь, что слишком многие из нас могут быть только предтечами, могут только обострять новое сознание и лишь косвенно служить религиозному возрождению. И молим Бога о появлении героев нового религиозного действия. То, что я говорю, не есть уклонение от своего религиозного долга, который каждый должен нести сообразно своим индивидуальным силам, это лишь сознание своей слабости, невозможность брать на себя задачи непосильные. Я особенно хотел бы подчеркнуть, что в книге этой выступаю не столько проповедующим новую церковь и религиозно-поучающим, сколько ищущим, ставящим проблемы с возможной остротой и намечающим пути.

III

Ужаснее всего, что и религия, в которой мы ищем спасения от «отвлеченных» начал, от разъединенности, ищем центра, вокруг которого соединяются все стороны жизни в органическую полноту, что и религия превращается в истории в «отвлеченное» начало, отсекается от всего содержания жизни и противополагается всему. Но ведь религия есть все, должна быть всем, она не может быть частью, не может быть специальной функцией, подобно науке, политике, искусству. Начало религиозное по существу своему всепроникающее, всеодухотворяющее, ни от чего не отделимое, ничему не противоположимое (кроме начала антирелигиозного). Это чудовищно, когда говорят о ком-либо: настроен очень религиозно, поглощен исключительно религией, поэтому ушел от жизни, бросил заниматься философией, индифферентен к общественности, равнодушен к искусству. Религия, как отвлеченное начало, в тысячу раз хуже других отвлеченных начал. Религия не только не противоположна «жизни», философии, общественности, искусству, но она есть хорошая жизнь, истинная философия, справедливая общественность, прекрасное искусство, религия  –  начало, преображающее жизнь, философию, общественность, искусство, преодолевающее всякую

204

отвлеченность и ограниченность частей, она богатое бытие. Для человека религиозного все в жизни приобретает смысл, а не лишается смысла. В религиозных переживаниях все постигается в высшем своем предназначении, за эмпирическим человеком прозревается его вечный образ, абсолютное по своему значению лицо, за природой прозревается божественная красота, в познании, искусстве и общественной жизни открываются вечные ценности. Религия повышает ценность жизни, а не понижает, открывает глаза на все подлинные богатства мира, а не отвращает от них. Отвлеченная религиозность в каком-то темном углу и безрелигиозность во всей жизни  –  вот корень изуверства и гибель религии. Клерикализм и был отвлеченной церковностью, сатанинским властолюбием касты жрецов, иерархического духовенства, силой, выделенной из мира и противоположной всей совокупности жизни. Отвлеченная и дуалистическая религиозность слишком много зла сделала в истории, она привела к инквизиции в религии и к грязи в жизни. И религиозный переворот должен обратиться к жизни с благословением, нести с собой силу, преображающую все на земле и ничего не умерщвляющую. Отвлеченная концепция церкви, наделавшая столько бед, должна быть заменена концепцией органической, должна быть в известном смысле пантеизирована.

Церковь прежде всего не есть отвлеченное начало, отделившее себя от всего, что в мировой жизни творится, церковь не храм и церковная жизнь не храмовое благочестие. Церковь  –  соборный дух человечества, живой вселенский организм, заключающий в себе все богатства мира, все ценности культуры, всю полноту жизни. *)

Уничтожить божьи богатства, уничтожить жизнь, совершить надругательства над всеми абсолютными ценностями, а потом по воскресным дням идти в храм замаливать грехи и в этом видеть всю суть религиозно-церковной жизни  –  вот ложь, которую прежде всего должно смести с лица земли религиозное возрождение. Не только в храме,

*) См. статью С. Булгакова «Церковь и культура» в сборнике «Вопросы религии». В статье этой Булгаков высказывает мысли, близкие к нашей точке зрения.

205

отвлеченном храме, нужно молиться, но повсюду в мире, так как мир есть храм Божий. И все наше творчество в жизни, и наше знание и наша любовь должны стать молитвенными, вся жизнь наша должна стать религиозной, церковной, должна превратиться в молитву. Тогда только будет органическая религиозная всенародная жизнь, о которой мечтают все жаждущие возрождения. А религиозное возрождение не может быть кружковым, сектантским, подземельным, оно должно стать народным и вселенским или его совсем не будет. В истинной церкви не может быть спертого, душного воздуха, именно в церкви народ может дышать самым свежим, бодрящим, свободным воздухом. И храм, воздвигнутый народом своему Богу, должен быть прекрасен и просторен, из него должно раздаваться слово, благословляющее свободную жизнь народа, освящающее его культуру.

Христос сказал про Себя: «Здесь Тот, Кто больше храма». Он же сказал: «Сын Человеческий господин и субботы». Слова эти, слишком забытые официальными слугами церкви, заключают в себе осуждение отвлеченного храмового благочестия, отвлеченной религиозности, отвлеченного клерикализма. А вот как Христос учил о церкви: «Истинно также говорю вам, что если два из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного. Ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них». Значит соединение двух или трех во имя Христово есть уже церковное соединение и, раз Христос присутствует среди них, то значит таинства Христовы могут ими совершаться. В Евангелии нет никаких указаний на то, что благодать священства принадлежит лишь некоторым, лишь рукоположенным священникам, лишь духовному сословию. Понимание церкви как общества неравного, в котором не все священники, а лишь члены особой духовной иерархии, грубо противоречит опыту первоначальной христианской общины и не имеет ни исторических, ни философских оправданий. Как не походит мертвящая обрядность вырождающейся исторической церкви на былые вечери любви, в которых таинство сливалось с жизнью! Протестантизм восстал на привилегии духовной иерархии, утвердил благо-

206

дать священства за всеми верующими, всеми членами мистической церкви Христовой и этим возродил религиозную свободу, очистил христианство от исторических грехов. *) Внешнее воплощение церкви можно мыслить лишь как образование свободных религиозных общин, в социальном отношении демократических и самоуправляющихся. Таинства могут и должны совершаться в такой общине, если члены ее соединились во имя Христово и реально ощущают дары Св. Духа. Таинство есть точка касания Богу, это часть мира, на которую излита особая благодать, это богодейство, которое является прообразом преображения всего мира. Нужно опасаться фальсификации в религиозной мистике, смешения объективного с субъективным, но и старая церковь не имеет абсолютных гарантий от фальсификации и субъективизма. Мы не смеем, конечно, отрицать, что в старой церкви совершаются таинства, что в ней есть реальное бытие, а не только быт, но таинства эти вполне удовлетворяют лишь людей старого религиозного сознания. Старый Завет был хорош, но не мог удовлетворить людей, озаренных светом Нового Завета. Так и мы, вступаем теперь как бы в эпоху Третьего Завета, и часть несомненной истины легко может превратиться для нас в ложь, если не соединится с другими частями раскрывающейся истины. Теократия может быть только обществом священников, в ней все священники, теократия есть царство всеобщего священства. В ней таинства должны сливаться с жизнью, сама жизнь должна превратиться в евхаристию, в причащение

*) Известный протестантский богослов Ю. Кёстлин очень хорошо говорит: «Дух свыше не вручил своей деятельности какому-либо человеческому трибуналу; к объективности своего слова Бог не прибавил какой-либо объективности человеческих авторитетов, с целью его поддержки и спасения... Царство Божье обеспечивает свое существование не так, как светское государство... Самому Слову и Духу должно предоставить вести истину, собственной силой, среди всех столкновений, к новым и новым победам в религиозных общениях и удостоверять в ней отдельные души и совести, поскольку они нуждаются в этом для оживляющего общения с Богом и для истинного служения Богу, хотя бы, быть может, слишком превышающее большинство среди внешнего христианства и среди носителей внешней должности шло другими путями». «Существо церкви по учению и истории Нового Завета».

207

телу и крови Христовой. Жизнь в таинствах и будет тем, что Мережковский называет «святой плотью». «Плоть Моя истинно есть Пища, и Кровь Моя истинно есть Питие. Ядущий Мою Плоть и пьющий Мою Кровь пребывает во Мне и Я в нем». В таинстве евхаристии насыщается человек, как бы утверждается мировая плоть истинной пищей и истинным питьем. В бескровной жертве евхаристии ветхозаветные и языческие кровавые жертвы заменяются любовью, приобщением телу и крови Христовой через покаяние.

Свободные религиозные общины могут органически объединяться во вселенское тело, органически, а не механически, внутренним мистическим процессом, а не внешним законом, не искусственной организацией, как в католической теократии. *) «Не прийдет Царство Божие приметным образом; и не скажут: вот, оно здесь, или вот, там. Ибо вот Царствие Божие, внутри вас есть». «Наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу». «Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине; ибо таких поклонников Отец ищет Себе». В истории христианства все еще не настало время «поклоняться Отцу в духе и истине» и все поклоняются «на горе сей» или «в Иерусалиме». «В доме Отца Моего обителей много». Это и значит, что трудно людям очертить эмпирические грани церкви, что путей к Богу много, что очень разно можно входить в мистический круг церкви, что не в однообразной и принудительной организации сущность церкви, что спасение Христовым путем бесконечно свободно. Индивидуальная свобода веры не противоречит соборности, отношение к Христу всегда в такой же мере индивидуально, в какой и универсально; свобода пророчеств открыта для всех членов церкви, она присуща всякой религиозной жизни. В этой религиозной свободе, в этом множестве «обителей» и все обаяние религиозной жизни, и вся ее трагедия. Те, что хотели организовать одну «обитель» и подчинить ее авторитету религиозную свободу, те соблазнились искушением

*) Вл Соловьев говорит, что «всеединство является общим безусловным центром, к которому свободно тяготеют все частные братства, так что здесь неограниченный федерализм с безусловной централизацией».

208

диавола и Великого Инквизитора, так как внешним принудительным чудом захотели спасти людей. Ведь интимная сущность церкви, религиозной соборности,  –  в реальном схождении Св. Духа, в этом только сверхчеловеческое единство церкви, объективно божественная ее правда. И остается вопросом, всегда ли присутствовал Дух Святой в исторической церкви, не была ли историческая церковь торжеством индивидуализма, ослепленного авторитетом, так как не наступило еще время внутреннего мистического соединения мира и человечества. Этим я не хочу сказать, что в истории мира не совершались таинства Христовы, таинства совершались, когда совершалось внутреннее, мистическое перерождение народа, полного веры, так как таинство не есть механически-искусственный акт, действующий тогда, когда человек внутренне остается зверем и злодеем. Но выявленной вселенской церкви, тела Христова в этом мире, Богочеловечества мы не видели еще. Воплощенную церковь можно будет увидеть лишь тогда, когда преодолеется религиозный дуализм, когда христианство перестанет быть антитезисом, враждебным миру, когда явится в мир новая религиозная правда о земле, о земном соединении, когда пройдет эпоха религиозного уединения, исполнившего уже свою миссию. Этим не прерывается внутренняя мистическая нить, соединяющая мировую историю и придающая ей религиозный смысл. Традиции того, что было бытием, а не бытом только, должны остаться. Религиозные таинства хранились в вечной мистической церкви и много было обителей, в которых приобщался человек к этим таинствам. Более всего нужно протестовать против механического взгляда официальной церкви на таинства. В таинствах Христовых не участвует тот, кто в мистической глубине своей природы отвернулся от Христа, хотя бы и продолжал говорить «Господи, Господи», сколько бы ни причащался. Таинство евхаристии не есть ведь механический процесс, сам по себе действующий без участия человека, это мистико-органический процесс перерождения и преображения, участие в этом таинстве несоединимо с сохранением звериного образа. Православный черносотенец, устраивающий погромы, совершающий насилия и убийства, не спасет себя механическим совершением таинств и благочестием в храме в изве-

209

стные дни и часы, он остается вне церкви, он разобщен с Христом, пока не уничтожит в себе звериного образа, пока не начнется в нем перерождение, не зародится любовь. В церкви могут пребывать и консерваторы и радикалы и люди самых разных политических направлений, так как все политические направления имеют относительное и условное значение, но злодеи и изверги, в которых образ звериный окончательно затмил образ Божий, не могут быть в церкви, как бы не усердствовали в соблюдении религиозных обрядов, как бы не был силен в них церковный быт. И, быть может, эта привязанность к церковному быту заключает уже в себе неправду, лишает высшей свободы, закрывает бытие.

Под внешней маской церковности может скрываться самый несомненный демонизм, и так слишком часто бывало в истории. Инквизиция была самой злой формой демонизма, обоготворенный папизм  –  демоничен, иезуитский орден  –  демоничен, воздаяние божеских почестей царю  –  демонично, демонична всякая таинственная организация, претендующая на абсолютный авторитет, на человеческое охранение непосредственно-сообщенной ей воли Божьей. И под православно-церковным обликом слишком часто скрывались черные души, слишком много было в церкви зверства и изуверства, самого злобного демонизма, и все это ныне сказывается в связи черной реакции с православием. Не произносящие имени Христа могут быть к нему ближе, так как не совершают хулы на Духа Святого. В органических основах жизни нужно искать Христова духа, нужно выявлять его во всем, что свято в мировой культуре Католическая концепция церковного авторитета и отчасти православная совершают великое преступление перед Богом, так как дерзают человеческие выдумки и человеческие ошибки выдавать за волю Божью, обожествляют человеческие изобретения Бог сам делает то, что люди хотят вместо Него делать, Он сам реально дает нам религиозную истину. Ведь объективная мощь слова Божьего не нуждается для своей поддержки ни в каком человеческом авторитете. Сам Дух Святой непосредственно руководит людьми в их пути к спасению, и ни отдельное лицо, ни внешнее учреждение, ни большинство человеческих голосов не могут претендовать на автори-

210

тетное представительство Бога на земле. Все это с неопровержимой силой выяснила протестантская критика и таким образом утвердила свободу религиозной совести, отстранила соблазн Великого Инквизитора. Новое религиозное сознание может исходить только из религиозной свободы и должно идти по пути религиозного творчества. Судьба церкви, т. е. исторической вещественности церкви, зависит от дальнейшего раскрытия и развития догматов, от новых откровений, о чем я говорил уже во введении к этой книге. В непосредственном откровении и сошествии на человечество Св. Духа нужно искать источника новых догматов и начала новой соборной богочеловеческой жизни, нового бытия в теократии. И менее всего хотелось бы образовать новую секту, а так легко сбиться на путь маленьких, интимных сект. В новых исканиях церкви всего более нужно избегать сектантства и внутренней затхлости, всего более нужно дорожить светом и воздухом, сливаться нужно с органической жизнью народа, с вселенской культурой, с мировой душой, которая и есть становящаяся церковь. Вселенскость  –  вот наша руководящая идея, руководящий инстинкт.

О, конечно, должна быть Богом установленная иерархия, должны быть избранники Божий, но высвобождение мистически-истинной иерархии будет уничтожением исторически ложной иерархии. Есть разные дары Св. Духа, но Он Сам их распределяет между людьми. Образование церковной иерархии есть процесс внутреннего разложения церкви, уступка соблазну человеческого властолюбия и лишь кажущаяся внешняя организованность. Христос прямо сказал, указывая на иерархию мирского царства, управляемого князьями: «Между вами да не будет так! а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою». Истинная мистическая иерархия, мистическая роза, ничего общего с клерикальной иерархией не имеет, и первым делом новой возрожденной церкви и зачинающейся теократии должно быть свержение церковного иерархизма. Как в оккультических науках, передающих тайны немногим избранникам, так и в церковной концепции, приписывающей благодать священства и право совершения таинств лишь духовной иерархии, лишь немногим, есть соблазн Великого Инквизитора, желание тайной и авторитетом руководить миллионами младенцев. Священнический

211

иерархизм есть принижение Личности Христа, Его непосредственного значения. У социал-демократов мы встречаем ту же демоническую концепцию церкви, ту же непроходимую эмпирическую грань, отделяющую правоверных от неправоверных, ту лее страсть к отлучению, ту же ортодоксальную теорию авторитета. Люди с гипертрофией воли в религиозной жизни очень легко склоняются к инквизиторству и изуверству. Но волевой фанатизм слишком часто бывает самомнением и самообожанием, раздуванием своей личности до размеров божественной непогрешимости, отсутствием скромности и Христовой кротости. Отвлеченно утверждаемая воля всегда корыстна и властолюбива, а сущность религиозной жизни в бескорыстии. «Да будет Воля Твоя»  –  это отказ от всякой воли к власти. Источник сатанинского самообоготворения  –  не сластолюбие, не соблазны плоти, как обычно думают, а честолюбие и самолюбие, легко соединимое и с аскетизмом. Считать себя страшным грешником  –  это такое же самомнение, как и считать себя святым праведником. Побольше скромности в религиозной жизни, побольше отдавать себя в волю Божью, верить в благодать Божью, созерцать и чувствовать близость Божью, тогда минует нас инквизиторский соблазн. Чтобы преодолеть в себе волю к власти, необходима огромная сила воли, чтобы победить самолюбие и честолюбие, нужна огромная сила характера. В вольном отказе от самоутверждения  –  сущность жизни во Христе, в самоотречении  –  победа над грехом.

IV

Отношение церкви к спасению и гибели  –  самый страшный вопрос, вопрос роковой для будущего религии и церкви. Потерявшие надежду люди хотят спастись около церкви, вне церкви видят вечную гибель, а церковь так охотно отлучает и проклинает, оставляет такую узкую тропинку спасения. Слишком многие погибли и погибнут по учению церкви, и учение это так мрачно, так давит нашу совесть, что теряется желание спастись, не чувствуешь себя вправе получить вечную блаженную жизнь. Для сознания нашего и для совести нашей нет большего препятствия, чем церковно-христианское учение об аде и наказании. Мы не можем вынести той мрачной, темной идеи, что гибель ждет

212

слишком многих дорогих нам, великих творцов культуры, великих наших учителей, отпавших от церкви. Можно ли примириться с тем, что Гёте погиб, превращен в небытие или обречен на вечные муки? Выносимо ли, что Платон, живший до Христа и не знавший церкви ветхозаветной, не попал в мистический круг церкви и не занял в Царстве Божьем одно из первых мест? Захотим ли мы войти в Царство Божье, в котором не встретим своего Платона и своего Гёте? Тут что-то таинственное и неразгаданное, нераскрытое еще старому религиозному сознанию. Абсолютному разуму противоречит совмещение Царства Божьего, которое должно ведь воспринять в себя весь мир окончательно, с царством диавола, вечное существование которого постулируется идеей ада и вечных мук.

Христос сказал слова, недостаточно услышанные в истории христианского мира: «Воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день». Ничего не погубить, все воскресить  –  вот для чего являлся Сын Божий в мир, вот в чем сущность Его. А в истории христианства произошла какая-то мрачная абберация: после явления Спасителя очень затрудняется спасение, так как слишком многие не примут Его и произнесут хулу на Него, слишком узок путь спасения; до явления Спасителя тоже затрудняется спасение, так как, по церковному учению, вся античная культура выпадает из религиозного пути. И получается чудовищный вывод: точно Спаситель явился в мир, чтобы подчеркнуть перед Богом всякое богоотступничество и богоборство, чтобы исключить из Царства Божьего, а не ввести в него. Но ведь Христос пришел помочь человеческой свободе пойти по пути спасения, пришел открыть людям двери Царства Божьего. Он принес людям благую весть, и нельзя сделать из нее предмет запугивания и устрашения. Человечество вышло уже из варварского и младенческого состояний, и религия не может уже быть для него устрашением или педагогическим средством. Правда религиозная никогда не устрашает. И теряется связь Христа с тем, что в истории называют «христианством». Христос  –  космическая любовь, доброта, свобода, высшая мягкость, соединенная с твердостью, всепрощенье, вечный ходатай за людей перед Отцом. Христос  – 

213

Спаситель, а в «христианстве» есть что-то морально и эстетически нечистоплотное, какое-то вечное проклятие. Но Христос и проклятие несоединимы. Христос не только выше христианства, но и выше самого Евангелия, написанного людьми. Мистическое восприятие Христа  –  сверх-исторично. Достоевский в легенде о Великом Инквизиторе, быть может, лучше других почувствовал подлинного Христа.

В нашу эпоху опять развивается демономания, и многие верят больше в помощь диавола, чем в мощь Божью, но это лишь симптом религиозного кризиса, из которого виден исход в радостную религиозность. Старая идея ада есть отражение человеческой мстительности и ограниченной неспособности понять Божескую справедливость. Мы все еще человечески-рационально думаем о наказании, которое Бог должен послать нам за грехи наши. Но вряд ли Бог может наказывать и мстить. Ад, конечно, есть и слишком знаком он нам еще на земле, но это не наказание и не страшная месть Божья, а лишь то, чего мы сами пожелали, что предпочли блаженству в силу трагической своей свободы. Ад  –  это, когда мы Бога проклинаем, а не когда Бог нас проклинает,   –  Бог никогда не проклинает. Мука ада  –  имманентный результат нежелания человека соединиться с Богом, отсутствие любви и страдание от этого. Соединение же с Богом и любовь к Нему не может быть делом Божьего насилия над нами, и потому мы вольны прийти к имманентно-неизбежному страданию, как вольны и спастись от этого страдания. Сама идея спасения, столь для христианства центральная, совсем не совместимая со страхом вечной гибели и с ужасом вечной муки, должна быть понята имманентно, как внутреннее и свободное устремление к росту и обогащению, как сознание той истины, что лишь в слиянии с Богом достигается полнота и вечность бытия. Каждый волен быть меньше, уже, ограниченнее, беднее сознанием, уродливее, но этот уклон к небытию есть лишь соблазн, от которого можно освободиться, есть лишь падение, после которого можно подняться. Нет такого греха, после которого невозможно было бы уже спасение, так как никогда не закрывается возможность полюбить Божественную правду и красоту. Грех нужно понимать имманентно, сущность его  –  в недостижении бытия. Ска-

214

жут: тогда все будут как можно больше грешить, а потом в как можно более короткий срок освобождаться от грехов и брать то же блаженство, которое уготовано тем, что были всю жизнь праведниками. Ничего не может быть возмутительнее этого торгашеского и утилитарного взгляда, применяющего к высшей правде Божьей ограниченные человеческие критерии. Религия не есть полицейская или педагогическая мера. Грех не потому плох, что он запрещен и что за него полагается наказание, а потому что он имманентно отвратителен, что он есть продукт ограниченности, рабства, оторванности, грех слеп к божественной красоте правды, и потому всякое прозрение и освобождение вызывает отвращение к греху, влечет за собой имманентное сознание его уродства и бедности, грех  –  несчастие, а не противозаконное, украденное блаженство. Слияние с Богом не есть вовсе долг, за неисполнение которого нас жестоко карают, это имманентная неизбежность всякого нашего освобождения, обогащение и просветление. Кто хочет пребывать в состоянии рабства, темноты и оторванности от мировой гармонии, тот волен пребывать в тюремном заключении, сколько ему угодно, и грозит ему лишь то, что он будет рабом, будет темен и не познает сладость мировой гармонии, т. е. будет страдать, будет в аду. Отпадение от Бога и грех не наказание за собой влекут, а сами  –  наказание, добровольное страдание. Ответственность человека за свою жизнь вытекает из его свободы и достоинства: человек сам себе готовит кару, сам ее заслуживает. Таинственное учение об аде говорит только о трагическом и мучительном характере вселенского освобождения, о страдательном пути возвращения к Богу. Истина же о всеобщем спасении и окончательном преодолении духа небытия не раскрыта даже в апокалиптических пророчествах, не выводящих еще окончательно за грани здешнего мира, и может быть осознана лишь в конце мирового процесса, лишь в трансцендентном завершении религиозной трагедии. Окончательную победу над злом мы можем понять лишь как вытеснение зла в сферу небытия. Не спасутся лишь те, которые абсолютно не захотят спасения, привяжутся к небытию. Что есть спасение и вне эмпирического круга церкви, претендующего человеческую условность

215

превратить в божественную безусловность,   –  это слишком ясно уже и для нас; что есть спасение и для богоборцев, не совершивших хулы на Духа, в этом и мы уже не сомневаемся, что спасались и соединялись с Богом люди до-христианской эпохи, с этим должны согласиться и самые консервативные церковники. *) С нашей точки зрения, старое отношение к ереси должно быть пересмотрено. Есть абсолютная религиозная истина, и всякое отклонение от нее есть ересь, но грань, отделяющая ересь от истинной ортодоксии, исторически условна и относительна и никакими человеческими критериями не может быть незыблемо установлена. Все люди без исключения до известной степени еретики, так как ни одному человеку не открылась еще полнота истины. История борьбы с ересями, история отлучений и проклятий может окончательно отвратить от Бога и Христа, приводит в ужас, так как в истории этой религия грязнится человеческими дрязгами и принижается схоластической тупостью. А главное: ересь не есть то, за что грозит наказание, ересь есть лишь темнота и слепота, и всякий жаждущий истины имманентно желает от нее освободиться, жаждет ортодоксии. И иная ересь соединима с высоким напряжением любви к Богу и Христу.

Церковь есть не только трансцендентный идеал мира, она имманентна миру, невидимо в нем всегда присутствует, освящает все настоящее, все истинно живое и большое в мире, так как душа мира оплодотворяется божественным Логосом. Вл. Соловьев называет эту мировую душу, оплодотворяемую Логосом, вечной женственностью, а иногда и церковь, рожденную от этого соединения мировой души с Логосом, тоже называет вечной женственностью. **) Философия вечной женственности имеет огромное значение для учения о церкви, недаром в Апокалипсисе окончательное воплощение церкви Христовой называется Женой,

*) До конца мира, до завершения вселенского опыта нельзя ведь решить окончательно, кто стал на сторону Христа, а кто враг Его, так как не все показано людям, сознание их не вполне еще просветлено.

**) Средневековая религиозность была пропитана этой половой полярностью, перенесенной на божественные объекты. Мировая душа, становящаяся церковью, женственна по отношению к Логосу, но этот образ не дает еще исчерпывающего определения ее отношения к человеку.

216

облеченной в солнце. Этот символический образ имеет принципиальную важность в понимании природы церкви и может быть превращен в орудие критики исторической церкви. Церковь женственна, она есть влюбленность в Бога, она отдается Христу, Жениху своему, она  –  свободная любовь. Эта вечная женственность церкви, это понимание ее как грядущей Жены, облеченной в солнце, предохраняет церковь от демонического мужского самоутверждения, от земного властолюбия, от соблазна авторитета. Католическая церковная иерархия, наиболее соблазнившаяся властолюбием и авторитетом, наименее женственна, хотя в католическом религиозном настроении и было много женственности. Церковь любит Христа женственной любовью, и саму церковь мы должны любить как женщину, как Жену, облеченную в солнце, и быть ее верными, мужественными рыцарями. И женщина, быть может, должна сыграть особенную роль в образовании церкви, в нашем отношении к церкви, она живая, конкретно-чувственная посредница между нами и Женой, облеченной в солнце. Этим я религиозно утверждаю ту идею, что женщина не просто человек и, будучи во многих делах меньше человека, во многих религиозно-важных делах она больше человека, ближе к Божеству. Недаром говорит Вл. Соловьев: «Если женственная, восприимчивая сторона человеческого существа в лице Евы оказалась столь податливой слову зла, то та же женственность в лице Пресвятой Девы может оказаться такою же восприимчивой к Слову Божью». Мистически знаменательно, что два основные факта религиозного бытия человечества  –  отпадение и возвращение к Богу, связаны с женщинами, с матерью ветхого и матерью нового человечества. У меня огромные принципиальные разногласия с Соловьевым по вопросу о церкви, я не могу даже назвать себя только христианином в точном смысле этого слова, так как исповедую религию Бога, Единого и Троичного, но соловьевское мистическое ощущение церкви как женственного начала мне бесконечно близко. Церковь есть всесоединяющая любовь, свободная любовь к Жениху своему  –  Христу, церковь  –  воплощенный Эрос. Жестокость авторитета, властолюбия, устрашения и отлучения  –  все это демонический уклон, измена женственной природе церкви. Но субъектом церкви является Богочеловечество, и потому цер-

217

ковь создается не только Божественной благодатью, но и человеческой волевой активностью, устремлением к Божеству, отвращением к злу. Церковь женственна по отношению к Богу, но мужественна по отношению к миру, она ведет рыцарскую войну с мировым злом.

Церковь, как хранительница таинств, не совпадает с царством, с тем, что мы называем теократией. Я не углубляюсь в вопрос о таинствах, это не составляет моей темы, да и не решаюсь об этом говорить. Важно мне было только сказать, что сами таинства религиозные не отвлечены от жизни, а соединены с жизнью во всех ее проявлениях, в самой глубине жизни они заложены, и не механический в них нужно видеть процесс, а органическое перерождение. Преображенная жизнь есть таинство, а таинство есть знак грядущего преображения жизни. В реальном таинстве евхаристии совершается соединение не только с Христом, но и с миром и с людьми, и мертва для нас та церковь, в которой таинство совершается уединенно, ни с кем не соединяет, не есть вечеря любви. В языческих таинствах было больше соединяющей силы, чем в нынешней церкви. Мы ждем новой грядущей церкви, вмещающей полноту откровения, но не отрицаем этим, что во всех церквах была какая-то истина. От католичества остается в наследие будущему богатый культ, полный чувственной красоты, и формальная идея теократии, от православия  –  догматическая метафизика и мистическое созерцание, от протестантизма  –  безусловная свобода совести и личное начало. Абсолютная святыня хранится в православии, в подвиге самоотречения восточных святых. Только в связи со святыней православия, с этим крепким базисом, может открыться для нас новое. Но как ни велика была роль церкви, как ни дорога нам ее истина, мы должны все-таки признать, что историческая церковь омертвела, выродилась, превратилась в быт, соблазнилась искушениями и творится в ней мерзость запустения, слишком часто напоминает она блудницу. Страшнее же всего то, что «и в давние времена христианство кому было непонятно, кому ненавистно; но сделать его отвратительным и смертельно-скучным  –  это лишь теперь удалось». *)

*) Слова Вл. Соловьева.

218

V

Современное человечество гибнет от самолюбия, изнывает от тщеславной жажды раздуть себя как можно более, бес честолюбия терзает человеческую душу и люди разъединяются, озверевают. Каждый хочет занять первое место, быть выше других, не свое индивидуальное назначение осуществить, а Богом быть, и все завидуют друг другу и злобствуют. Само справедливое и святое дело освобождения порабощенных и угнетенных пропиталось завистью и злобой, иные хотят сделать его основой самолюбие и самообожание, хотят отвергнуть всякое благоговение к высочайшему, всякое уважение к ценному, всякую обязанность благородства, всякую рыцарскую верность. Этой бесовской вражде самолюбий, этой взаимной разъединенности и взаимной порабощенности должен быть положен предел, и реальный, не иллюзорный предел виден только в теократии, которая оживит человеческие души, умертвит в корне самолюбие и самообожание, злобу и завистливую обиду, освободит людей от рабства зависимости друг от друга и соединит их внутренне.

Теократия есть органическая общественность, когда люди благоговейно поклоняются общим святыням и перестают уже бороться друг с другом за власть, так как признают только правду власти Божьей и отрицают неправду власти человеческой. «Да будет воля Твоя на земле, как и на небе». Органическое единство человечества, не механическое, не насильственное, мыслимо только в религиозной соборности, в теле Богочеловеческом. Всякий политический союз формален и в отвлеченном своем виде бессодержателен, только теократический союз не формален, только в теократии форма и содержание тождественны. Слишком ясно из всего нашего предшествующего изложения, что теократия есть для нас абсолютная норма общественности, цель истории, что в ней только мы видим окончательное решение проблем государства, социализма, анархизма, пола и т. д., что в теократии только решение это не соблазняется искушениями Великого Инквизитора. Теократия в пределе своем есть отмена порядка природы, отмена всякого человеческого закона и человеческой власти, в ней люди ста-

219

новятся как боги (цель непостигнутая и недостижимая, в природно-человеческом процессе, указанном искусителем). Но исторические пути к теократии очень сложны и многообразны, и важнее всего тут установить отношение теократии к нейтральной человеческой среде, в которой не произошло еще окончательного религиозного разделения и религиозного соединения. К теократии ведет путь трудового развития, а не мечтательная экзальтация. Я много говорил уже о социализме нейтральном и социализме религиозно-злом, об анархизме нейтральном и анархизме религиозно-злом, о государстве нейтральном и государстве религиозно-злом и т. д. Мысль моя достаточно уже выяснена. Теократия в политическом отношении есть как бы анархизм, в экономическом отношении  –  как бы социализм, в мистическом  –  самодержавие Единого Бога, царствующего над аристократическими детьми Своими, через Христа обретшими всеобщее Богосыновство. Теперь я хочу установить то положение, что теократия нарождается и развивается в мире в нейтральной человеческой среде, нейтральной, конечно, лишь для нашего человеческого восприятия, так как в абсолютном, окончательном смысле нет ничего нейтрального.

Вся моя книга имела целью с разных сторон показать, что внутри теократии нет государственной власти, нет никакой власти, кроме Божьей, а Божья власть не есть насилие и может быть названа властью лишь по недостатку языка, что теократия анархистична, но анархистичность ее не есть хаос, а окончательная свобода и уничтожение всякого принуждения. *) Отсюда ясна ложь «христианского государства» и неизбежность отделения церкви от государства. В теократической общине осуществляется также все, что есть хорошего и справедливого в социализме и во всяком освободительном движении. Истинная теократия есть непосредственное царство Христа, **) в ней не передается божественность власти ни царю, ни первосвященнику, как то было в несовершенных исторических теократиях.

*) Английские сектанты и реформаторы были теократами и анархистами на религиозной почве.

**) Может быть проведена аналогия между непосредственной теократией и непосредственной демократией, в которой народ сам правит и не передает никому своей власти.

220

Ждать же в грядущей теократии какого-то заместителя Христа, обожествленного человека, значит смешивать Христа с Антихристом. Но теократия не в безвоздушном пространстве существует, она образуется и развивается в нейтральной социальной и культурной среде, находится с ней в постоянном взаимодействии, питается этой средой и претворяет ее, одухотворяет ее. Задача теократии по отношению к внешнему для нее миру, к нейтральной социальной и культурной среде не в том, чтобы от этого мира отворачиваться и отмежевываться, а в том, чтобы разделять в нем окончательную правду и окончательную ложь, преображать те части культурной и социальной среды, которые могут и хотят быть преображены.

Теократия мыслима лишь как органически свободная община, связанная силой любви, но она не может быть индифферентной к окружающей ее государственно-политической среде, в которой совершается мучительный процесс борьбы и безмерно-важное для окончательного торжества теократии освобождение человеческой личности. Люди теократических верований и надежд не могут политиканствовать, не отдадут себя отвлеченной политике, превратившейся в цель, но могут и должны поддерживать правду освободительной борьбы, отвоевывать ту человеческую свободу, ту свободную арену, на которой теократия должна будет сразиться с антихристовым царством, во многом уже и ныне подготовляющимся. Иные религиозные люди говорят, что невозможно и неправедно царство безбожного человечества, и отворачиваются от освободительного движения. На этом основании люди эти прямо уже поддерживают царство диавольского насилия и оставшегося от прошлого бесчеловечного зверства. Но ведь можно служить уготовлению Царства Божьего на земле, а не безбожному человеческому царству, и уготовление это есть прежде всего освобождение, утверждение личного человеческого начала в общественной жизни. Только личность, ставшая во весь свой рост, сознавшая свое достоинство, может свободно пожелать войти в теократию, соединяясь в ней с Богом и миром. Путь безбожный начинается лишь там, где поднявшаяся и сознавшая себя личность опять теряет себя от самообоготворения и самолюбия, злобствует и насильничает. И всегда должны мы различать две стихии

221

в политике, стихию свободы и личного достоинства, и стихию насилия, личного самообожания и завистливого, злобного самолюбия. В теократии только будет окончательно решена проблема власти, будет достигнуто примирение свободы с мировым соединением, будут отвергнуты соблазны Великого Инквизитора. Личность и общество могут быть замирены не подчинением личности обществу или общества личности, как надеются социально-позитивные учения, а лишь подчинением и личности и общества чему-то большему, лишь теократическим провозглашением прав человека как воли Божьей.

Теократия есть также трудовая община. Она не может вести паразитарного существования, питаться на чужой счет, и потому участвует в социально-экономическом процессе, трудится. Именно от теократии мы ждем благословения труда, истинного преображения природы в освященном труде, святой материи жизни. Но как бы ни преображалась природа внутри теократии, члены ее должны разделить с человечеством тяготу трудовой борьбы с природой для поддержания жизни. Если теократическая справедливость требует освобождения труда от гнета, уменьшения рабочего дня и других улучшений в положении трудящихся, то члены теократической общины не могут не участвовать в осуществлении социальной справедливости. Если не желаешь быть паразитом и делить завоеванные радости, не участвуя в их завоевании, то должен стать в то или иное отношение к рабочим союзам, улучшающим положение труда. Поэтому не только внутри теократии есть своеобразная, преображенная трудовая социальная жизнь, преодолевшая вековечный антагонизм интересов, но есть и непрерывное социальное взаимодействие теократии с внешним миром. Теократическое сознание должно возродить всенародную материальную жизнь, в которой материя будет не мертвой и бездушной, а одухотворенной и святой, явится святая телесность, как говорил Вл. Соловьев о ветхозаветной теократии. Теократический социализм (употребляю это выражение лишь условно, так как не считаю его удачным) гораздо радикальнее и для буржуазного мира страшнее всякого другого социализма, не ниспровергающего самой основы буржуазности. Отец Паисий в «Братьях Карамазовых» очень

222

верно говорит о том, что социалист, верящий в Бога и Христа, опаснее социалиста безбожника. Ведь смысл социального развития  –  в органическом врастании нейтральной человеческой общественности в теократию, в таинственном вхождении всех богатств жизни в мистический круг церкви, в возврате бытия к Богу. Праведное общество может быть только результатом победы над грехом.

В теократии начинается окончательное освобождение от материи, от закона необходимости, начинается преображение природы по образу божественной красоты. Только в теократии совершится чудо, но чудо от веры, от волевого устремления к Богу горы сдвинутся с места и ясно станет, что железная необходимость и закономерность природы есть только ее болезнь, короста, покрывшая тело мира и так поразившая эмпирическую науку, есть пленение мира. Чудесное могущество теократии в мире есть наша хилиастическая надежда. Только с хилиастическими верованиями связана для нас надежда на Царство Божье на земле, на земную радость и земную правду, на наступление органической эпохи. В сердце народном живо хилиастическое упованье на торжество правды на земле. Органическое возникновение в мире теократии есть предверие хилиастического тысячелетнего царства, путь в Новый Иерусалим. Историческая церковь не вместила в себя хилиастических упований и потому отвернулась от земли, отвергла всякую правду для земли. Для исторического христианства мир есть непоправимое зло, и в миру нельзя ждать ничего хорошего. Остается убить мир, убить его в себе, истребить всякий вкус к нему. О том, чтобы в мире образовалась религиозно-праведная плоть, и речи не могло быть. Вот почему теократические идеалы или были искажены исторической церковью (католицизм) или совершенно отсутствовали (православие). Всемирно-исторический процесс для исторической церкви был лишен религиозного смысла, так как не виделся конец этого процесса в связи с осуществленной правдой Божьей на земле, Царством Божьим, теократией, победой Христа. Даже в католической теократии не было определенной эсхатологии. И церковь отказалась осуществлять правду Божью на земле, так как не верила в возможность осуществления Царства Божьего и на земле. Средневековая теократия отрицала мир и покоряла мир,

223

умаляя его, обедняя его, новая теократия должна обогащать мир, утверждать плоть мира, впитывая ее в себя. В истории мира снова, впервые лишь так поздно появляется идея теократии, религиозно освящающей Космос, плоть мировую, заключающей в себе пантеистическое чувство по отношению к миру, космическое ощущение творения. Новая теократия призвана соборно подготовлять воскресение мира и всего живущего. Церковь, предназначенная к царственной миссии, есть всепроникающая космическая сила, обоженная душа мира. «Первое воскресение», о котором сказано, что «они ожили и царствовали с Христом тысячу лет», не было понято историческим христианством, а с этим «первым воскресением» связано царство правды, царство Бога на земле. Весь современный религиозный кризис обращен к хилиастическим верованиям, хочет вместить и истолковать хилиастические надежды. Нужен был новый прогресс, чтобы постигнуть правду хилиазма, и лишь «тысячелетнее царство», выдуманное социал-демократами, помогает нам истолковать эту правду о царстве всеобщего священства, непосредственно руководимого Христом. В будущем самой могущественной церковью будет церковь атеистическая, так и предсказано было, но должна явиться и новая, всенародная, вселенская телесная церковь Христова. И да будет сильнее в нас вера в Грядущего Христа, чем ощущение Грядущего Антихриста. Предсказано, что царство Христа на земле явится раньше Антихриста.

VI

Русская революция, подобно всякому глубокому явлению, всякому факту мировой важности, имеет религиозные корни и религиозный смысл, непонятный еще для творящих эту революцию, но было бы ошибкой отождествлять ее с религиозной революцией, приурочивать именно к ней мистический переворот. Это было бы ошибкой славянофильствующей мистики, и этим нео-славянофильством, по-видимому, соблазняется близкий мне по вере Мережковский. В социально-политическом отношении русская революция  –  довольно элементарный этап мирового развития, через который все народы проходят, и идея национального мессио-

224

низма, от которой нам тяжело было бы отказаться, идея русского народа как народа богоносца (Достоевский), скорее может пошатнуться от характера, который приняла наша революция, нежели укрепиться. Наше хулиганство есть слишком большое испытание. Но в революционную эпоху все обнажается и обостряется, и ныне особенно приходится задуматься над судьбой не только России, но и всего мира. Слишком ясны становятся религиозные противоречия культуры и двойственность путей ее. Не думаю, чтобы проблемы, поставленные русской революцией, могли теперь же получить теократическое разрешение, слишком многое должно еще совершиться в нейтральной социальной среде, но теократическое сознание неправедности всех путей человеческой власти и человеческого самообожествления укрепляется ужасами революции и реакции. Революция обнажает условную ложь официальной церковности, обнаруживает всю застойную ее гнилость и тем служит делу религиозного возрождения, которое не может быть простым подновлением старого: слишком слабы и внутренне порочны, хотя и благожелательны, попытки лучших представителей старой церкви сделаться прогрессистами; остается в ней господствующей стихия черная, и оживление духа старой церкви, скорее, приведет к реакционному клерикализму, реакционному не только в политическом, но еще более в религиозном отношении. Но вряд ли теократия, как новая всемирно-историческая сила, выйдет непосредственно из стихии русской революции. Религиозная революция давно уже совершается незримо в разных концах мира и на разных концах культуры, и то, что происходит в России, есть только один из моментов. Россия имеет свою религиозную миссию в мире и много уже в ней было пророческого, но политиканство, ныне развивающееся, не имеет прямой связи с этой миссией.

Теократия есть явление в мир Богочеловечества, совершенного союза человечества с Богом, подобно тому, как Христос был явлением Богочеловека, открытием религиозной возможности теократического союза. Это «жена, невеста Агнца», которую один из Ангелов показал Иоанну. Христос был Богочеловеком, но свидания с невестой Своей,   –  Богочеловечеством, с душой мира, ставшей церковью, ждет Он в конце мира. Образование соборного церковного тела

225

в мире есть возвращение мира к Богу, обожение (θέωσις) мира и человечества и лишь в конце этого процесса видим мы «святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с Неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего». «Се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло». Теократия есть объективная, вселенская сила религии, реальная сила благодати, а не субъективная сила или, вернее, бессилие религиозности. Не человеческими силами созиждется теократия, но «невозможное человекам  –  возможно Богу». Слишком человеческий взгляд погубил старую теократию, слишком мало было веры в благодать и недостаточно реальна была благодать. Менее всего теократия есть клерикализм. Клерикализм, повторяю, есть отвлеченное начало, возносящее на особую высоту духовенство, теократия же есть живой организм, душа мира, соединившаяся благодатно с Богом. Церковь, царствующая в мире, Невеста, соединившаяся с Женихом своим, и есть свободная теократия, новое бытие, святая телесность. В теократии Христос  –  царь и первосвященник, и нет других царей и первосвященников.

__________

Неведение или, во всяком случае, недостаточное ведение того, где церковь, что в церкви и что вне ее,   –  вот великая мука людей нового религиозного сознания в переходную религиозную эпоху. Я хотел хотя бы косвенно послужить коллективному, соборному делу решения проблемы церкви, с возможной резкостью и остротой установив различие старого и нового понимания церкви. Нас всех соединяет со старой церковью общая вера в Иисуса как Христа  –  Логоса, но религиозное настроение наше очень отличается от старого. Какая-то новая, мирская и свободная религиозность нарождается в мире и не может она уже примириться с рабской и елейной религиозностью старого сознания. Поэзия в религии побеждает прозу, вдохновение  –  деловитость, эротическое *) отношение к миру  –  отношение чисто

*) В высшем смысле этого слова.

226

моральное. Мы уже не рабы Божьи, а дети Божьи, и только это сознание и ощущение новой близости к Богу делают возможным Богочеловечество, так как раб не мог еще войти в бого-человеческое тело, не смел еще соединиться в едином теле. Лишь на очень далеком расстоянии от Бога и друг от друга, уединенно в церкви живут люди старого сознания и старых чувств. Уединенность в церкви  –  вот ужас старой церковности и старой религиозности, вот одна из причин невозможности для нас слиться религиозно с этой церковью, не допускающей соборного общения в Боге. Близость к Богу и близость друг к другу  –  это одна близость, и церковь устрашающая, поддерживающая рабье настроение, не может соединять, она роковым образом уединяет. В старой церкви само таинство евхаристии индивидуально, уединенно соединяет с Богом и не соединяет с людьми и миром, давно уже оторвалось от таинства любви, сколько бы ни говорили о соборности этой церкви, превращенной в механическое собрание Христос  –  центральная, неповторимая точка космического религиозного процесса, к Нему все шло в мире и от Него все идет в мире, через Него только соединяется человек с Богом, творение  –  с Творцом. Но мировой поток, идущий от Христа, должен привести к религиозно-космическому перевороту Объективная, полная, вселенская религия, религия совершеннолетия человеческого, это не религия Христа, также как и не религия Бога Отца или Св Духа, а религия Бога, Единого и Троичного. Нет какой-то особой религии Св. Духа, так как третий завет может быть лишь окончательным исполнением завета Христова. Второй завет исходит из факта (первое пришествие), третий завет идет к факту (второе пришествие), но в центре остается Христос. Религиозная метафизика объективно-вселенской религии еще не раскрыта в полноте, и религиозное развитие в мире должно продолжиться. Вл. Соловьева очень соблазняло, что так страшно долго, 1000 лет, нет вселенского собора, а вопросов, мучающих религиозную совесть, накопилось так бесконечно много, гораздо больше еще и гораздо более важных, чем в эпоху вселенских соборов. Это несомненный показатель прекращения внутренней жизни в старой церкви, и вряд ли можно помочь этому горю соединением церквей Соборной церковной жизни нет, пор-

227

валась органическая религиозная нить, и искать ее соединяющих концов нужно не на поверхности, а в глубине, где нарождается новая религиозная жизнь. Продолжения мирового религиозного развития мы ждем лишь от того вселенского собора, на котором будет сознан и оформлен религиозно-космический переворот, переход к новому, более полному религиозному бытию и выработан догмат о Богочеловечестве на земле. Провинциализм же и мелочный реформизм в религии бессилен, не утолит тоски, не оживит души, оставит слишком многих в темноте кажущегося богоборчества. Религия Богочеловечества и будет синтетической религией Бога, Единого и Троичного, общественная форма бытия в Богочеловечестве, и будет теократией, той новой теократией, в которой изъявление Воли Божьей будет вместе с тем провозглашением прав и свобод человека, совершенная божественность будет совершенной человечностью. Точнее определить природу теократии я не в силах, как потому, что это не может быть делом одного человека, отдельного мыслителя, так и потому, что теократия реально постигается лишь в опыте, что мышление о теократии неотделимо от бытия теократии.

228