Булгаков С., прот. Два избранника Иоанн и Иуда, «возлюбленный» и «сын погибели»

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

Прот. Сергий БУЛГАКОВ

ДВА ИЗБРАННИКА

ИОАНН И ИУДА, «ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ» И «СЫН ПОГИБЕЛИ»

(Печатается впервые)

Каждый год с приближением Страстной седмицы я опять заболеваю Иудой, неразгаданной его тайной, и снова всматриваюсь в его образ, ища его постигнуть в нем самом и в его взаимоотношениях: Иуда и прочие апостолы, Иуда и Иоанн, Иуда... и Христос. И один за другим снимаются и отпадают покровы, которыми окутана его тайна, и прежде всего литургический: как будто преднамеренно песнословие юродствует об Иуде (ибо как иначе понять грубое упрощение его образа в богослужебных текстах Страстной седмицы, так искажающее весь ее возвышенный и дивный чин?). Но вслед за этим приподнимается и покров евангельский: в своих повествованиях и евангелисты дают внешние очертания рокового события применительно к тому, как они могли видеться и постигаться галилейскими рыбаками в часы страшного испытания, когда сами они находились накануне великого соблазна, оставления Христа «страха ради иудейска». Их собственное восприятие, в особенности же изображение остается также ограниченным и стилизованным, и действительное событие во всей потрясающей грандиозности своей скорее едва проступает через отдельные черты их повествования, во всей его точности, но и упрощенности. Таковы синоптические Евангелия.¹ Четвертое же Евангелие, напротив, возводит к изначальным основаниям уразумение судьбы Иуды, однако его образ остается отвлеченным, и богословие здесь не связывается со священной историей во всей трепетной ее конкретности. Поэтому и в Иоанновом изображении приходится искать и выделять лишь отдельные черты, запечатленные тайной судьбы Иуды, однако с недоговоренностью в самом последнем вопрошании и безответностью его. Работа такого сопоставления и выделения отдельных черт евангельского изображения, попытка дешифрирования его шифра мною однажды уже произведена, и к ней я не могу и сейчас ничего прибавить. Напротив, внутреннее, интуитивное постижение тайны Иуды вле-

¹ И эта упрощенная и моралистическая стилизация судьбы Иуды получает уже полную силу в ее популярном, так сказать, изображении в Деяниях Ап. I, 16-25 — в речи апостола Петра.

11

чет меня все дальше, ставя пред лицом новых узрений и вопрошаний. И, прежде всего, надо снять с апостола клеймо предателя, совершившего предательство в низком, преступном смысле, Христопродавца, омраченного сребролюбием. Такое разумение просто недостойно события и ему несоответственно: сребренники суть лишь приражение, грязная тряпка, которая закрывает рану кровоточащего сердца, к тому же она сброшена и самим Иудой. По точному значению слова παράδοσιςи глагола παραδίδοναι, оно означает не предательство, как измену, но скорее выдачу, как действие, совершенное с определенной целью или идеологией.² Вообще, здесь должна быть устранена моральная квалификация «предательства» как падения (и притом самого мелкого), и оно должно быть воспринято в трагическом свете единственности этой судьбы: «лучше бы этому человеку не родиться», так страшна и невыносимо тяжела она была. От нее и о ней «возмутился духом» сам Христос (Ио. ХIII, 21).

Точный учет отдельных черт евангельского повествования (ранее мною уже сделанный) также не позволяет ни в какой

² Archbishop J. Н. Bernard —A critical and exegetical commentary on the Gospel according St. John, vol. 1,219.

Значение παρχδιδόναι часто неверно понимается. Это значит “выдавать” (to deliver) но не необходимо “предавать” (to betray). Так оно применяется к иудеям, предавшим Иисуса Пилату (Ио. XVIII, 30,35,36; XIX, 11) и к Пилату, предавшему Иисуса на распятие (Ио. XIX. 16), а также об Иисусе, предавшем дух Свой, умирая на Кресте (Ио. XIX, 30). Ни в одном из этих текстов не разумеется предательство. Но даже и там, где παραδιδόναι применяется к действию Иуды (Ио. VI, 71; XII, 4; XIII, 2; XVIII, 2;) мы не уполномочены переводить это “предавать” to betray — παραδιδόναι. Слово· это не встречается в Евангелиях, хотя Лк. VI, 16 и называет Иуду προδότης, каковым он и был (значит предавать “to betray”, но παραδιδόναι означает просто—выдавать “to deliver up” и есть бесцветное слово, не имеющее какого-либо оттенка осуждения. Иоанн не приводит ранних предсказаний Иисуса о том, что Он будет “выдан” иудеям, как это делают синоптики (Мк. IX, 31, МФ. XVII, 22). У Иоанна Иисус сам не употребляет слово παραδιδόναι ранее 13-21.

В русском переводе безразлично и в том, и в другом случае употребляется “предать” и “предатель”, т.е. вносится определенный осудительный смысл. Трудно понять, в чем же собственно могло состоять предательство Иисуса, который отнюдь не скрывался и неоднократно подвергался поэтому опасности побиения камнями, прежде чем пришел час Его. У Иоанна XVIII, 2-20 особенно подчеркивается, что Иисус вовсе и не скрывался, чтобы была особая нужда в нарочитом предательстве·. “Я говорил явно миру, Я всегда учил в синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего”. О выдаче Иисуса Иудой могла идти речь (cp. Mp. XIV, 49) только в смысле помощи, создания благоприятных условий Его взятия без шума и беспорядков, не больше. То же словоупотребление παραδιδόναι, παράδοσшς и у синоптиков в множестве случаев за единичным исключением (Лк. VI, 16; προδότης).

12

степени утверждать умаление Иуды в апостольстве со стороны Христа, начиная от самого его призвания и до... удавления. Это вполне бесспорно относительно всего его апостольского служения, но этого же нельзя отвергать и относительно последних дней. В особенности же это относится к Тайной Вечери, на которой Иуда присутствует в качестве одного из апостолов, вовсе не лишенным своего апостольства, как не были его лишены и другие апостолы накануне своей собственной измены с оставлением своего учителя, о чем Он сам в своем предведении свидетельствовал (Мф. XXVI, 30-35; Мр. 14, 30-48; Лк. XXII, 31-34; Ио. XVI, 32). Всякое иное истолкование присутствия Иуды на Тайной Вечери является противоречащим фактом и, самое главное, совершенно не соответствующим общему контексту событий. В самом деле, в каком же ином качестве, кроме как апостольства, мог бы иначе Иуда перейти порог горницы Сионской, не будучи извержен из нее? Но говорится просто и кратко в первом Евангелии: «когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками» (Мф. XXVI, 20; Лк. XXII, 14) и, конечно, Иудою в их числе, одним из двенадцати (Mp. XIV, 20, ср. общий контекст Ио. XIII, 1-28). Неужели лишь для полного изобличения? Торжественного изгнания? Или же ради признания со стороны Учителя в допущенной Им ошибке при избрании апостолов, — всех вообще, как не выдержавших искушения кроме одного Иоанна), а в частности и в призвании Иуды? Но даже неоднократное и по-разному повторенное всеми евангелистами слово Христа об Его предании во всей трагической скорбности своей еще не является изгнанием из среды апостольской, ни даже обличением Иуды (уж менее всего в сребренниках). В конце концов это свидетельство Христово об Иуде предназначалось скорее для будущего, выражало заботу Учителя об учениках пред лицом нового, нежданного и в своей внешней несоответственное™ соблазнительного испытания.³ Наконец, Иуда оставляет Тайную Вечерь сам, даже согласно воле Посылающего («что делаешь, делай скорее», «но никто из возлежащих не понял, к чему Он это сказал» (Ио. XII, 27-28). В саду Гефсиманском при приближении своем Иуда также встретил не осуждение, но обычное слово привета «друг (ἑταίρε), для чего ты пришел?»⁴ (Мф. XXVI, 50). Такое обращение явилось бы невыносимой ложью в

³ “Теперь сказываю Вам, прежде нежели то сбылось, дабы, когда сбудется, вы поверили, что это Я” (Ио. XIII, 19), и это еще подтверждается ссылкой на пророчество (Ио. XIII, 18).

⁴ Конечно ἑταῖρε означает не то же, что φίλε, оно холоднее, однако не может почитаться необычным или неприязненным.

13

устах самой Истины, если бы оно не соответствовало ей в самой своей глубине (Ио. и у Лк. XXII, 48, слова Христа, относящиеся к тому же моменту, звучат не как осуждение, но скорее так же как привычное обращение по имени: «Иуда, целованием ли предаешь Сына Человеческого?»).

Это сохраняющееся и не прерванное, по крайней мере, волею Христа при жизни Иуды апостольство представляет собой основной факт, который надо принять во всей его силе и значении, и лишь в свете этого факта следует понимать все относящиеся сюда слова и действия.⁵ Во всяком случае, прежде всего, надо освободить это понимание от упрощения и стилизации, совершенно несовместимой с его апостольством. И вот, при свете этой руководящей идеи, становится очевидно выступающим из-под покрова даже евангельского повествования, что взаимные отношения Христа и Иуды отличаются от других апостолов, будучи отмечены печатью особой тайны, а постольку и интимности. Между ними идет все время молчаливый, таинственный разговор, который доходит до общего слуха лишь отрывочно и неполно. Он должен быть понят не только в сказанном, но и в стоящем за ним, красноречивом молчании. Конечно, и все апостолы были призваны и избраны Им самим, так что с каждым из них была такая личная встреча и особое взаимоотношение и, как все личное, оно несет в себе печать тайны. Однако мы различаем разные образы апостолов и апостольства, не отмеченные такой таинственной и трагической судьбой, какова Иудина. Есть лишь только один апостольский образ, который также отмечен особой единственностью взаимоотношений со Христом, это, конечно, «возлюбленный ученик», «его же любляше Христос». Его избранный и личный друг. С ним никто из апостолов не может быть уравнен, и в частности, даже и князь апостолов, первый исповедник веры во Христа — Петр. Петру дано было преимущество в служении, может быть первостоянии в 12-рице апостольской, но это не есть личное отношение ко Христу. Да оно и не помешало Петру поддаться соблазну сатанинскому (Мф. XVI, 23, Мк. VIII, 33), как и отречься от Него трижды. Таково было духов-

⁵ Этот факт подтверждается даже и наиболее неблагоприятным свидетельством об Иуде в речи ап. Петра: “он был сопричислен к нам и получил жребий служения сего” (Деян. 1,17) “и его печальная судьба связывается лишь с приобретением земли неправедной мздой”. Об отпадении же от жребия служения сего и апостольства говорится уже в отношении к его смерти: “чтобы идти в свое место” (25).

14

ное испытание, которое выдержал только личный друг «возлюбленный».

Но в отношении к Иуде даже Иоанн, и именно он, образует некую пару, если не в личной дружбе со Христом, то по крайней мере в особой избранности, каждый по-своему. Эта избранность запечатлелась и на Тайной Вечери и притом, преимущественно, в повествовании самого возлюбленного ученика — в Евангелии от Иоанна, хотя и это, как и все вообще об Иуде, сообщается полусловами, полумолчанием, вообще полутонами. Из описания Тайной Вечери в 4-м Евангелии вытекает, что именно Иуда и Иоанн возлежали, составляя ближайшее окружение Христа, первый, именно Иуда, налево (и в этом смысле был первым гостем Христовым), второй же направо.⁶ Только из этого положения понятно, что каждый из них мог иметь свой личный разговор со Христом: Иоанн, по просьбе Петра, спросит Его о предателе, а Иуда услышит личное послание «делать то, что делаешь». Но это внешнее расположение мест (неверно воспроизведенное на Тайной Вечери у Леонардо да Винчи) соответствовало тому единственному личному отношению ко Христу, которое было у каждого из них, у обоих вместе, как и в отдельности. И между ними двумя шел и личный разговор, может быть молчаливо, более чем словесно, что отразилось и в рассказе 4-го Евангелия. Иоанн, очевидно, слышал, что происходило в душе Иуды, который ревниво чувствовал всю единственность места Иоанна около Христа, однако наряду и с своею собственной, особой единственностью. Но запечатлевши эту особую близость обоих ко Христу, а через то и их взаимную, эти оба избранных ученика здесь духовно и различаются: один находится накануне гибели, «отшествия в место свое», о другом же сказано было позднее Петру: «Если Я хочу, чтобы он пребыл, пока прииду, что тебе?» (Ио. XXI, 22). Но здесь на вечери Господней они еще возлежат оба непосредственно около Христа, как Его нарочитые избранники, и каждый по-своему единственный... первый. Страшная судьба Иуды именно и есть это его особое первенство в лике апостольском, на Вечери Господней.

* * *

Об Иуде можно поведать только силою искусства, и притом великого и высочайшего, которому доступны тайны духа и священный язык символов. Если это есть искусство слова, то ему

⁶ См. сообщения и комментарии Bernard, 1. с., 11,471.

15

предлежит мистерия об Иуде, премирная (та, которая схематически намечена у Иоанна), историческая (та, что имеется у других евангелистов), и, наконец, запредельная, потусторонняя (о сошествии Иуды в место свое, о сошествии в ад самого Христа и о встрече там Христа и Иуды). Она должна содержать повесть о прощении ученика, возлюбившего и от любви продавшего Учителя, о самоудавлении его одновременно с распятием Христовым, о искупительной жертве крестной и смерти жертвенно-самоубийственной. Еще не послан в мир тот творец, которому дано поведать об этой тайне Евангелия об Иуде. Подобную же силу духовного свершения искусство призвано явить на языке символов и красок, резцом и кистью. Великий мастер этот уже не узрит во Христе и «возлюбленном» ученике двоящегося лика Джиоконды, как Леонардо в образе Иуды клептомана, но кистью и силой Микель Анжело, трагического его вдохновения, поведает миру свои видения и откровения. И может явиться новый мастер с силою Бетховена, который в симфонии предвременного рока жертвенности заставит прозвучать то, что таилось в глубине души Иуды, зажжется огнем его страданий, вместе и наряду с неумирающей сладостью песни возлюбленного: он явит ад и рай к любящей человеческой душе, и небо и преисподнюю, смерть и воскресение во Христе и со Христом. Мне же дано лишь, зная свое немотствование, только слышать, о чем оно немотствует. И слово, к разбойнику покаявшемуся сказанное: «днесь со Мною будешь в раю» разве и о нем, об Иуде, не сказано? Или он, отверженный и презренный, всеми осужденный и всеми непонятый, «вор» останется навсегда и для Него не «чистым»? Или там он встретит Его, Жениха, хотя после «Друга Жениха», но вместе с ним, как первый из апостолов в аду, который со Христом, станет для него раем, и скажет Ему: то, что Ты повелел, разрешил, благословил, послал «делать скорее» я и сделал скоро, не откладывая. И дело мое, так Тебе нужное, сделано так, как, помимо меня, оно не могло бы совершиться. Я, презренный и отверженный, стал для Тебя незаменимым, Ты включил меня в Свое собственное дело, а оно есть дело жертвенной любви и искупления. На это дело Ты не послал «возлюбленного», для него Ты избрал иной, блаженнейший удел, пестовать Мать Твою, Деву Пречистую, стать Ее сыном, Тебя Ей заменить в долгие годы Ее земного странствия, а меня послал... «В место свое», и вот я Тебя в нем встречаю, первый из апостолов за гробом...».

О, тайна, тайна апостольства! Темнеет сознание, кружится голова пред бездной священной тайны... Но следует при дневном

16

свете еще раз отдать себе отчет обо всем, что поведано в Евангелиях об Иуде, словом и молчанием.

Будущая мистерия об Иуде должна включать три части: картина — быть триптихом, изваяние включать три группы, а музыка три темы. И первая есть избрание Иуды во апостола: встреча Христа с ним и его призвание, со всей молчащей бездной ведения и предведения Христова, вопроса и ответа о том, «что делаешь». И тогда уже Иуда спрошенный, точнее пред-спрошенный, ответил, вернее пред-ответил: да, и не словом, но делом. Он пошел с Ним и за Ним так, как пошел и с Тайной Вечери, Им посланный.

И вторая тема — это сама Тайная Вечерь, все что гам между Христом и Иудой было, и чего не разумели другие, кроме, может быть, «возлюбленного». Однако он, первый по любви, был, может быть, последний в страдании, —по крайней мере тогда, хотя в стоянии у Креста с Матерью он оправдал и жертвенно искупил это свое блаженство на груди Учителя.

И третья тема — загробная, она есть еще тайна, недоступная этому веку, она откроется лишь в грядущем. И она откроется, как новое явление любви Христа, принявшего на Себя, вместе с грехами всего человечества и всего мира, и трагическую вину «предательства Иуды»...

Основная мысль четвертого Евангелия об Иуде состоит в том, что Иуда является предустановлен к предательству и к погибели, причем это знает «от начала» (ἀπ’ άρχης) его к апостольству призвавший Христос. Иуда есть дьявол (VI, 70) ибо... «сей хотел предать Его, будучи один из двенадцати». Это сказано вообще, в частности же поясняется, что «сатана» вошел в Иуду при приближении Тайной Вечери (Лк. XXII, 3) или во время ее, уже в начале (Ио. XIII, 2), и вместе с куском, поданным ему Христом (Ио. XIII, 27), в этой загадочно-двойственной ласке, с предоставлением его собственной участи. Конечно, речь идет здесь не о воплощении сатаны в Иуду, но о духовном приражеиии, затемнившем сознание Иуды. По буквальному смыслу свидетельства Евангелия от Иоанна Иуда был и призван в обреченности на погибель и предательство. Ссылка на «Писание» свидетельствует об Иуде, что о нем было пророчествовано до его рождения, подобно как о Богоматери или Предтече. Такая мысль трудно вместима в наше сознание, ибо несовместима с любовью Божией. Очевидно буквальное понимание текста 4-го Евангелия здесь невозможно, оно является лишь словесным покровом, открывающим, но вместе и сокрывающим тайну Иуды как сына

17

погибели, на нее обреченного. Самый мрачный и безысходный фатализм, из буквального понимания текста проистекающий, превращает евангельскую историю, притом в самой ее сердцевине, в загадку, чтобы не сказать прямо: в религиозный абсурд, в рок греческой трагедии. Выходит, что Иуда явился необходимым орудием спасения, поскольку последнее связано было с его предательством, без которого якобы не могло бы совершиться ни взятие Иисуса, ни предание Его на пропятие, ни самая крестная смерть. Но с этим печальным предназначением, конечно, несовместимо его апостольство. Получается ряд безысходных противоречий, свидетельствующих, что Евангелие не открывает, но скорее утаивает судьбу Иуды. Поэтому, если сказанное о нем в 4-м Евангелии, как и во всех других, нельзя отвергнуть, то нельзя и не видеть в нем как будто преднамеренной недоговоренности, упрощения, стилизации, причем полнота события через нее лишь едва просвечивается. Да, избрание Иуды не было ни случайностью, ни ошибкой (что заранее исключается относительно Прозорливца «знавшего всех, и не имевшего нужды, чтобы кто засвидетельствовал о человеке, ибо сам знал, что в человеке» (Ио. II, 24-25). Он знал, что и в Иуде, когда его избрал и призвал в апостолы. Христос на себя тем самым как будто берет всю ответственность за судьбу «сына погибельного», которого, в отличие от судьбы всех других апостолов, даже и Он не сохранил, «да сбудется писание» (Ио. XVII, 12).⁷ Своим избранием в апостолы Иуда уже поставлен в такое положение, из которого для него не могло быть иного пути, кроме как предательства и гибели.

Если вообще Евангелие от Иоанна отличается от синоптиков не только своим «богословским» стилем, но и особой стилизацией в изображении событий, то это самое вполне относится и к повествованию об Иуде, которое, если прямо не противоречит, то во всяком случае отличается от историзма синоптиков. Если даже и в их изображении присутствие Иуды среди апостолов, избранных и призванных Христом, остается необъяснимым, сохраняя, однако, силу факта, то у Иоанна ему дается такое объяснение, которое делает его не менее, но еще более непонятным. Именно здесь свидетельствуется полнейшая провиденциальность и неизбежность его присутствия около Христа на путях Промысла, хотя при этом и не вскрывается внутренняя духовная его необ-

⁷ Этот же библейский фатализм в Деян. Ап. 1, 16, в речи ап. Петра: “надлежало· исполниться тому, что в Писании предрек Дух Святой устами Давида об Иуде, бывшем возле тех. которые взяли Иисуса”.

18

ходимость для самого Иуды. Однако принять буквально этот провиденциальный детерминизм, вообще свойственный особой Иоанновской стилизации,⁸ невозможно ввиду явной неполноты и как бы преднамеренной односторонности этого изображения.

Прежде всего остановимся на прямом участии сатаны в деле Иуды и его судьбы, чтобы после этого обратиться уж к этой последней. Вообще участие сатаны в судьбах мира и человека совершается по особому попущению Божию, и притом лишь в известных пределах. В отдельных случаях подобное попущение даже прямо свидетельствуется в Слове Божием⁹: такова прежде всего история Иова. Сатана просил у Бога разрешения искушать Иова и промыслительно его получил. Он оказался посрамлен. В Новом Завете повествуется об искушении Христа сатаною в пустыне, для которого Он даже ведется Духом Святым (Мф. IV, 1; Mp. I, 12-13; Лк. IV, 1). После того сатана оставляет Его «до времени». В отношении к апостольству «сатана просил сеять их как пшеницу» (Лк. XXII, 31) и в этом, очевидно, не получил прямого отказа, хотя и оказался обессилен молитвой Иисуса. В некоторых случаях приражение к отдельным апостолам, в частности, к апостолу Петру, сатана обличается и, очевидно, отстраняется от него. Подобно этому, Господь и сам, и через своих учеников, изгонял бесов из бесноватых и исцелял болезни, от сатаны происходящие (таково исцеление «дочери Авраамовой, которую связал сатана» Лк. XIII, 16). Вхождение сатаны в Иуду было, очевидно, также промыслительно попущено: Господь свидетельствует о том («один из вас диавол»), однако, сатана им не изгоняется; ему предоставлено, так же как в истории Иова, делать свое дело до конца. Так же было это, очевидно, и с иудеями, устами которых повторилось искушение в пустыне: «если ты Сын Божий, сойди с креста». Это попущение сатане «войти» в Иуду, даже если оно и имело для себя основание в духовном его состоянии, выражает всю ту обреченность, предустановленность его судьбы, о которой и «в Писании предрекл Дух Святой устами Давида об Иуде» (Деян. Ап. I, 16).

Спрашивается: это одержание Иуды сатаной, которое не устраняется через его изгнание силою Христовой,¹⁰ есть ли только

⁸ См., например, Ио. VI, 64; XIII, 18; XVII, 12; Пс. ХХХХ, 9.

⁹ В сущности сюда относится и искушение Евы и Адама змием, о котором также можно сказать, что в него вошел сатана, поскольку змий явился его устами. Хотя это прямо не сказано, однако, с необходимостью напрашивается из всего контекста Бытия, глава III.

¹⁰ Можно думать, что такое устранение все-таки имело место в

19

вина апостола и грех погибельный, или же некая судьба, ему свойственная во всей силе ее неотвратимости? И как мог оказаться около Христа, среди Его учеников, сатана, «какое согласие между Христом и велиаром?» (II Кор. VI, 15). И, однако мы знаем, что сатана неотступно следует за Христом, около Него пребывает, от самого начала Его служения и до крестного его конца (и даже после небесного Его прославления, по свидетельству Откровения, продолжается эта неотступность сатаны в борьбе со Христом). Перед нами неизбежно становится поэтому общий вопрос об участии дьявола в деле человеческого спасения и своеобразной предустановленности такого участия. Эта общая мысль в богословии некоторых святых отцов выражалась в принятии идеи выкупа, приносимого Христом сатане за грехи человека кровью Своею. Конечно, такая мысль неприемлема в прямолинейной грубости своей, однако, она справедлива в том общем смысле, что Христос, действительно, пришел разрушить дела дьявола (1 Ио. III, 8), и дьявол противостоит Христу в Его служении как главный враг и противник, который проявляет и наибольшую силу в этой борьбе: «кто делает грех, тот от диавола, потому что сначала диавол согрешил» (8). Человеческая же немощь оказывается здесь послушным орудием диавола-искусителя, который «ходит как рыкающий лев», ища кого поглотить (1 Пет. V, 8). Христос и пришел спасти человеков от власти дьявола, с которым, ради спасения падшего Адама, и происходит поединок Богочеловека. Не могло для человека быть такого пути спасения, на котором можно было бы избежать победной встречи с «имеющим

отношении к искушавшемуся от него Петру, которому сказано было Христом “отойди от Меня, сатана” (ὔπαγε ὀπίσω μου, σατανὰ (Мф. XVI, 23; Mp. VIII, 33), т. e. почти буквально повторено было то же властное повеление, каковое сказано было Христом в пустыне во время Его собственного искушения: ὔπαγε σατανὰ — отойди от Меня, сатана” (Мф. IV, 10). Но относительно Иуды такого повеления не было сделано. Поэтому отрекшийся Петр и сохраняет возможность восстановления в апостольстве, которое отнимается у Иуды: на гибель посылается “сын погибельный”, который даже посылается “скорее делать дело свое”. О Петре же Господь приносит особую первосвященническую молитву: “Симон, Симон. Се сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя, и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих” (Лк. XXII, 31), хотя дальше следует, вопреки обещаниям со стороны Петра, предсказание Господа о троекратном его отречении (33,34). Но об Иуде не было сказано таких слов. Значит ли это, что Господь его· оставляет сделаться жертвой сатанинского искушения? Или нее, что Господь о нем уже не молится, удалив его из любви Своей, предоставив его собственной судьбе? Тьма сгущается в безответности этих вопросов о судьбе Иуды и его обреченности.

20

державу смерти», т. е. дьяволом (Евр. II, 14). Если нельзя было спасти человека без человека и вопреки ему самому, то и нельзя и спасти его при этом, минуя дьявола. Дьявол должен быть побежден и скован (Откр. XX, 2), чтобы мог спастись человек. Впрочем, так вопрос решается лишь в пределах и в плане человеческого спасения, но не всеобщего восстановления всего мироздания (апокатастасиса). Если же ввести в рассмотрение и этот вопрос, тогда и судьба Иуды, по его связи с всеобщим апокатастасисом, получает еще особое, новое освещение. Предустановленность Иуды, через которого действует сам сатана, не возбраненный Христом в этом действовании, напротив, прямо попущенный и в лице Иуды как бы призванный к нему («что делаешь, то делай скорее»), связует вместе судьбы Иуды и дьявола. Иуда является несчастным орудием, которым владеет сатана. Последний же, желая погубить Христа «предательством» Иуды, делает его, как и самого себя, орудием спасения мира через искупление кровью Христовой. Христос молится о своих распинателях: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают» (Лк. XXIII, 34). Но кто же не знает, и как и чего не знает? Если иметь в виду само распятие, то распинатели-воины, конечно, по-своему, знали, чего хотели: именно, они желали исполнить приказание Пилата со всей палаческой опытностью, которая им была в этом свойственна (как сама собой разумеющаяся и не требующая особого разъяснения). Особая подробность указывается в Евангелиях, что они распяли Его и двух злодеев, одного по правую сторону, другого по левую (Лк. XXIII, 33).

Конечно, от их ведения и разумения оставалось сокрыто, что именно означало это распятие Одного из этих трех для всего мира и для человечества. Исполняя свой солдатский долг, они, действительно, творили волю пославшего их, и были свободны от особой личной вины, в качестве лишь орудий уголовного правосудия, согласно праву того времени: «и сбылось слово Писания: и к злодеям причтен» (Ис. LIII, 12; Mp. XV, 28). Очевидно, не к этому относится нарочитая сила предсмертной молитвы Господа. Очевидно, она идет дальше и глубже: не о непосредственных свершителях казни, но об ее юридических и духовных виновниках молится Господь: о Пилате, первосвященниках, книжниках и фарисеях, вообще о всех вопиявших: «распни, распни Его». Нет основания их исключать из этой молитвенной милости Господня прощения. Однако, является неизбежным пойти еще дальше и спросить себя: а мог ли быть включен в это молитвенное прощение непосредственный совершитель предания

21

Христа на смерть, «предатель» апостол Иуда (будем ли мы понимать его как сребролюбца, прельстившегося на нищенскую мзду, или же видеть в нем жертву ложной мессианской идеологии), причем к тому же он и сам раскаялся, «предав кровь неповинную»? Очевидно, к Иуде эта молитва Христова не может не относиться, во всяком случае, как и к бежавшим и оставившим Христа апостолам, которые оказываются тем самым повинны если не в активном, то в пассивном предании Христа на пропятие через Его оставление в минуту опасности. Поэтому, кроме Иоанна, все апостолы оказались повинны в смерти Христовой, и постольку также нуждались в молитвенном прощении от Него. Наконец, остается главный виновник и духовный противник Христа, сам сатана. Распространяется ли эта молитва всепрощения и на него? Здесь должны быть приняты во внимание два соображения. Прежде всего сатану в известном смысле нельзя считать неведущим о том, что он творил, вдохновляя Иуду, входя в него. Напротив, он знал и именно этого хотел, погубить Христа. В нем соединялись пламенная злоба, зависть, ненависть к Богу, вместе с гордостью Денницы, сына зари, который хотел восхитить творение у Творца, до конца стать князем мира сего, его Богом, устранив соперника, которого он, хотя и не знал наверно, но подозревал, кто Он: «если Ты еси Сын Божий». Таковы были слова искусителя и в начале служения Христова (в пустыне) и в конце его (на кресте устами иудеев). И в этом потерпев спасительную для мира неудачу, дьявол должен был сокрушиться, получить смертельную рану, быть низвергнутым в бездну, совлечься гордыни своей, чтобы, вместе со всем человечеством, хотя и после него, духовно воскреснуть из мертвых. Достигнутая цель оказалась (точнее, окажется в полноту времен) совершенно иною, непреднамеренною и неожиданною, противоположною тому, что сознательно намечалось. Вместо победы, совершилось сокрушение державы смерти, «сиречь диавола». Однако и здесь можно сказать, что главный духовный христоубийца и распинатель оказался также в слепоте не знающим, что творит, и в тварной ограниченности своей, хотя и безумный, орудием спасения. Но еще и в другом смысле дьявол мог заблуждаться, не знал, что творит, именно по силе сатанинского самообмана, от приражения гордости. В предпочтении себя Творцу и в христоборчестве своем, дьявол естественно становился жертвой ложной, утопической идеологии, какова бы она ни была: то было павлинье оперение падшего ангела (Врубель, Байрон, Лермонтов и др.). Сатана не мог не воодушевиться идеей мнимого

22

добра и свободы, противополагаемой им освобождающей Истине, Духа свободы. Он выходил па решительный и опасный бой во всей его рискованности. Сатана и сам оставался в неизвестности относительно возможного итога борьбы со Христом. Он рисковал, и это тем более, что он однажды уже потерпел первую неудачу. Тогда он был низвергнут с неба и не устоял в борьбе с архангелом Михаилом и воинством его. После того он остался в состоянии полупоражения, которое возмещал, лишь становясь князем мира сего, однако уже лишившись своего небесного царства. Но теперь, в этом последнем и решительном бою, подвергалась испытанию его власть и в этом мире. Поэтому козни сатаны против Христа явились для него и средством самозащиты, которая выражалась в яростном самоутверждении себя как высшего добра, в ложной идеологии. Последняя была, конечно, самообманом и заблуждением, но она ставила пред ним ложные цели, стремясь к которым он также не ведал, что творил. Но заблуждающийся может оказаться не только оправданным, но и спасенным, однако лишь после того, как он окажется разбитым и пораженным, в необходимости самопроверки и в неизбежности саморазочарования, а далее и безочарования и пустоты. Но этим, в конце концов, за недоступной нам гранью нынешнего века, он приводится к покаянию. Об Иуде, который был искушаем вдохновением сатаны, поведано в Евангелии от Матфея XXVII, 3, что он раскаялся (μετεμεθησεν) т. е. вновь продумал и передумал, понял ошибку, ужаснулся от заблуждения, стал пред лицом правды и — вместил ее. Последняя же судьба сатаны не поведана, она остается на долю лишь гадательных постижений. Однако, из всех предыдущих сопоставлений напрашивается вывод, что до конца и сатана не ведал, что творит. А потому и к нему — в последнем итоге — может относиться молитва Искупителя, всемогущая и всепрощающая. Никто и ничто в мире не способно было тогда познать и постигнуть всю глубину всеспасающей и всепрощающей любви Христовой, любви Творца к своему творению, который не хочет ничего погубить, но все спасти, — каждое своими путями, приведя к тому, что «будет Бог всяческая во всех», когда Сын и сам все покорит Отцу и Ему предаст... Такова беспредельная глубина и сила молитвы Христовой.

Но к сказанному надо еще присоединить уразумение всей силы искупительной жертвы Христовой, которая раскрывается и в преодолении противоборства ей. Для этого последнего недостаточно силы самого могучего, к тому нарочито избранного человека, в качестве орудия сатаны, как недостаточно оказалось

23

ни Петра, ни Иуды, в которых сатана поочередно вселялся. Адам первозданный пал в раю от обольщения змия, через которого действовал дьявол, и только в лице самого дьявола могли быть обессилены дела его, дабы могло совершиться спасение мира. Поэтому прямое и косвенное противодействие Христу со стороны самого сатаны, в его преодолении, должно было явиться необходимым для полноты спасения. Борьба с грехом и смертью за мир и за человека должна была совершиться в предельной напряженности, т. е. при участии самого человекоубийцы и отца лжи дьявола, который имел быть в ней посрамлен. В этом смысле дьявол оказался необходимым минусом при положительном свершении нашего спасения. Если бы он не выступил на бой сам и не оказался бы в нем упразднен в своей силе, то и мир не мог бы быть окончательно спасен, но остался бы бессрочно в длительном состоянии греховности. Отсюда следует заключить, что и сам дьявол принял свою долю хотя и отрицательного участия в спасении мира. В этом смысле он оказался, хотя и против воли и ведома, пассивным участником искупления через свое противление ему, совершаемого истинным Искупителем.¹¹ И в этом еще раз открывается вся сила слов Христа: «не ведают, что творят», не только в смысле бессознательности и неразумения о происходящем, но и в непонимании его плодов и значения. Дьявол, думая об утверждении господства над миром, его на самом деле упразднил. Ведая свою цель, он не ведал, что в действительности делает. Но прощение может придти, т. е. быть принято, и усвоено лишь через покаяние.

Теперь обратимся снова к Иуде. Для своих целей, безумных в ошибочности и неосуществимости своей, дьявол не мог действовать непосредственно, подобно тому, как он делал это в частных случаях насильственного вредительства (как например «связав дочь Авраамлю», причиняя бесоодержимость и другие болезни). Относительно свободного творения он мог действовать только через свободу человеческую, и так как воплощение в че-

¹¹ Католическая церковь воспевает в качестве орудия искупления “beata Adae culpa”, первородный грех Адама, каковой тем самым якобы вызвал боговоплощение, чего иначе и не было бы. Но оставляя в стороне эту неверную мысль, которою одинаково болеет как восточное, так и западное богословие, необходимо последовательно сделать следующий вывод из этой мысли. “Beata culpa” Адама явилась делом змия-искусителя. Иными словами здесь косвенно признается и его участие в искуплении, как соискупителя. Эта мысль преодолевается только если признать, что боговоплощение, хотя для падшего человека оно и имеет значение искупления, однако не падением человека только оно вызвано, хотя через него и получило свой искупительный характер.

24

ловека для дьявола вообще исключено по онтологической неспособности его к тому, то оставался открытым лишь путь приражения, соблазна, искушения. Он пытался с ним приблизиться к Сыну Божию, но был посрамлен. Поэтому для того, чтобы совершить дело дьявола относительно борьбы со Христом, оставалось лишь найти человека, который бы оказался способен к этому сатанинскому вдохновению и заразе зла. Для этого должен был найтись особый избранник, к тому способный и призванный. Об этом говорит и апостол Петр в первой своей речи после Пятидесятницы: «Сего Иисуса, по определенному совету и предвидению Божию преданнаго (τοῦτον τῇ προγνώσει καὶ βουλῇ τοῦ θεοῦ ἔκδοτον) вы взяли и убили (Деян. ап. II, 23)». Кто же он? Был ли это один из великих мира сего, или полководцев, огнем и мечом покорявший вселенную? Или гений, пришедший в мир явить чудеса творчества? Или пророк, глашатай правды и учитель жизни? Но нет, ни один из них не был к тому достаточен. Одни для того были бы слишком малы, чтобы отречься от себя, забыв себя отдаться, другие же слишком праведны и вместе с тем всецело отданы своему служению, от Моисея до Предтечи. К тому, чтобы послужить делу искупления, явить силу Христову через ее отрицание, нужен был ученик, Его до конца возлюбивший, Им самим к Себе призванный, именно ради этого искушения, готовый и способный отдать себя, погубить душу свою и сам погибнуть, покрыв вечным позором и ужасом имя свое. Таков был только Иуда Искариотский, о котором посему и было писано в пророческих книгах. Разные участники дела Христова посылаются в мир одновременно с Ним; здесь был и Предтеча, и Симеон Богоприимец, и Жены-мироносицы, и апостолы, и все те, которые видели и слушали Его, и следовали за Ним. У каждого из них было свое место и свое служение рядом с Ним и около Него. У них было с Ним и свое личное отношение у каждого: одних Он посылал на проповедь, других исцелял, третьих отметил особой личной любовью и дружбой. Но среди них не было никого другого такого, как Иуда, он был в своем роде единственный, как единственной по-своему была и любовь его ко Христу. Христос не мог призвать по ошибке. Он знал, от начала знал, кто предаст Его, и призвал заведомо дьявола. Иуда был предвременно, по «писанию» призван занять свое место около Христа и до конца пройти свое служение. Его призывая в ученики, Христос брал на Себя и ответственность за него, являясь как бы соучастником дела Иуды. Последний, очевидно, уже таков был по самому сотворению, по мысли Божией о нем, которую он воспринял, как

25

свою собственную судьбу и самоопределение. На вопрос Творца, его призвавшего к бытию, на определение Слова, сказавшего о нем свое особое слово, он ответил могучим и покорным да. Он и пришел в мир, чтобы стать апостолом-предателем, во имя жертвоприносящей любви, а не ради презренных сребренников, лишь сокрывающих его избрание своим позором. Молча, но слышимо внутренним слухом, призвал его Призывавший не к одному хождению за Ним и с Ним до конца, но и к жертвенному противоборству во имя любви: к жертве собой во имя Того, кого любишь, жертвоприношением Любимого. Ибо и Сам Христос Себя принес в жертву, согласно предвечному решению любви божественной, через посредство не ведавших, что творят, и прежде всего, сатаны, искавшего Его гибели, но осуществившего спасение мира. Значение предательства Иуды надо видеть не в самом его внешнем факте, который есть только подробность в истории страстей Господних, притом не имеющая вовсе первостепенного значения. Не говорит ли сам Христос народу: «как будто на разбойника вышли с мечами и с кольями взять меня; каждый день с вами сидел Я, учил в храме, и вы не брали меня. Сие же было, да сбудется писания пророков». (Мф. XXVI, 55-56). И не раз, по Евангелию от Иоанна иудеи «брали камни, чтобы бросить на Него» (VIII, 59; X, 31), так что ученики чувствовали эту нависшую над Ним угрозу (XI, 8). Да и вообще не приходится говорить о «предательстве» Иуды в смысле какой-то особой организации, а не простого оказательства или предоставления удобного случая врагам без большого шума в предпасхальное время схватить Иисуса. Можно сказать без преувеличения, что враги Христовы могли бы при Его взятии обойтись и без помощи Иуды. И решающее значение имеет здесь не внешняя, но внутренняя сторона события. И к ней же, конечно, относится и особое свидетельство¹²: «возмутился духом Иисус» (XIII, 21). Трудно себе представить, чтобы это волнение Господа относилось к самой угрозе «предательства», а не к внутренней его трагике, которая ведома была лишь одному Христу, да самому 'Иуде, но конечно прошла мимо сознания апостолов (кроме, может быть, «возлюбленного»). Последние были, конечно, взволнованы фактом измены, оставаясь, однако в неведении о всем том, что в нем содержалось и о чем именно свидетельствовало «писание».

¹² Подобное же свидетельство об особом душевном волнении Господа повторяется перед воскресением Лазаря (XI, 33) при зрелище общей скорби среди близких умершего, и еще в общем предчувствии надвигающейся страсти: “душа Моя теперь возмутилась” (XII, 27).

26

Сам же Христос с особой настойчивостью и силой, как бывало это в случаях особой значительности, сказал: «Аминь, аминь глаголю вам: один из вас предаст Меня» (XIII, 21). Хотя в Иуду «вошел сатана», во внешних поступках его им руководивший, но он не отдался ему во власть, которую и стряхнул, как только пришло к тому время. И, в отличие от своего вдохновителя сатаны, Иуда знал, что творит: он себя отдавал, собою жертвовал — и не за 30 сребреников, но во спасение мира. Он знал свою незаменимость и предназначенность на такое свершение, на которое бы не отважился и не отдал себя на жертву никто другой во всем человечестве, кроме как только он — единственный. Это избранничество, которое он принес с собой в мир, как семя прорастало в душе его с первого же дня избрания, пока оно не созрело, пока не превратилось в твердую волю к предательству Любимого во имя любви, связанному с принесением себя самого в жертву, с предательством на «погибель» себя самого. Его призывая в апостолы, Христос его о том вопрошает, — ибо иначе не может призывать сердцеведец: приемлет ли он такое избрание и судьбу? И лишь во внутреннем принятии ее, сначала в предчувствии, а чем далее, тем все сознательнее, проходит Иуда путь своего апостольства, внешне одним из последних апостолов, незаметных, ничем не выделенных, внутренне же первым по силе жертвенной любви. И когда приближается час свершения, сокровенный этот разговор со Христом достигает наибольшего напряжения (как это и явствует из отдельных, то там, то здесь проступающих черт евангельского повествования). Но, конечно, самое средоточие его, — словами и молчанием — имеет место на Тайной Вечери. Упоминание евангелистов, что среди других вопрошаний о предательстве: «не я ли, Господи«, было отвечено Иуде: «да, ты», означает не обличение тайного заговора, но признание и подтверждение дела Иуды, его особой, загадочной правоты. Но конечно, полнота этого признания явлена была тогда, когда Христос сам послал его с Тайной Вечери «делать, что делает, скорее». Этим Он не только не удержал¹³ и тем не спас его от гибельного шага, но поощрив, — страшно сказать, как бы благословил на него. А когда Иуда от света Христова вышел в

¹³ Невольно напрашивается на сопоставление и противопоставление иной апостол — Петр, которому было сказано: “Симон, Симон, се сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не остыла вера твоя, и ты некогда обратившись, утверди братьев твоих” (Лк. XXI, 32). Но ничего не сказано о молитве за Иуду. Значит ли это, что он был отвергнут любовью и лишен молитвы, или же, что она осталась тайной для мира сего?

27

«ночь», полилась сладчайшая речь Спасителя: «Ныне прославился Сын Человеческий». Что же входило в состав, из чего состояло это «ныне»? Оно включало все то, что предстояло принять в страсти Христовой, началом же этого свершения явились волеопределение и готовность к своему делу Иуды. Иуда собою прославляет Христа.

Евангелия (Лк. XXII, 3) свидетельствуют, что в Иуду с известного времени вошел сатана или дьявол (Ио. XIII, 2-27), так что и сам он, очевидно, в этом же смысле, называется дьяволом (Ио. VI, 70). И к этому еще присоединяется слово Христа об Иуде: «и вы чисты, но не все», ибо знал Он предающего Его, потому и сказал, что не все чисты (Ио. XIII, 10-11). Как это понять и связать с пребыванием Иуды, несмотря на эго, в среде 12-ти учеников, с присутствием его на Тайной Вечери, и даже с первым местом, налево от Учителя, которое он, по всей видимости, занимал за трапезой Господней,¹⁴ в непосредственной близости к Нему (вместе с возлюбленным учеником, который занимал, однако, второе место, направо от Него)? Относится ли сила этого вхождения сатаны в сердце Иуды к сребролюбию и 30 сребреникам, им полученным от иудеев, как и вообще к той черте его характера и служения, о которой сказано, что он был «вор» (κλέπτης), в качестве казначея носивший при себе денежный ящик общины (Ио. XXII, 6)? Мы уже указали, насколько не следует преувеличивать значение этого приражения к душе Иуды¹⁵ и уже во всяком случае, здесь нельзя видеть чего-либо определяющего. В четвертом Евангелии, где особенно настойчиво свидетельствуется о вхождении сатаны в сердце Иуды, эта мысль просто отсутствует. Самое большое, «сребролюбие» есть некоторое осложнение в духовном состоянии Иуды, и не к сребреникам относится вхождение сатаны,¹⁶ делающее его в каком-то

¹⁴ См. очерк “Иуда Искариот, апостол предатель” ч. 1, Путь.

¹⁵ Бернард. Комментарий, 471.

¹⁶ Замечательно то, что прямая связь между предательством и сребролюбием отсутствует и у Луки, который есть, однако единственный из синоптиков, свидетельствующий о вхождении дьявола в Иуду. Это изложено у него так: “при приближении Пасхи искали первосвященники и книжники, как бы погубить Его... Вошел же сатана в Иуду, прозванным же Искариотом, одного из числа двенадцати. И он пошел и говорил с первосвященниками и начальниками, как Его выдать (παραδω αύτόν). Они обрадовались и согласились дать ему денег... И он обещал и искал удобного времени предать (παραδοῦναι αὐτον) не при народе” (Лк. XXII, 2-6). Намерение содействовать взятию Христа не при народе, без шума, является у Иуды по внушению дьявола, но только не по сребролюбию, обещание же денег дается позже, когда Иуда и сам уже пришел со своим

28

смысле нечистым. И в чем состоит грех Иуды, которого нельзя отрицать, даже признавая всю жертвенность его любви ко Христу? Вхождение сатаны должно было завлечь его на путь сатанизма, обманом и самообманом, в самом центральном и существенном. Это есть люциферизм, не «сребролюбие», которое является профессиональной немощью экономного казначея (и в этом только смысле «вора»), но духовная гордость, ведущая к духовному ослеплению. Ради любви ко Христу он хотел Его поставить на правильную дорогу, исправить Его путь к спасению мира, принять прославление славой, которая Ему присуща. И, «предательством» своим Иуда хотел совершить как бы провокацию этого прославления. В средствах, выборе же для этого свершения Иуда поддался внушению сатанинскому, однако отнюдь не относительно самой цели, к которой они направлялись. Здесь он остался верным другом Христа, который так его наименовал в страшный час предательства (Мф. XXV, 50), и не мимо идет слово Христово. Иуда, сам того не замечая, сделался жертвой сатанинской провокации, которая, однако, не только не достигла своей цели, — погубить Иисуса, но привела к противоположному исходу, спасению мира, которого именно хотел и чему жертвенно отдавался и сам Иуда. Поэтому «нечистота» Иуды относится не к его сердцу или воле, но исключительно к ограниченности ума. Он есть не столько грех, сколько заблуждение, которое само по себе еще не отличило его ни от Учителя, ни от 12-ти на Тайной Вечери. Ему, вместе с другими, Господь омыл ноги и его причастил (как это явствует из общеевангельского контекста). Этим и объясняется та, иначе непонятная, двойственность и как бы противоречивость в положении Иуды среди апостолов после его «предательства», во всей трагике его такого жребия. Эта судьба включает известную «нечистоту» вследствие дьявольского приражения. Другие апостолы остаются от нее свободны и чисты, но

предложением помощи. Первосвященники же хотели обещанием денежной мзды лишь еще более заинтересовать его. Порядок событий тот же остается и у Alp. XIV, 10-11: и здесь Иуда приходит со своим предложением самостоятельно, а обещание денег делается ими после его предложения (“они же услышавши обрадовались и обещали дать ему сребренники”). О вхождении же. дьявола в сердце Иуды здесь не говорится. И только у Мф. XXVI, 15 желание получить сребренники выдвигается на первое место, в качестве единственного мотива: “что вы дадите мне и я вам выдам (παραδώσω) Его? Однако лишь у одного Мф. XXVII, 3-5, имеется рассказ и о раскаянии Иуды -с возвращением им злосчастных 30 сребренников и об его удавлении. Не является ли поэтому особая подчеркнутость взятия определенной суммы (30) сребренников, средством подчеркнуть его раскаяние и их возвращение.

29

потому ли, что они являются выше такого искушения, его преодолев? Или же потому лишь, что они остаются ему недоступны, огражденные своей простотой (конечно кроме «возлюбленного»)? Их ждет иное искушение от «страха иудейска», подчиняясь которому и они не предавая оставят Учителя в час скорби, как испуганные дети. Такая измена не есть нечистота, это только неверность, детски притом себя незнающая, готовая дать клятвенное заверение противного. Но на него дается ответ от сердцеведа Господа: «все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь» (Мф. XXVI, 30), и особо сказано Петру в ответ на его самоуверенные слова «если все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь» (XXVI, 33) следующее: «в эту ночь, прежде чем пропоет петух, трижды отречешься от Меня» (XXVI, 34). Впрочем, «тоже и все говорили» (Mp. XIV, 31). При таком неведении самих себя удивительно ли, что ученики, слыша слова и о предательстве одного, лишь «озирались друг на друга, не ведая, о ком Он говорит» (Ио. XIII, 22), или даже Его вопрошали, каждый из них «Не я ли, Господи?» (Мф. XXVI, 22; Mp. XIV, 19). И только Иуда получил утвердительный ответ, услышав тут же свой приговор: «горе человеку тому, лучше бы ему не родиться» (Mp. XIV, 21). Он принял и этот приговор не в ослеплении грошевого сребролюбия, но в люциферической жертвенности своей любви ко Христу.

Не надо думать, что Иуда преувеличивал свои силы, и он не знал о себе самом, может ли он это понести. И еще менее можно допустить, чтобы это утаено было от Посылавшего его на дело свое. В Иуде вместе с решением в душе таилась уже и вся сила грядущего «раскаяния», к нему способность и готовность. Он шел на принятие того, что было свыше человеческих сил. В предании на смерть любимого заранее вложена была готовность и самому умереть вместе с Ним: «шед удавися». Все они, другие апостолы, сказали устами Фомы Близнеца: «пойдем и мы умрем вместе с Ним», однако не умер никто, кроме Иуды, который на то был и послан, и того удостоился. Все же другие, кроме одного, бежали, предав Учителя.

Но почему же провиденциально отведено такое место Иуде в деле нашего спасения и искупления? В каком смысле он явился единственным и незаменимым? Не потому ли, что чаша, которую надлежало испить до дна Сыну Человеческому, на дне своем имела еще и яд лобзания Иудина, измену любви, которая вместе была и жертвой ее? И эту скорбь, «возмутившую душу» Господа, надлежало пережить Сыну Человеческому. Он не только был «ко злодеям причтен», но и «предан был», и не каким-нибудь

30

случайным наемником, но любящим учеником во имя любви. Это жертвоприятие «лобзания Иудина» Христом должно было войти в полноту страсти Его. Но вместе с тем встреча и лобзание двух жертвоприносящих: Учителя и ученика, это предательство имело явиться и полнотой встречной, ответной жертвы, приносимой Богу и от человека. Ко кресту Своему Господь повел и молчаливо призвал только возлюбленного ученика вместе с Пречистой Матерью Своей. Ее сердце прошло орудие, пронзавшее Его ребра, Ее и апостола любви удостоил Он прощальным словом, завещав их друг другу в этой жизни, и они вместе остались по эту сторону гроба Христова. То была величайшая жертва любви от лица живущих. Все другие апостолы удостоились жертвовать собой за Христа после Его вознесения, после Пятидесятницы, в солнечном сиянии дня Христова, в озарении Духом Святым, но этот себя жертвовал в «нощи», когда Он был оставлен на долю своей человечности со всей ее немощью. Но именно это должно было войти в полноту и жертвы Христовой, ради нашего спасения, свободным произволением единственного. Лобзание предательства было лобзанием жертвоприносящей любви, самой большой и самой полной жертвы, которая только и могла быть принесена человеком. Все величие этой жертвы тогда сокрыто было, и до времени еще остается сокрыто покрывалом величайшего позора и греха, образом чернейшей измены любви... После этого в мире все было окончено для Иуды: Христос пошел на страсти и крестную смерть, и «совершилось» в полноте вселенских свершений и это жертвенное предательство... Но по ту сторону гроба первым встретил Христа Иуда, и прежде даже раскаявшегося разбойника, «раскаявшийся предатель», который «шед удавися».

Здесь мы вступаем в область тайны, для нас запредельной. Однако если это и тайна, то не по существу, но лишь по образу свершения. По существу же ясно, что здесь может идти речь не о погибели и вечной отверженности, но о торжестве любви. Не Иуда себя призвал ко Христу, но Он сам его призвал, сердцеведец. Для того, чтобы его погубить, низринуть в бездну, в пасть сатаны, который желая поглотить Христа, поглотил Иуду? Или же сатана обманулся и в этом и далее пребывает в самообмане, доколе не возопиет со всем творением: «благословен грядый во Имя Господне», как вопиял, вместе с другими апостолами, за неделю до своего «предательства» Иуда: «Осанна в вышних, Благословен грядый во Имя Господне, Царю Израилев».

31